Смерть под старой ивой

– Ну да, – единогласно подтвердили Мишка Кряк и Виталька Безухий.

– Что ж, подождем, – загадочно произнес постоялец и больше в этот вечер на тему о Вороновых не заговаривал.

До субботы квартирант почти никуда не выходил из дома Макаровны. Разве что выйдет за калитку, постоит в задумчивости, посмотрит налево-направо да еще куда-то ввысь и вдаль и опять возвращается в дом, а возвратившись, приляжет на кровать, уставится в потолок и молчит. Макаровна та, конечно, то и дело пыталась заговаривать с квартирантом, потому что как оно так – жить в одном доме с человеком и не общаться с ним? В этих случаях квартирант оживлялся и вступал со старухой в беседы, но большей частью короткие и односложные. Вот, к примеру, однажды Макаровна его спросила:

– А из каких таких краев ты будешь, мил человек?

– Издалека, – коротко ответил квартирант. – Из Сибири.

– Ну и как там люди? Как живут, спрашиваю?

– По-разному живут… Как и везде.

Вот и весь разговор, – а какой же это, если разобраться, разговор? Одна маета, а не разговор. И со своими новыми деревенскими друзьями – Мишкой Кряком и Виталей Безухим – он также не желал общаться. Те, конечно, приходили по три раза на дню, но, завидев их, квартирант лишь раздраженно махал рукой: уходите, мол, не до вас. Мишка и Виталька какое-то время топтались у калитки, но затем все же уходили.

А в субботу, ближе к полудню, этот самый Алексей Пантелеев вдруг куда-то засобирался. И даже повеселел по этой самой причине.

– Ну, – сказал он Макаровне, – пожелай мне, бабуля, удачи. Потому что, коль будет мне удача, уж я тебя в обиде не оставлю. Озолочу!

Старуха ничего не поняла из таких сумбурных речей своего квартиранта, а только хмыкнула и поджала губы. А квартирант тотчас же ушел со двора.

Вернулся он часа через три. Ну, может, через четыре – молчаливый и хмурый. Ничего не говоря Макаровне, сел на крылечко, закурил. А потом всем же сказал несколько слов, но таких невнятных и смутных, что старуха опять-таки не поняла ничегошеньки.

– Все люди – суки! – сообщил он старухе. – Есть, конечно, отдельные святые индивидуумы вроде тебя, бабуля, но в основном суки! Ну, ничего! Есть у нас еще и второй тайм! И, может статься, даже третий! А накрой-ка ты мне, бабушка, стол! Да чтобы самогону было побольше! Да пригласи этих двух колдырей, которые по три раза на дню топчутся у калитки! Гуляем! А гулять одному – распоследнее дело! Таков, бабуля, наш сибирский закон! Да ты не опасайся – все оплачу сполна!

Пришлось старухе Макаровне соответствовать этому неведомому ей сибирскому закону, накрывать на стол, лезть в погреб за самогоном и звать Виталю с Мишкой. И загуляли мужики! Нет, никаких безобразий, конечно, не учиняли, все было чинно, по-деревенски. Мишка и Виталька поддакивали квартиранту, но особо в разговор не вступали, а все больше налегали на выпивку и еду. Но Макаровна заметила, как один или два раза они многозначительно между собой переглянулись. Заметить-то она заметила, да только не придала этому значения. Пускай себе переглядываются, мало ли какие у людей тайны – даже у таких вахлаков, как Мишка с Виталей.

Гулянка закончилась ближе к полуночи. Когда Мишка и Виталя убрались восвояси, Макаровна принялась убирать со стола остатки пиршества. А квартирант вышел во двор, уселся на крыльцо и долго молча смотрел в ночное небо с яркими июльскими звездами на нем. А затем вернулся в дом и произнес еще одну загадочную для старухи фразу:

– Если врага не удалось взять приступом, его берут измором. Ничего, мы терпеливые, мы подождем, пока враг дрогнет… Я правильно говорю, бабуля?

– Угу, – сквозь стиснутые губы ответила Макаровна. Она ничегошеньки не понимала из того, что говорил ей постоялец, и решила, что так он говорит оттого, что пьян. Пьяный человек чего только не скажет.

На следующий день, в воскресенье, постоялец опять куда-то исчез со двора – прямо с раннего утра. А через два или три часа вернулся и уже никуда не уходил. Точно, не уходил – старуха это помнила превосходно, потому что вечером готовила квартиранту ужин. А разве она стала бы это делать, не будь постояльца дома? Для кого тогда и готовить ужин-то? Для себя? Так она – старуха, много ли ей надо…

Что еще случилось в тот день, в воскресенье? А можно сказать, что ничего. Разве что ближе к вечеру пришли эти два обормота – Мишка Кряк да Виталька Безухий. Правда, никакой пьянки в тот вечер не было – ни-ни! Мишка с Виталькой посидели с квартирантом на крылечке, о чем-то коротко поговорили, да и ушли. О чем именно они говорили? Ну, старуха почти ничего из того разговора и не слышала – больно надо ей прислушиваться… Только один раз, проходя случайно мимо, услышала, как Мишка Кряк спрашивал у постояльца: а что, мол, ты еще не разбогател? «Еще нет, – ответил на то квартирант. – Но на днях разбогатею, это точно. Быть, дескать, того не может, чтобы они не согласились на мои условия!» – «А кто они-то», – спросил на это Мишка Кряк. На что квартирант ответил: «А это, мол, разлюбезный ты мой колдырь, не твоего ума дело». А вскоре Мишка с Виталей ушли, а говорили ли они еще что-нибудь перед уходом – того Макаровна не слышала.

Значит, тогда было воскресенье, за ним – понедельник, а уж потом наступил и вторник. И только во вторник вечером, когда уже совсем стемнело, Пантелеев куда-то отлучился. На этот раз он вернулся скоро, часа, наверное, через полтора, и в таком ужасном виде, что старуха прямо-таки вскрикнула и руками всплеснула. Одежда на нем была вся, как есть, испачкана и местами изодрана, лицо – в крови… А на губах как будто застыла улыбка, и это была такая страшная улыбка, какую старуха не видела за всю свою жизнь – а уж она-то навидалась на своем веку разных улыбок!

– Ничего, бабуля, все это – пчелы! То есть, говорю, пустяки! – произнес он, все так же страшно улыбаясь. – Коль они так, то теперь для меня это дело принципа!

– Да ты хоть умойся да рубаху смени! – посоветовала старуха.

Квартирант послушно умылся, так же послушно сменил рубаху, затем подошел к Макаровне уже без своей страшной усмешки и сказал:

– Ты вот что, бабуля… Уж ты никому и ничего про весь этот маскарад не говори, ладно? – Он дотронулся до своего лица и указал на валявшуюся изодранную рубаху: – Это все – пустяки… трын-трава, иначе говоря. А уж я тебе за твое молчание и за твою добрую душу отвалю столько грошей, что ты золотые зубы себе на старости вставишь! На курорты поедешь! В общем – молчание… А я пока буду готовиться к третьему тайму…

Спрашивала ли Макаровна у постояльца, куда вечером во вторник он ходил и кто его так разукрасил? Нет, не спрашивала, хотя, конечно, спросить хотелось. Но она понимала – все равно он не скажет. А то еще и придушит Макаровну за такое ее неуместное любопытство. Эвон как он умеет страшно улыбаться…

Что было дальше? А вот что. На следующий день, в среду, прямо с утра, квартирант стал тосковать и кручиниться.

– Очень может статься, – сообщил он Макаровне, – что ничего у меня из моей затеи не выйдет, вот что! Жила-то, конечно, золотоносная, да вот само золотишко в ней ой как глубоко расположено! Так что и не докопаешься! И уж как его при этом оберегают, не приведи и помилуй! И что мне делать, пока не знаю… И останется у меня из всех земных сокровищ только эта безделушка!

Тут квартирант расстегнул рубаху, и Макаровна увидела, что у него на шее на тоненьком шнурочке висит то ли медальончик, то ли кулончик, то ли брошка в виде маленькой рыбки из желтого металла.

– Вот такие у нас получаются дела, драгоценная ты моя бабуля! – сказал квартирант и застегнул рубаху.

Конечно, старуха ничего не уразумела и из этой речи – да она уже и не пыталась что-нибудь уразуметь. И насчет медальончика она также не может ничего сказать, тем более что и видела его лишь мельком. Она выслушала слова постояльца, в раздумье постояла и ушла по всяким хозяйственным делам.

А когда уже совсем стемнело, к постояльцу нежданно явился Мишка Кряк – на этот раз один, без Витали Безухого. Мишка вызвал постояльца на крыльцо, и они о чем-то стали говорить. Должно быть, разговор был секретный, потому что старуха хоть и прислушивалась, но не уловила ни словечка.

А затем Мишка Кряк ушел. А вскоре, ничего старухе не говоря, ушел и квартирант. И с той поры Макаровна его больше не видела. Нет, все же видела – убитого под старой ивой на околице. Нет, ну а что? Весь народ побежал смотреть, ну, и она тоже. Вот ведь какой страх-то, вот ведь ужас! Так неужто ее, Макаровну, теперь заарестуют – за такого-то сомнительного и непонятного квартиранта? Да ведь если бы знала, не пустила бы ни за какие деньги!

15

Внимательно выслушав рассказ Макаровны, Гуров поднялся из-за стола, всем своим видом показывая, что ему пора.

– Никак, уже уходишь, мил человек? – встревоженно спросила старуха. – А как же я? Мне-то как быть?

– А вы, Елизавета Макаровна, ничего не опасайтесь, – веско проговорил Лев Иванович. – Никто вас не арестует – уж я об этом позабочусь, где надо! – И он со строгим видом ткнул пальцем в потолок.

– Вот спасибочки! – просияла старуха. – А я уж о тебе Бога молить буду! И о твоей жене тоже! Я тебе тут пирожков приготовила в дорогу, ты уж не побрезгуй старухиным угощеньем! – И Макаровна протянула Гурову чистый полотняный мешочек, набитый пирогами.

– А вот за это, Елизавета Макаровна, отдельное вам спасибо! – искренне поблагодарил Гуров. – Прямо-таки низкий вам поклон, потому что пироги у вас просто замечательные!

Старуха проводила Гурова до самой калитки и долго еще смотрела ему вслед. «Ишь ты! – умиротворенно думала она. – И выслушал, и пироги не побрезговал принять, и, главное, насчет самогона не попрекнул. Да и насчет квартирантов ничего не сказал – мол, бросай, старуха, это занятие! Добрый человек, по всему видать. Хоть и начальник аж из самой области!»

…Оперуполномоченный Лежаков и участковый Курятников терпеливо поджидали Гурова в условленном месте.

– А вот и я, – сказал Лев Иванович, садясь в машину. – Заждались? Проголодались? Ну, так я с угощением. Пироги у этой Макаровны изумительные! Прямо-таки как у моей жены – ничуть не хуже! Угощайтесь! – И он раскрыл полотняный мешочек.

– Спасибо, – чуть смущенно и в то же время удивленно проговорили оперуполномоченный и участковый. Уж чего-чего, а того, что полковник из центра будет угощать их пирогами, они явно не ожидали.

– Да ладно, – беспечно махнул рукой Гуров. – За что спасибо? Не мои же пироги, а бабкины. Ты бы, – Гуров взглянул на участкового, – не слишком бы ее пугал, эту Макаровну, а? Ведь хорошая же старушка! Милая и задушевная!

– Так ведь самогон… – неуверенно произнес участковый, жуя пирог. – По закону вроде как не положено его продавать…

– Ну, мало ли, – примирительно сказал Гуров. – Тут у тебя вон какие дела творятся на участке – убийство! Так что ты полегче со старушкой, ладно? А то она опасается: вот придет, говорит, этот злыдень и охламон Васька Курятников и заарестует!

– Ладно, – по-доброму улыбнулся участковый и принялся за второй кусок пирога. – В следующий раз я явлюсь к ней с букетом роз! Скажу: вот тебе, бабуля, от твоего заступника полковника Гурова!

– Вот и договорились, – улыбнулся и Лев Иванович. – А теперь послушайте, что Елизавета Макаровна мне поведала…

И он вкратце, опуская ненужные в данном случае старушечьи сантименты и причитания, рассказал участковому и оперуполномоченному все, что ему удалось выведать у старухи. После того как Гуров закончил рассказывать, в машине долгое время стояла тишина. Лежаков и Курятников обдумывали сказанное полковником, а Лев Иванович – ждал.

– Да уж, картина получается интересная, – промолвил наконец Лежаков. – Требующая размышлений, а также выводов и действий. Ну, что же… Позвольте тогда внести и нашу скромную долю в вашу эпохальную картину…

– Интересно знать, ты всегда выражаешься так витиевато или только в каких-то особенных случаях? – Гуров заинтересованно глянул на молодого оперуполномоченного.