Илья Муромец и Сокольник

– Свои мы, Кузьма, свои. Это я, Сокольник, Златыгоркин сын.

– Дак я… – замялся Кузьма, услышав имена. – Я ж чего… Слышал, едет кто-то – и вышел посмотреть. Ан оказалось, вы едете. Нашёл, значит, отца своего? – Прищурившись, Кузьма оценивающе осмотрел старого богатыря и даже цокнул от восхищения.

– Нашёл, – ответил Сокольник. – Отец мой и сам меня признал. Богатырь, дружинник самого князя Владимира. Илья Муромец.

– Ой ли, Златыгорка-то не нарадуется, что теперь у неё такой муж будет видный, – прохрипел Кузьма и как-то хитро посмотрел на всадников. Сокольник даже сквозь сумрак почувствовал это, и не по себе ему стало. Отец толком и сам не знал, какое будущее теперь ждёт их всех. Ехали они сюда, чтобы с матерью повидаться и вместе уже решить, по-семейному. А Кузьма уже вон будто сейчас побежит слухи распространять!

– Поехали, сыне, завтра покумекаете с друзьями. Устал я, да и поздно уже – спать пора, – чувствуя что-то недоброе в мыслях Кузьмы, Илья поторопил Сокольника и поехал туда, где раньше и жила его Златыгорка. Сын сухо попрощался с местным гончаром и быстро нагнал отца.

– Не друг он мне – чего с ним кумекать? На язык-то Кузьма бойкий и дело своё знает, но вот чванится этим сильно. Аж противно порой становится.

– А чего он по ночам по селу блуждает? Приключений ищет? Иль девку поджидает?

– Какую уж девку? С рождения самого я его холостым не помню. Мирно с женой живёт. Детей, правда, не нажили…

– Ну так я тоже столько лет думал, что детей не нажил, ан вот ты появился, – усмехнулся Илья себе в ус. – А Кузьма твой утаивает от нас что-то.

– Так объяснил же он нам, что услышал шум, вышел посмотреть, кто едет. Вот и встретили мы его.

– Это я тоже слышал, – кивнул Илья. – Да только огонёк-то его факела нам путь указывал ещё задолго до того, как мы с тобой в Пестобродье въехали. Малой точкой горел. Аль не помнишь?

– Умён же ты, бать! – поразился в очередной раз Сокольник не силе богатыря, а смекалке. – Темнит, значит, Кузьма, темнит. Надо будет завтра его порасспросить хорошенько.

– Не надо, сыне. Дружбы, говоришь, меж вами нет. Значит, коли сейчас не сказал, так и завтра не скажет. Силой пытать тоже ни к чему – врага наживёшь. А врагами на селе на всю жизнь становятся, много зла от них изойдёт к тебе. Ты лучше, что знаешь, прибереги и молчи. А потом оно, может, и понадобится.

– Перечить не буду тебе, хотя и тоже немало на селе пожил. Но за науку спасибо. А сам-то ты сейчас по памяти едешь иль как?

– По памяти. К тому месту, где моя Златыгорка жила.

– Не подводит тебя память. Вон наш дом, где сквозь окошко лучина видна. Не спит мать. Меня всё ждёт. Каждую ночь, видать, ждёт, как уехал на исходе лета…

Илья поневоле вздохнул. Та же изба в два окна, с соломенной крышей, покосившимся забором, крылечком в три ступени. С каким волнением он тогда наступал на каждую. Первая шептала ему о надежде, вторая вселяла уверенность в его молодецкой силе, а третья предрекала блаженство. Илья закрыл глаза и окунулся в весну: вот он преодолел три ступени, постучал в тяжёлую дверь, стоя с букетом подснежников. Вот мама Златыгорки на пороге забирает свежие цветы, а он, смущённый, не смеет ей отказать. Вот выбегает сама его лада, виснет на шее. От неё пахло пирогами и ягодами – чем-то тёплым, домашним, сладким. Он подхватывал её через плечо, и они уезжали в поля…

– Пойдём, бать! – Сокольник уже спешился и приглашал отца в дом.

– Да ты иди. Я следом…

Тяжело было снова подыматься на заветное крылечко. Первая ступень проскрипела о том, насколько он устал за долгий осенний день, вторая ступень проскрежетала о грузе прожитых лет, а третья с треском напомнила: ты мог вернуться сюда намного раньше.

Илья встал перед распахнутой дверью. Из дома всё так же тянуло теплом. Слышно было, как мать радуется возвращению сына, но как-то тихо, боязливо.

Если не возвращался сюда столько лет, то зачем пришёл сейчас?

Этот вопрос давно надо было решить, но силы богатырской не хватало, чтобы разобраться в себе.

– Илья? – В сенях появилась она. Не узнать её было невозможно. Та же ямочка на подбородке, брови густые и чёрные, глаза цвета бирюзы и шелковистые волосы, теперь серебряные, точно возраст сделал их драгоценными. Но лицо сухое, испещрённое множеством морщин – многое пережила Златыгорка. Многое и сам он пережил, чего скрывать: и смерть лицом к лицу в битвах ему хищным глазом подмигивала, и друзей верных навсегда терял, и в опале у князя был, когда заточили Илью на долгие месяцы в погребе…

– Я пришёл к тебе, Златыгорка. Не знаю, надолго ли. Сына ты мне подарила, наследника. Вот только наследовать-то и нечего. Нет у меня ни престола чужеземного, ни гор златых – одна служба народу да князю. Хочу, чтоб Сокольник эту службу у меня и наследовал. Силы у него в достатке: батька богатырь да мать – поляница. Подучу его ещё слегка уму-разуму да и уйду на покой.

– А сам-то потом куда, Илья? – ласково спрашивала Златыгорка, всматриваясь в давно позабытые черты любимого.

– Этого я не решил ещё. Раз есть у нас дитя с тобой, так, может, на старости лет и сойдёмся, станем жить как муж и жена. Ты как думаешь?

– Я-то как думаю?.. – в голосе Златыгорки зазвенела давняя обида, прятавшаяся под незатянувшимися ранами. Но негоже было встречать Илью жалобами. Он всё же богатырь, на службе у самого князя первый дружинник, а сама она – последняя баба в глухой деревне. – Я за тобой пойду, куда скажешь. Мне что здесь, что на чужой стороне – всё одно. Как уехал ты, всё опостылело. Одна отрада появилась – Сокольничек, сынок. Воспитала я его богатырём. Но дети ж не скотина, чтоб пасти и подле себя держать. Они птицы вольные. Улетел мой Сокольник, а потом вернулся и тебя ко мне привёл. Теперь я за тобой в огонь и воду пойду. Лишь бы ты, Илюшенька, меня позвал…

Робко потянулась Златыгорка к богатырю, и не оттолкнул он её. Она прижалась к холодным и влажным после дождя доспехам и выплакала всю горечь, чтобы не жила она больше в душе.

– Хорошо нам было здесь, в Пестобродье, с тобой, но больно опустело, гляжу, село. Боюсь, заскучаем одни тут на старости-то лет. Давай, что ли, вместе с сынком в стольный Киев-град. И жить, глядишь, веселее, и князю мудрой опорой останемся, да и Сокольничек хотя бы навещать нас будет, коли на заставу дальнюю не отправят.

– Как же ладно ты говоришь, Илья. – Златыгорка уже тянулась губами к жёсткой щетине на щеках богатыря и стала нашёптывать ему в правое ухо: – Здесь жутко жить стало. Уезжают люди из Пестобродья. И мы уедем, Илюшенька.

Проговорив ответ, она сомкнула губы и стала целовать шею богатыря.

– Фу-у-у, да вы чего делаете там?! – громко заявил о своём присутствии в комнате Сокольник. – Я вообще-то всё вижу!

Илья вздрогнул и, высвободившись из объятий, отстранился от Златыгорки, будто устыдившись слабости. Она же нехотя отпустила его, как и всегда.

– Мам, медовухи горячей нальёшь с дороги? Промёрзли мы. Мёд-то остался?

– Остался. Сейчас погрею и вам принесу.

– Ох уж эти хлопоты ваши… – проворчал Илья. – Я об одном только думаю: где мне лечь?

– Я думала, ты со мной ложе разделишь, – прошептала еле слышно хозяйка.

– Конечно, разделю, – тоже тихо-тихо ответил Илья. – Но потом. Потом… Поняла? Да и устал я сегодня – спать буду до обеда, наверное. А от медовухи твоей не откажусь… Продрогли старые кости.

– Тогда на печи ложись – место тёплое, кости и прогреешь, – улыбнулась Златыгорка, юрко скользнула Илье за спину и обняла напоследок. – Исполнилась моя мечта, Илюша. Чудится мне, будто сегодня я заново родилась.

***

Петухи одиноко перекрикивались друг с другом, объявляя начало нового дня, но сырой осенний туман над Пестобродьем и слоистые серые облака убеждали жителей, что утро никогда не наступит.

Село располагалось в уютной неглубокой долине, окружённой с трёх сторон густым сосняком с подлеском из ёлочек, ивы и ольхи. Единственный спуск в деревню шёл от широкого поля, пустого и серого после третьих Осенин.

Петух надрывался, чтобы его слышали все в деревне.

Но мёртвых не мог разбудить даже его истошный крик.

– Златыгорка!!! – слетая с печи, бросился Илья к постели некогда любимой женщины.

Он отчётливо видел кровь на кровати.

Её кровь!

Илья боялся. Такое с ним редко случалось, но он очень боялся откинуть одеяло и увидеть худшее…

Увидеть непоправимое. Даже волей самого князя нельзя было исправить, всех златников и сребреников Владимира не хватит изменить свершившееся волей богов или Бога. Или человека.