Лихтенвальд из Сан-Репы. Том 3
– А почему сразу не сказал, ежели не мэр? – приступил к горлу злоумышленника Нерон.
– Я испугался! Стрельба кругом, дым коромыслом! Пандемониум полный! Я смешался!
– Ну ладно! – сказал Гитболан миролюбиво, – Не мэр, так не мэр! Но женщину ты, сука, всё же обидел! Зачем ты обидел женщину? Злодей! Перетрахину обидел! Кикимору Пафнутьевну обидел. Синагогу Адольфовну Смяткину обидел. Рынду Порфирьевну Чох обидел. Дору Проволочкину страшно обидел. Взять его!
– Я защищён!
– Чем? Чем ты защищён?
– Защищён! —упирался допрашиваемый, – позовите авокадо!
– Признавайся! Чем же? Чем ты защищён, Клон?
– К-к-к-к-конституцией!
– Чем-чем он защищён? Я не понял!
– Я не знаю! Сами разбирайтесь! Может, его на детектор лжи насадить?
– Он? А кто это такой?
– Он сам не знает, чем! Буробит что-то несусветное!
– Как вы относитесь к слонику Думбо?
– С глубочайшим пиететом и почтением!
– А к конституции?
– Смотря к какой! К конституции, под пологом которой крадуть сбережения у мирных граждан, я отношусь с нескрываемым подозрением!
– И правильно! Ибо в основе основного закона государства должны быть положены краеугольные камни справедливости, а не абы что! Что с ним делать?
– Знамо чего! На бубуку его!
– Мы верили в него, а он растратил свой талант на юношеский онанизм и прозябание. Мы верили в него, и чем он нам отплатил? Наклал У Прозерпины в алтаре! Афину обесчестил содроганьем! Доил коров и наши кошельки! Так в казамат его! – брызнул слюной Кропоткин.
Нерон посмотрел на Кропоткина с недоумением.
– Дурак ты! Вермахт от бундесвера не можешь отличить! Говно отконфетки не может отличить? Или наобарот, конфетку отговна? Не можешь! Не может бундесвер от вермахта отличить! О-о-о! Плеоназм грё…! Научись по сан реповскому говорить сначала! Подонки! Негодяи! Один в лазарете, – двое в Назарете! – возгласил он осуждающе и стало ясно, сколь многое он осуждает в этом мире.
– Paris, Avinion Zhopasena, 13. Я вспомнил, чёрт подери! Да дави же его! Я вспомнил! Гуманизм проявишь потом, когда он сдохнет. Добродушие – на помойку! Не те времена!
– Какую женщину! Как дави? – залопотал опешивший без пяти минут глава города Патерстона, ещё секунду назад полагавший, что спасён, а теперь ошущая, как зашевелились на его голове волосы. – Вы совсем …нулись?… Убира…
Но ему не дали договорить. Не дожидаясь реакции противника, ряженый киноактёр погорелого театра выхватил невесть откуда взявшийся большой медный таз на длиннющей ручке, предназначенный для варки крыжовенного варенья, размахнулся и что было сил опустил его на голову несостоявшегося интеллигента и состоявшегося помощника мэра. Набатный звон ударил и распространился по округе, поднимая население на бой и подвиг. Зоркие глаза чиновника пошли в разные стороны.
Так—то пригодился и инструмент, прихваченный когда-то из музучилища ворюгой Кропоткиным.
С криком: «Ну что ж, сыграем и споём, Корявый! – Кропоткин со всего размаху обрушил бесценную скрипку Страдивари на голову уже придушенного тазиком градоначальника. Пискнула дека. Запели античные струны. Полетела бесценная щепа. Лак зашелушился. На важной голове в одну точку сошлись глаза.
Говорил, говорил великий поэт о том, что только с третьего щелка вышибло ум у старика. А у этого молодого с первого вылетел, а быть может, и не было никакого ума у Патерстоновского помощника мэра, кто знает? А помощника мэра уже и не было. Было его бездыханное тело.
Ряженый Нерон оказался с бичом в руке поблизости. Он вопил с характерным прононсом и лупил чувствительным орудием по головам то ли буржуев, то ли чиновников, которые разбегались от него с жалобными гагачьими кликами.
– Упустили! Это ты, Кропоткин, упустил! Тут у них вертеп целый – шкафы с потайными ходами, катапульта в слуховом окне, слуги народные, мать их! Запорю в штольне! Ёсить!
– Ладно! Кончай! Поймаем! Не иголка в лепёхе, не уйдёт! – прошипел Гитболан, боевито сжимая кулаки. Потом вздёрнув приклеенную бородку, проследовал в следующее помещение.
Там он вытащил из-под стола какого-то типа. Язык, схваченный крепкими ручонками Кропоткина, извивался, как змея и был эмоционален, как самовар. Он видимо не разобрался, в чьи руки попал и посему нёс всякую околесицу.
– Сознаюсь! Каюсь! – кричал он с перекошенным лицом, вращая мавританскими глазами, – Всегда хотел порушить такое государство! Ничего в нём хорошего нет! Каюсь! Ловите! Вяжите! Везите! Немцы – в земле! Шведы – за морем! Монголов – в помине нет! Всё, что угодно, только не это! Надежды не было и нет, ни на кого! Я проиграл! О боже! Сдаюсь!
– Да нет, – мягко сказал Гитболан, прослушав текст, Не надо каяться! В этом каяться не надо! Вот что, милок, иди-тко-ты домой, спрячься там, и сиди семь дней тихо, чтобы мы случаем тебя снова не зацепили! Чего спужался? Не всё же кругом враги! Иди домой и никогда больше не служи такому, даже если тебя пороть стануть, не служи! Такому нельзя служить! Даже голодно будет – не служи! А хлеб тебе найдётся! Иди!
– Есть! – отчеканил чиновник, и исчез, приложив два пальца к растрёпанной шевелюре.
В актовом зале нарумяненный вождь мирового пролетариата вскочил на стол под огромным гербом города и кривым картавым ртом проверещал нечто похожее на Нострадамусовы пророчества.
Товагищи! Бгатья! Сейьги!
Из трёх баранов в год КозлаОстанется один,Погибнут черви без числа!Король уйдёт с перин!– Им Германию отдали, так они через пять минут пришли картины трофейные клянчить, совести никакой! – шипел Кропоткин другу.
– Неужели? – удивился Гитболан, – Неужели? И это мои наследники? Вах-вах-вах!
– Они считают жителей Сан Репы за полных кретинов!
– Очаровательно!
– Оч-чень импозантно, я бы сказал!
– Слепой петух забудет трельТритон прильнёт к цевью,Когда безногий менестрельЗабудет мать свою!А римский тиран и известный анархист продолжили спор.
– Слушай! Я говорю! Вернее, это не я говорю, это мировой дух говорит моими устами!
– Надоел, твою мать! Козлодамус!
Наследник трон свой не найдёт,В тумане сгинет рать,И стая птиц накроет флот,В местечке Голомать!Теперь ты понимаешь?
Я ему говорю, а он и ухом не моргнул.
– Кто знает, что нас ждёт? – кричал задыхающийся Нерон.
– Вы множите абсурдизм в наших рядах!
– Насрать!
– Я бы оскопил вас, синьор, – обратился Нерон к помпезному портрету на стене, не зная, что это портрет известного учёного 17-го века Микеля Выдриглазова, – кабы не билль о Правах, столь односторонне трактующий презумпцию яиц. Двух, позволю вам напомнить, двух!
– Безумие само по себе ещё не повод для мальчишеских насмешек схоластов Пидорской школы. Пизанская башня. Отклонение по вертикали – 14 миль! Изумительно! Кажется всё?
Прикурив газетой «Демократический Патерстон» вонючую сигару, Нерон вернулся на второй этаж, обвалил шкаф и запалил бумаги на столе у мэра, после чего удалился. Гитболана возле двери уже не было. Как по команде из многих окон приснопамятного здания вырвался огонь. На зелёной лужайке перед колонным домом с лакированного броневичка снова чревовещал Гитболан, блистая своими бледно-голубыми глазами. Он размахивал руками и вытягивал приклеенную бородёнку. Тезисы его речи были не новы: хлеб – голодным, землю – крестьянам, фабрики – рабочим. Государство Сан Репа – на …! На голове грассирующего красавца сидела покосившаяся мятая кепка. Кропоткин, прильнув оком к доисторической камере, крутил ручку и перебирал ногами так, как будто ему срочно требовалось посетить туалет. Иногда он отрывался от своего занятия, чтобы поднять большой палец кверху, показывая своё восхищение шефу. Когда в здании что-то взорвалось, Нерон бросился врассыпную, Кропоткин в мокрых штанах как сквозь землю провалился, а Гитболан легко соскочил с броневичка на газон, сделал кувырок и оглядываясь, побежал вдоль чугунной ограды. Добежав до поворота, он раскрыл фалды своего накидона и, дав петуха, взмыл в мутноватое северное небо.
Что каесается Кропоткина, то нашлись свидетели, видевшие на Большом Проспекте. Там он преградил путь путь одной импозантной даме и сказал, глядя ей прямо в глаза:
– Преступница! Я вас убью!
– За что? – пролепетала Испуганная, широко раскрыв глаза.
– Вы закрыли свои ноги! Что вы делаете? Зачем вам юбка, Ассоль?
И подхватив почти ничего не соображающую белокожую женщину, не дав ей даже охнуть, испарился вместе с ней.
Если бы Алекс видел эту сцену, он бы, разумеется, очень смеялся. Он сам однажды имел лёгкую и очень запомнившуюся встречу с чудесной, случайно встреченной женщиной. Неглупая и весьма порядочная, она сказала ему после, чтобы он в самомнении не заблуждался, думая, что она принимает все приглашения.
Через два часа на месте прискорбного преступления фашиствующих молодчиков, как их тут же обозвала газета «Вечорка», суетились несколько хмурых типов с рулеткой и фотоаппаратом. Быстро нашли поверженного охранника, едва пришедшего в себя, но заикавшегося.
– Этот толстый – повествовал зарёванный Плюшев двум хмурым типам в одинаковых плащах, – понёс какую-то ахинею, что я опешил, – он мне сказал чушь какую-то: «Ну, ведь сдал же ты бутылки!» и пока я соображал, о чём он говорил, он бацнул мне со всей силы портфелем в ухо и я вырубился. В портфеле у него небось кирпич был! Весёлый был, паскуда, общительный, раблезианец. Слюни по подбородку, глазки-щёлки! Ля-ля! Ля-ля! Картавый! Ничего понять из его слов нельзя было, до того картавый! И всё умника из себя изображал. А может, вождя мирового пролетариата пародировал! Мол, ребята, я доподлинно знаю, что вам и не снилось! Мол, веруйте в меня, как во второе пришествие и идите за мной, не подведу! Там, мол, кисельные берега и молочные реки. Обманул, жулик, обманул! Как я его сразу не раскусил, не понимаю! Стройная у него теория была, до того стройная, что я и сейчас не понимаю, как я его сразу не раскусил и пустил в караульное помещение власти! А оттуда они уже внутрь попали, и всё остальное случилось. Гипноз! Гипноз! Тут точно без гипноза не обошлось!
– Так он не один был? Ладно, понятно – прервал излияния Плюшева зашевелившийся плащ, – хватит нам врать, говори правду! Тебе скостят годика два за собственноручное признание!
Плюшев зарыдал.
– Да не виновен я, я его первый раз в жизни видел! Поверьте мне, товарищи!
– Ё…й пингвин – тебе товарищ! – радостно подхватили в один голос плащи и заволокли его за ноги в чёрную машину.
Глава 9. Выходные
Не за горами было прекрасное субботнее утро, не предвещавшее никаких новых сюрпризов горожанам. Вчерашний инцидент был забыт. Вечером Гитболан побранил участников психической атаки за самомнение.
Кропоткин раскладывал пасьянс. Карты Таро показали несчастную любовь, неудавшуюся карьеру, казённый дом и скорый конец в автокатастрофе. Для начала – неплохо!
Нерон не занимался ничем. Из того, что обязаны уметь все взрослые люди, он в общем-то ничего не умел, и сейчас предавался полному безделию, то есть не занимался варкой, жаркой, замешиванием теста, молотьбой, помолом, просеиванием, ручной и особенно машинной стиркой, вязанием, склеиванием разбитого накануне барахла, строительными работами, починкой ветхих штанов и рубах, онанизмом, рисованием на стенах, черчением, писаньем, стрижкой бороды (за неимением), возжиганием огней святого Эльма (к чему он был очень предрасположен), раскроем ткани и черепов, рыбной ловлей, уходом за газоном, сбором плодов, поливом растений, переносом предметов из частных владений в общественные и наоборот. Единственное занятие, которое Нерон смог себе позволить – это заняться маникюром ногтя. Да ещё пару капканов на милиционеров поставил. А так Нерон в этот день ничего не делал.
В телевизоре резвился патластый виолончелист. В Берлине он играл на органе из швабских сосисок, на английском рожке из кислого теста, а закончил всё игрой на треугольнике из гуано и сливочных кизяков. Над городом Вшивенбергом летали надувные ситные шары, и голые девки на велосипедах клаксонили и сбрасывали в толпу гнилые парики и куски разноцветного целлофана. Новости.
«Совсем с ума сошли, гниды! Развлекаются! Когда они сжирают порцию суши, я только начинаю угрызать сушку. – подумал Нерон, – Надо написать Марте».
«Клошменбург, Бубликенштрассе 666, пост-оффис 3—2—2—2—3—3. Бабуле Марте» – вывел он на бумаге.
И так бы продолжалось и далее, если бы Гитболан не подал зычную команду:
– Нерон! Заводи лошадей! Едем!
– Куда? – растерялся Нерон, – Шеф, утро ещё! Петухи спят!
– Это в Нусекве петухи спят! Не задавай глупых вопросов! В дорогу!
И странная троица растворилась в воздухе.
А где были бабы в это время мы так и не узнаем.
Цокот прошёлся левой стороной улицы и стих.
Все поёжились.
Глава 10. Подведение итогов
Вечером Гитболан сидел в японском халате на положенном месте и бранил пристыженного Нерона, который стоял перед ним, как школьник перед доской, всё время потирая якобы повреждённую ногу. Кропоткин стоял тут же и тоже тёр ногу, только другую, целую.
– Я не понимаю, – говорил он, как, несмотря на мои неоднократные просьбы и приказы, не была обеспечена полная конфиденциальность нашей поездки. Что вы ведёте себя, как малые дети, господа? Ставка больше чем жизнь! Я не понимаю! Как так можно?
Нерон мялся, и если бы не встрявший в беседу Кропоткин, который ловко увёл разговор в другую сторону, неизвестно, до чего дошёл бы рассерженный Гитболан.
– Давайте я вам лучше расскажу нечто более интересное! Свой рассказ я мог бы назвать так: «Казнь соглядатая», – начал ранее молчавший, но вовремя пробудившийся Кропоткин, – Слушайте! В бытность мою в хрупком подростковом возрасте я учился в гимназии в некоем городе, названия которого у меня, как и Сервантеса нет совершенно никакого желания припоминать. Городишко был надо сказать гаденький, хотя и довольно приличный по размерам. Гаденький, как гаденьки большинство подобных ему городов. Улицы были серы, чем занимались жители, никто никогда не узнает, даже истязая горожан адскими пытками. Количество жлобов в городе удваивалось каждые десять лет, люди приличные вымирали или исчезали. В гимназии нравы ничем не отличались от нравов, господствовавших в иных заведениях этого города, не отличались они и от нравов, господствующих сейчас в современных школах. Такая же гадость, только с греко-латинским уклоном! Поощрялось позорное доносительство. Я долго не мог определить, кто же гадит в нашем юном огороде, пока наконец случай не позволил мне этого сделать. Я вычислил доносчика дедуктивным методом. Я вывел доносчика на чистую воду. Он стучал на нас преподавателю Закона Божьего, который не имел никакого отношения ни к закону, ни к богу. В общем, мы решили проучить наушника по-божески. Когда рядом не было ни одного учителя, я попросил лишних выйти из класса, а сам вместе с товарищами завалил предателя на парту и кричу: «Саша! Дави на живот! Сильнее!». Саша старается, давит, что есть силы, а я шведскую спичку у задницы доносчика запалил, и у несчастного доносчика сквозь штаны ударила голубая струя! Человек-ракета! Фон Браун освоил законы реактивного движения гораздо позже, чем мы. Это ведь было уже в позапрошлом веке. Испугался нечестивый гимназист страшно. Даже заверещал: «Горю! Горю!» Он чуть на луну не улетел, стукач чёртов! Кстати, знаете, какую он носил фамилию?
– Какую? – спросил Нерон.
– Сосюсюкин! Не правда ли, вполне современная фамилия? Я бы не удивился, услышав у какого-нибудь гнилого мэра в кабинете такие слова: «А где у нас товарищ Сосюсюкин?».
– Ты мстителен, как кобра! Соцкин! Моцкин! – завистливо пробурчал Нерон.
– Но справедлив, как ураган! Месть – лучшее оружие язычника. Если бы люди, доставляющие нам неприятности, знали, что за это их постигнет неминуемая кара, неважно какая и от кого, они бы задумались, прежде чем осуществить свои каверзные замыслы! Всё! Я пошёл спать!
И они расстались для видимости.
А в фойе номера скоро шёл примечательный разговор задумчивого Обломова с живчиком – Николаем Островским.
– Ну, ты и даёшь! Паклина с Каплиным спутал! Видел – за нами наружное наблюдение из внутренних органов.
– Как не видеть? Видел! Да, здесь Клондайк для алхимиков! Добыча сапропеля будущего! Фекальное золото! Земляника шахт! Двое было в машине, один прятался за занавеской в противоположном окне.
– Что это за пьяница, у которого изо рта сивухой не пахнет, а манеры столь изысканны, что впору аристократам из лучших домов не знаю чего? Не пьяница это, а сексот с вшитым в кадык сотовым телефоном и ампулой цианистого пургена в ухе!
– Он может сказать что-нибудь вразумительное? – сказал Нерон, рассматривая говорящую голову на экране. Я не могу объяснить такое косноязычие даже неразвитостью его мозга. Такое впечатление, что мы имеем дело с приматом.
– По-моему налицо феноменально классическая картина а – типичного геммороя! Больной в коме! Надеемся на исход! Сыворотка ещё не выдумана! К сожалению!
Судьба губернатора была предрешена.
В двенадцать часов пополудни каким-то таинственным способом он исчез из своего кабинета, а в четверть первого его пронесли по длинному коридору на втором этаже гостиницы.
Губернатор вырывался и кричал, что такого произвола и самоуправства, пока жив, не допустит. Но Кропоткин с Нероном так стремительно пронесли его по коридору, что он и крикнуть толком не успел, как тяжёлая дверь затворилась. В последний момент он цепкой костистой лапкой зацепился за притолоку, но Кропоткин укусил его в руку, в результате чего тот взвизгнул, а притолока была оставлена. Гитболан слышал из другой комнаты возню и спросил:
– Что там творится, господа студиозусы?
– Свинью поймали! – ответили ему в один голос неуловимые бздители.
– А почему свинья говорит человеческим голосом?
– В школе научили! Грамоте её научили, арихметике, выговаривать буквы научили, бляди. Бесплатно! В школе! Педанты! Им не смысл нужен, а зубрёжка, нах! Аз, буки, хер, зело, ферд! У Карла Маркса украли факсы! Кал у Карла украла Клара!
– Да уж! У Карма Ларкса украли фиксу! В теперешней школе ничему хорошему не научат. Если и научат, так это пить, курить траву и трахаться четыреста семьдесят двумя способами!
– И курить двенадцатью!
– И пить семью!
– Так убей эту свинью поскорее! Мы давно без кровавых бифштексов обходимся, а собственно говоря, почему? Почему, я вас спрашиваю?
– Нельзя, шеф!
– Почему?
– Свинья – священное животное! Срочно нуждается в нашей защите! Занесена международной организацией в Красную Книгу Рекордов Гинесса.
– Демагог и басурманин! Возьму в рекрутчину, если не опомнишься! Шпицрутенами исполосую до коликов!
– Всё-всё-всё! – забормотал Кропоткин, переходя на свирельный оркестровый свист, – я понял без подсказок. Не надо!
– Начинаю допрос! Итак, – начал с резюме Нерон, – Господа невидимые судьи и виртуальные пристяжные на отлёте! Я бы не стал обращаться к вам, если бы не знал о вашей природной предрасположенности к доброте и склонности к филистёрству. Но насколько ваша доброта будет логичной, если вы проявите её по отношению к этому растленному типу, пребывавшему губернатором такого большого города и натворившему кучу дел, которые не могут расхлебать сорок сороков следователей в разных районах Патарстона.., – и Нерон внезапно открыл пасть и зарычал:
– Что молчишь, гной! Признавайся, сука, в своих ошибках! Почему меня хотел убить в заливе? Даты, цифры, тайники с золотом и бриллиантами?! Единственное, что я сейчас могу вам гарантировать, так это лёгкую смерть на мясном крюке…
– Я…я…
– Верёвка от буя! Говори, фашистский плутократ! На рассказ о содеянном даю двадцать секунд! Раз! Два! Три! Говори!
Нерон с таким пафосом нажимал на слове «фашистский», что закрадывалось сомнение в его искренности.
Смерть губернатора от а – типичного геморроя потрясла соседей.
Через четверть часа, когда странная компания покинула здание, из крысиных нор стали выбираться уцелевшие чинуши. Они перешёптывались, пугливо отряхивая лапсердаки:
– Это кто там?
– Это я, товарищ Подлюкин!
– Они ушли?
– Они ушли!
Сначала был ящур. Вслед за ящуром пришла беда ещё хуже.
Не помогли защитные кордоны по границам области – прорвался коварный вирус в народные ряды, зацепил заметного человека, набедокурил.
Глава 11. Посещение музея
После обеда приснопамятная компания, как оказалось, высадилась в полном составе в одном из залов огромного музея. Кропоткин долго вращал белые тапки с погребальными завязками, а потом завязал их на уши.
Начнём осмотр кладовой мировых искусств, пожалуй! – удовлетворённо сказал Гитболан и оживлённо смахнул преступную чёлку.
Нерон сразу же исчез из поля зрения. Он быстро пересёк две улицы и вынырнул в знаменитом Королевском Театре. Ворвавшись в театральный буфет, Нерон раскидывал за прилавком вёдра и кастрюли со спитым чаем. Он искал берёзовый сок с мякотью и паштеты из соловьиных языков. Он искал то, что нужно, но там ли он искал?
А Гитболан и Кропоткин, вперившись в авангардистские шедевры, продолжили разговор, продолжившийся и в зале с признанными шедеврами.
– «Автопортрет с Саскией на коленках». Старик Рембрандт давал своим работам довольно скучные названия. «Колени на Саскии» – было бы лучше, – сказал Кропоткин, внимательно рассматривая потрескавшуюся краску.
– Насаскии-насаскии! Всё тебе цацки!
– А помнишь выставку картин дегенеративного искусства? Ну, кто в здравом уме, даже по прошествию стольких лет, осмелится кинуть в меня камень, что я был неправ, отправив эту несусветную дрянь прямым ходом в огонь?
– Только заведующий Иеруссалимской синагогой! Или продажные галерейщики, на которых пробы негде ставить! Тьфу, западная гадость – эти галерейщики! Нет людей хуже галерейщиков и банкиров!
– Вот так-то! Допёрло!
– А это что за шедевр, неведомый миру? Вау!
– Тут же написано… Художник Покусай. «Убегающая гейша». Гравюра на дереве! Не вижу обещанного дерева!
– Что за статуя? А это?
– «Гермафродита». Второй век до Новой эры. Школа Пронзителя-Пескоструйского. Копия, как явствует из маленького, невидного глазу шрифта. Я думаю подлинник, судя по коронкам.
– Не повезло!
– Далее по списку… э-э-э, кажется, «Мадонна со щипцами».
– «Мадонна со шприцем»!
– Сам ты шприц! Со шпицем, глухомань! Товарищ, посмотри по сторонам, как много красивого здесь! Поход в музэй – это не развлечение! Это тебе не бабу трахнуть! Это работа ума и души! Это выплеск э-мо-ций, это… Надо готовиться к встрече с прекрасным! Читать книжки! Вспоминать маму! Надо…
– Мадонна с шипами обнимает возлюбленного или кого? Я чего-то не понимаю!
– Так точно! Обнимает!
– А кто счищает внутренности с шипов?
– Опять «Срущая вдова» Караваджо. Копия, что ли? Оригинал «Вдовы» мы уже видели, кажется на сблызновском развале! У них прекрасная коллекция Караваджо! Архи-изумительная! А я и не знал, что Караваджо столь неравнодушен к срущим вдовам! Удивительно добрый был человек!
– Да уж! Где Нерон?
– Прячется за «Данаей» Рембрандта ван Рейна! Только недавно эта бессмертная картина подвергалась нападению канибала в человеческом облике, и вот снова её судьба под вопросом, я что-то чую! Чую я! Чую!
– А что с ней случилось?
– Злоумышленник напал на неё с кислотой и спичками, нанеся ей тяжкие телесные повреждения в области…
И только Кропоткин сказал эти слова, как древнее полотно великой картины с треском лопнуло посередине и сквозь рваную дыру прямо под ноги Гитболана и дам выкатился ошалелый Нерон с двумя облепившими его типами. Там, где раньше на картине было изображён прекрасный живот Саскии, теперь располагалась внушительная дыра, и ржавого цвета лохмотья загибались от неё.
– Шеф! Шеф, помогите! Подвергаюсь немотивированному нападению охраны! Разве я не могу взять сувенир на память? Шеф! Я к тому же обесчещен! Эти двое хотят меня! Помогите! Спасите! Они маньяки и жаждут моей чистой красоты!
Сражаясь в партере за свою поруганную честь, Нерон был красен, как рак. Он был не только обесчещен, но и явно изрядно клюкнул по этому поводу.
– Что случилось в партере? – спросил Гитболан, надевая перчатки.
– Я потерял знамя! Помогите! Спасите!
– Какое знамя? Ты знаком с понятием «честь»?
– Седьмого Коксокемгольского Ударного полка! Я пошёл на репетицию оркестра! Меня окружили, я отбивался древком, был ранен, а потом порвал полотно на перевязь ран! О-о-о! Сорок минут я бился классической арфой! Я истекал кровью! Я не сохранил штандарта, но сам остался цел! Это Кропот меня подговорил! Как страшно жить! Коньяк, говорит, там хороший! Я не заметил! Ой! Помогите! Ах, вы, гады ползучие!
В доказательство своих подвигов, которые никто и так сомнению не подвергал, Нерон из кучи малы успел показать палец, забинтованный грязной цветной тряпицей.
