Лихтенвальд из Сан-Репы. Том 3

Говорил, говорил великий поэт о том, что только с третьего щелка вышибло ум у старика. А у этого молодого с первого вылетел, а быть может, и не было никакого ума у Патерстоновского помощника мэра, кто знает? А помощника мэра уже и не было. Было его бездыханное тело.

Ряженый Нерон оказался с бичом в руке поблизости. Он вопил с характерным прононсом и лупил чувствительным орудием по головам то ли буржуев, то ли чиновников, которые разбегались от него с жалобными гагачьими кликами.

– Упустили! Это ты, Кропоткин, упустил! Тут у них вертеп целый – шкафы с потайными ходами, катапульта в слуховом окне, слуги народные, мать их! Запорю в штольне! Ёсить!

– Ладно! Кончай! Поймаем! Не иголка в лепёхе, не уйдёт! – прошипел Гитболан, боевито сжимая кулаки. Потом вздёрнув приклеенную бородку, проследовал в следующее помещение.

Там он вытащил из-под стола какого-то типа. Язык, схваченный крепкими ручонками Кропоткина, извивался, как змея и был эмоционален, как самовар. Он видимо не разобрался, в чьи руки попал и посему нёс всякую околесицу.

– Сознаюсь! Каюсь! – кричал он с перекошенным лицом, вращая мавританскими глазами, – Всегда хотел порушить такое государство! Ничего в нём хорошего нет! Каюсь! Ловите! Вяжите! Везите! Немцы – в земле! Шведы – за морем! Монголов – в помине нет! Всё, что угодно, только не это! Надежды не было и нет, ни на кого! Я проиграл! О боже! Сдаюсь!

– Да нет, – мягко сказал Гитболан, прослушав текст, Не надо каяться! В этом каяться не надо! Вот что, милок, иди-тко-ты домой, спрячься там, и сиди семь дней тихо, чтобы мы случаем тебя снова не зацепили! Чего спужался? Не всё же кругом враги! Иди домой и никогда больше не служи такому, даже если тебя пороть стануть, не служи! Такому нельзя служить! Даже голодно будет – не служи! А хлеб тебе найдётся! Иди!

– Есть! – отчеканил чиновник, и исчез, приложив два пальца к растрёпанной шевелюре.

В актовом зале нарумяненный вождь мирового пролетариата вскочил на стол под огромным гербом города и кривым картавым ртом проверещал нечто похожее на Нострадамусовы пророчества.

Товагищи! Бгатья! Сейьги!

Из трёх баранов в год Козла
Останется один,
Погибнут черви без числа!
Король уйдёт с перин!

– Им Германию отдали, так они через пять минут пришли картины трофейные клянчить, совести никакой! – шипел Кропоткин другу.

– Неужели? – удивился Гитболан, – Неужели? И это мои наследники? Вах-вах-вах!

– Они считают жителей Сан Репы за полных кретинов!

– Очаровательно!

– Оч-чень импозантно, я бы сказал!

– Слепой петух забудет трель
Тритон прильнёт к цевью,
Когда безногий менестрель
Забудет мать свою!

А римский тиран и известный анархист продолжили спор.

– Слушай! Я говорю! Вернее, это не я говорю, это мировой дух говорит моими устами!

– Надоел, твою мать! Козлодамус!

Наследник трон свой не найдёт,
В тумане сгинет рать,
И стая птиц накроет флот,
В местечке Голомать!

Теперь ты понимаешь?

Я ему говорю, а он и ухом не моргнул.

– Кто знает, что нас ждёт? – кричал задыхающийся Нерон.

– Вы множите абсурдизм в наших рядах!

– Насрать!

– Я бы оскопил вас, синьор, – обратился Нерон к помпезному портрету на стене, не зная, что это портрет известного учёного 17-го века Микеля Выдриглазова, – кабы не билль о Правах, столь односторонне трактующий презумпцию яиц. Двух, позволю вам напомнить, двух!

– Безумие само по себе ещё не повод для мальчишеских насмешек схоластов Пидорской школы. Пизанская башня. Отклонение по вертикали – 14 миль! Изумительно! Кажется всё?

Прикурив газетой «Демократический Патерстон» вонючую сигару, Нерон вернулся на второй этаж, обвалил шкаф и запалил бумаги на столе у мэра, после чего удалился. Гитболана возле двери уже не было. Как по команде из многих окон приснопамятного здания вырвался огонь. На зелёной лужайке перед колонным домом с лакированного броневичка снова чревовещал Гитболан, блистая своими бледно-голубыми глазами. Он размахивал руками и вытягивал приклеенную бородёнку. Тезисы его речи были не новы: хлеб – голодным, землю – крестьянам, фабрики – рабочим. Государство Сан Репа – на …! На голове грассирующего красавца сидела покосившаяся мятая кепка. Кропоткин, прильнув оком к доисторической камере, крутил ручку и перебирал ногами так, как будто ему срочно требовалось посетить туалет. Иногда он отрывался от своего занятия, чтобы поднять большой палец кверху, показывая своё восхищение шефу. Когда в здании что-то взорвалось, Нерон бросился врассыпную, Кропоткин в мокрых штанах как сквозь землю провалился, а Гитболан легко соскочил с броневичка на газон, сделал кувырок и оглядываясь, побежал вдоль чугунной ограды. Добежав до поворота, он раскрыл фалды своего накидона и, дав петуха, взмыл в мутноватое северное небо.

Что каесается Кропоткина, то нашлись свидетели, видевшие на Большом Проспекте. Там он преградил путь путь одной импозантной даме и сказал, глядя ей прямо в глаза:

– Преступница! Я вас убью!

– За что? – пролепетала Испуганная, широко раскрыв глаза.

– Вы закрыли свои ноги! Что вы делаете? Зачем вам юбка, Ассоль?

И подхватив почти ничего не соображающую белокожую женщину, не дав ей даже охнуть, испарился вместе с ней.

Если бы Алекс видел эту сцену, он бы, разумеется, очень смеялся. Он сам однажды имел лёгкую и очень запомнившуюся встречу с чудесной, случайно встреченной женщиной. Неглупая и весьма порядочная, она сказала ему после, чтобы он в самомнении не заблуждался, думая, что она принимает все приглашения.

Через два часа на месте прискорбного преступления фашиствующих молодчиков, как их тут же обозвала газета «Вечорка», суетились несколько хмурых типов с рулеткой и фотоаппаратом. Быстро нашли поверженного охранника, едва пришедшего в себя, но заикавшегося.

– Этот толстый – повествовал зарёванный Плюшев двум хмурым типам в одинаковых плащах, – понёс какую-то ахинею, что я опешил, – он мне сказал чушь какую-то: «Ну, ведь сдал же ты бутылки!» и пока я соображал, о чём он говорил, он бацнул мне со всей силы портфелем в ухо и я вырубился. В портфеле у него небось кирпич был! Весёлый был, паскуда, общительный, раблезианец. Слюни по подбородку, глазки-щёлки! Ля-ля! Ля-ля! Картавый! Ничего понять из его слов нельзя было, до того картавый! И всё умника из себя изображал. А может, вождя мирового пролетариата пародировал! Мол, ребята, я доподлинно знаю, что вам и не снилось! Мол, веруйте в меня, как во второе пришествие и идите за мной, не подведу! Там, мол, кисельные берега и молочные реки. Обманул, жулик, обманул! Как я его сразу не раскусил, не понимаю! Стройная у него теория была, до того стройная, что я и сейчас не понимаю, как я его сразу не раскусил и пустил в караульное помещение власти! А оттуда они уже внутрь попали, и всё остальное случилось. Гипноз! Гипноз! Тут точно без гипноза не обошлось!

– Так он не один был? Ладно, понятно – прервал излияния Плюшева зашевелившийся плащ, – хватит нам врать, говори правду! Тебе скостят годика два за собственноручное признание!

Плюшев зарыдал.

– Да не виновен я, я его первый раз в жизни видел! Поверьте мне, товарищи!

– Ё…й пингвин – тебе товарищ! – радостно подхватили в один голос плащи и заволокли его за ноги в чёрную машину.

Глава 9. Выходные

Не за горами было прекрасное субботнее утро, не предвещавшее никаких новых сюрпризов горожанам. Вчерашний инцидент был забыт. Вечером Гитболан побранил участников психической атаки за самомнение.

Кропоткин раскладывал пасьянс. Карты Таро показали несчастную любовь, неудавшуюся карьеру, казённый дом и скорый конец в автокатастрофе. Для начала – неплохо!

Нерон не занимался ничем. Из того, что обязаны уметь все взрослые люди, он в общем-то ничего не умел, и сейчас предавался полному безделию, то есть не занимался варкой, жаркой, замешиванием теста, молотьбой, помолом, просеиванием, ручной и особенно машинной стиркой, вязанием, склеиванием разбитого накануне барахла, строительными работами, починкой ветхих штанов и рубах, онанизмом, рисованием на стенах, черчением, писаньем, стрижкой бороды (за неимением), возжиганием огней святого Эльма (к чему он был очень предрасположен), раскроем ткани и черепов, рыбной ловлей, уходом за газоном, сбором плодов, поливом растений, переносом предметов из частных владений в общественные и наоборот. Единственное занятие, которое Нерон смог себе позволить – это заняться маникюром ногтя. Да ещё пару капканов на милиционеров поставил. А так Нерон в этот день ничего не делал.

В телевизоре резвился патластый виолончелист. В Берлине он играл на органе из швабских сосисок, на английском рожке из кислого теста, а закончил всё игрой на треугольнике из гуано и сливочных кизяков. Над городом Вшивенбергом летали надувные ситные шары, и голые девки на велосипедах клаксонили и сбрасывали в толпу гнилые парики и куски разноцветного целлофана. Новости.