Укрытие

И получилось. Плитка во дворе недешевая, уложена как надо. Своими руками возведенные сарайчики: для птицы, для свиней и лаборатория для самогоноварения. А еще Коробов вырыл с другом Толиком новый погреб, а то старый начал протекать и плесневеть по осени.

Тот дом достался Коробову от родителей. После смерти матери он занялся благоустройством участка: поставил забор, выкорчевал сухие деревья и разбил яблоневый сад. Взяв кредит, заменил рассохшиеся окна на пластиковые. Жена сама, вечерами после работы клеила обои с зелеными лилиями, а потом они долго выбирали мебель. Преобразилось жилище и подарило тем самым новые надежды стареющим людям.

Вера влюбилась в Ивана – молчаливого, задумчивого, но очень красивого юношу без образования и перспектив. Разубеждать Коробовы дочь не стали. Насилие в семье не приветствовалось. Особенно это стало неуместным в тот вечер, когда Вера пошла на свидание с Иваном, но вернулась через пятнадцать минут. Сказала: «Родители Ивана погибли».

Они попали в ДТП. Ехали в город за покупками, вильнули на встречку и влетели под несущийся навстречу КамАЗ, который вез в поселок товары широкого потребления.

Коробов запомнил черное лицо зятя и то, как он гуттаперчиво кивал, ничего не произнося, когда с ним советовались о всяких похоронных тонкостях.

Коробов впервые подумал, что зять – тогда уж действительно сопляк – мужественно пережил свое горе. Устроился на местную стройку подсобником. Упахивался там до седьмого пота, трудился за двоих. Приходя домой, долго, как девушка, намывался в душе и мгновенно засыпал. Его «стахановские» подвиги оказались ненапрасными. Прораб – старый армянин сказал: «Никогда я так много подсобникам не платил».

Родительский дом Ивана продали беженцам, а деньги положили на накопительный счет под 2 % годовых, естественно, в юанях. Коробов отказался их взять, хотя Иван предлагал. Молодая семья. Пригодятся.

Даже тогда вырученные за дом деньги казались смешными, а теперь на них можно разве что гараж купить в городе или пропить за неделю.

Коробов заговорил так, точно окунулся в ледяную воду:

– Вань, мужичок подошел на рынке ко мне сегодня. Аккуратно заговорил, втихаря. Не из наших. А потом ксиву раскинул и говорит: «Пиздуй за мной до вон того „ауди“». Ментом оказался. «Бунинцам, – спрашивает, – продавал самогон в прошлом месяце?» Я говорю: «Не знаю. Не разбираю их». – «Так, – говорит. – Не сознаешься. Ну-ну». Потом спросил, продаю ли я фёдорам. «Не различаю я их», – говорю. «А что их, – говорит, – различать? Фёдоры – оборванцы и мракобесы, уголовники и ветераны Последней войны. Бороды носят и девок портят во всяком месте, где дислоцируются. Их олигархи финансируют, которые крепостное право хотят вернуть и на религиозной теме повернутые. А бунинцы лысые, как один. Экипируются в западную форму. Имущество все забирают, но за плату, чтобы претензий не было. У них иностранцев много и молодые все». – «Я, – говорю, – в такие тонкости не вникаю. Они же в одинаковой форме все. Я вижу – клиент. Продаю, сколько просит. Сахар на самогон не ворую. Покупаю по-честному».

Далеко, где-то у самой границы рванула ракета. «Нива» качнулась, будто от страха. Иван вынул из кармана телефон и сунул его подальше – под байковую рубаху на заднем сиденье. Одобрительно кивнув, Коробов продолжал рассказывать.

Случилось то, что случается со всяким человеком, отказавшимся выбирать одну из правд гражданской войны – Коробова завербовали. Дали банку с порошком, сказали: «Снотворное» и вручили телефон для связи, который везде принимает сигнал. Когда понадобится, Коробов должен будет рассыпать порошок по бутылкам и отвезти его фёдорам, обеспечив тем самым контрнаступление правительству или черт знает кому, Коробов так и не разобрался, чьи интересы представлял тот мужик с удостоверением.

– Мы сейчас везем им отраву?! – Ивану стало так страшно, что захотелось выпрыгнуть из машины на ходу и бежать прочь через темное поле куда угодно, только подальше от самогона, «Нивы», тестя и этого разговора.

– Нет. Сказали сигнал ждать.

– А чего вы тогда каждую баклажку откручивали и нюхали, когда грузились?

– Да то я проверял, – Коробов махнул рукой, – что ты спьяну «хвосты» не загрузил.

– Вы что, серьезно собираетесь травить людей?

– Снотворное там, – постучав себя по грудной клетке, сказал Коробов. И после паузы добавил: – Сказали так.

Иван схватился за голову и уставился на луну. Они некоторое время молчали. Гудел мотор. Пахло бензином и пылью.

– Они Верой угрожали. Знают, где она. Ладно, Вань, видно будет. Обойдется, может.

Это «обойдется» Иван слышал в самом начале Последней войны, потом после первого попадания осколка в новоколоденский магазин «Ольга», потом еще, когда Веру с ребенком отправляли в Питер с детскими игрушками, подушкой и чемоданом тряпья. Думали тогда, наивные, что уезжает Вера максимум на месяц. «Обойдется», – говорил тесть, когда к ним за самогоном в один день, с разницей в два часа пришли сначала лысые солдатики от бунинцев, потом бородатый мужик от фёдоров, а потом еще какие-то совсем дикие парни в тельняшках со штыковыми лопатами, совершенно пьяные, завернутые в один на двоих черный флаг. Шли нерегулярные, достаточно ленивые бои за поселок. Люди сидели в погребах, прятались в посадках, унося туда в сумках картошку и консервы. А они – Коробов и Цветков – варили самогон в кладовке и сами напивались до полного угасания сознания. В кладовой было тепло, даже жарко. Они работали в одних трусах и порой выбегали под снег, чтобы остыть, отрезветь и проблеваться.

Через поле они обогнули участок дороги с громадной ямой от падения ракетного снаряда. Она служила теперь препятствием для подъезда к приграничному селу, подлинное обозначение которого уже никого не интересовало из-за постоянных переименований. Все его называли на свой манер: правительство – Волчья Александровка, бунинцы – Троекурово, а фёдоры – Захарово.

На въезде в село блокпост: по краям дороги обгоревшие легковушки, по центру шлагбаум, переставленный сюда с местного кладбища, и на нем болтается знак «СТОП». Тут же собранная из досок, металла и шифера сторожка, рядом мокрые кресла, вынесенные, по-видимому, из клуба. Человек семь солдат, подсвеченные несколькими фонарями.

Бороды (даже редкие, скопческие) не позволяли определить возраст солдат. Экипировка видавшая виды. Ее таскали, видимо, еще с Последней войны: не по размеру бушлаты – засаленные и дырявые, исцарапанные каски, не гнущиеся строительные рукавицы. Некоторые были без бушлатов, в обычных черных джинсах и черных свитерах, тоже порядочно растянутых и затертых. Только ботинки у всех были более или менее.

Один из солдат, как раз в свитере, джинсах и без каски, подошел к «Ниве». Борода у него была роскошная: густая, от самых глаз и казалась искусственной. Быстро глянув в глаза сначала Ивану, потом Коробову, он вопросительно кивнул.

Коробов волновался, но волнение пытался скрыть и поэтому почти не смотрел на подошедшего, а как бы деловито оценивал обстановку. Он старался не выдавать своего волнения.

Коробов убрал руки с руля и сунул их в карман, подыскивая, вероятно, расслабленную позу.

Иван рассматривал военных. Он видел, как спокойны эти парни, обступающие «Ниву». Им даже скучновато – рутина. Вот разрядят сейчас автоматы в лобовое и только после сообразят, что теперь придется чистить оружие. А после столкнут «Ниву» в овраг и закурят, равнодушные, как ночь к фонарику.

– Мы к начальству, – ответил наконец Коробов.

– Прямо так к начальству? Нам нужно это согласовать. Указаний по твоей машине не было.

– Ну, в смысле, мы к Святославу.

– А, – улыбнулся солдат. – К этому начальству. Что ж ты мне, батя, мозг ебешь загадками своими деревенскими? Ясно говори: к Святику. Сливу привез, чи шо?

– Гуманитарная помощь, – улыбнулся Коробов.

– А это сын твой?

– Зять.

– Зять?! А почему не в окопе?

Коробов взглянул на Ивана.

– Почки больные, – не сразу ответил Иван.

– Тут у всех они больные, – сказал солдат. – Кто кровью не ссыт – того в командиры, кто не срет – в штаб дивизии. – Послышался одобрительный смех. – Ну давай, зять, показывай, что везете.

Иван вышел из машины и пошел к багажнику.

– Какие у тебя лохмы, нахуй! – протянул рыжий невысокий солдат с узкой, как у птицы, челюстью. – Вы видели, пацаны?! Ты что их, хеден шолдерсом намываешь? Волнами, блядь! Еб же ж твою мать! – Он шел поодаль и, нарочито выпучив глаза, поддевал дулом М-16 убранные за уши волосы Ивана.

Иван только сильнее горбился с каждым шагом. Быстро он открыл багажник, стянул старое покрывало и пошевелил пластмассовые ящики, в которых лежали баклажки с синими крышками.

– Да он еще и забитый весь, пацаны, – не унимался солдат. – Как музей. Блядь, может, у себя оставим и выставку посмотрим?

Иван глянул на солдата. Про таких в поселке говорят: «можно соплей перешибить», но что сделаешь с соплей, у которой М-16?

Между тем солдат в черном продолжал вести неспешный разговор с Коробовым:

– А дочь твоя, батя, где?

– Эвакуировалась.

– В Питер, наверное? Как фамилия? Где остановилась?

– Нет-нет, – Коробов замахал руками. – Не в Питере. К тетке отправил в Асбест.

В Свердловске не было гражданской. Формально Урал был занят правительством, но в реальности все решалось на сходах, организованных наиболее инициативными парнями и, во что никто не верил, девушками.

– Пропускай, – едва повысив голос, сказал солдат в черном и спросил у Коробова: – Знаешь, куда ехать? Впереди три дороги: направо поедешь – вам пиздец. Там Макар ночное судилище устроил. Налево – начальство, реальное. Не Святик твой, понял? Ну а прямо – детский сад. Там у пацанов спросишь. Все, пиздошьте потихоньку. Храни вас бог и обеспечивай лох.

«Родина, – думал Иван, подрагивая от омерзения, – это люди. Эти обезьяны с гранатами воюют за родину, то есть за людей, а значит, и за меня тоже. И если все так, то какого хрена мне с ними так страшно?»

По обе стороны узкой улицы стояли домики, в которых не горел свет. Ворота некоторых хозяйств были выломаны внутрь, будто их били тараном. Кое-где виднелись пробоины в крышах. Иван помнил эту улицу яркой: с разноцветными фасадами и просторными клумбами без ограждений. И еще теперь собак не было слышно. Никакого лая или воя, хотя луна безумствовала, скалясь, как малолетняя шлюха.

У детского сада – двухэтажного строения веселого розового цвета – трещал костер. Вокруг грелись солдаты. Играла негромко музыка. На детской площадке, под грибком выпивали – доносился смех. Постовой у ворот в сад, даже не взглянув на Коробова, показал: «Паркуйся в сторонке, и пешком». Он разговаривал по телефону.

– И мне идти? – спросил Иван тестя.

Тот медленно прикрыл глаза.

Иван натянул капюшон и вышел из машины. Вокруг шла посторонняя общая жизнь, растасканная на индивидуальные кусочки, как всякое ночное существование.

У толстого, очень старого бородача, который сидел на трубчатой скамейке и одним глазом посматривал в кнопочный телефон, Коробов спросил:

– Не подскажете, как к Святославу пройти?

– Через те двери, – солдат указал сигаретой. – Сливу привезли?

– Так точно!

– А я не пью, – сообщил старик и ниже склонился над светящимся экранчиком.

Святослав сидел в бывшем директорском кабинете за столом над тарелкой с супом и переговаривался с девушкой, одетой в камуфляж. Она обращала на себя внимание короткой стрижкой (рыжие волосы) и широкими плечами. И тем еще, что у нее одной не было бороды. Казалось, и девушкам тут она полагается. Сидя в темном углу, она курила, постукивая по головке сигареты грязным ногтем.

Святослав, мужчина лет пятидесяти, лысый и с короткой бородой, бережно подул на ложку с супом, подмигнул девушке, задорно улыбнулся, как мальчишка, и проглотил суп, когда Иван и Коробов вошли. Святослав жестом отпустил постового и кивнул, мол, сейчас доем, и весь ваш.

Иван опустил баклажку с самогоном на пол. Коробов все рассматривал девушку. Она была довольно симпатичной: чуть за тридцать, мелкие черты лица, большой рот, очерченные скулы. Коробова только короткая стрижка отталкивала. Впрочем, присмотревшись, он заметил еще и неприятные мешки под глазами и какой-то рассеянный взгляд, как у молодой сучки, впервые задушившей хозяйскую курицу.

– Извини, Иван Николаевич, что не встретили. Пацаны устали за день. Пусть, думаю, отдохнут, – заговорил скороговоркой Святослав. – Сам хотел выехать, но журналист приезжал. Пообщались. О войне. О родине. О поэзии.

Отодвинув опорожненную тарелку, Святослав уперся в стол и бойко заговорил о военной советской поэзии, потом переключился на Древнюю Русь и даже что-то процитировал из «Слова о полку Игореве» на древнерусском. Далее он увязал все вышесказанное с «Бесами» Достоевского и напомнил напоследок, что Михаил Юрьевич Лермонтов тоже воевал. Затем он выставил на стол четыре металлических стаканчика.

Иван смотрел на Святослава и припоминал, откуда ему знакомо это лицо. И этот жест: вздергивание подбородка в начале каждой фразы; и голос. Особенно голос.

Коробов разлил по стаканчикам из баклажки, и все, в том числе и девушка выпили без закуски.

Святослав подошел и внимательно снизу посмотрел Ивану в глаза. Иван вспомнил, что видел Святослава без бороды и более упитанным по телевизору. Кажется, он исполнял романсы на стихи известных поэтов. А теперь по единственному оставшемуся каналу его почему-то не показывали.

– Причина отсрочки? – спросил Святослав, улыбаясь. – Пацифист?

– Боже упаси! – начал Коробов вместо Ивана, но Святослав не обернулся к нему и лишь сделал останавливающий жест рукой.

– Мне предоставлена отсрочка по причине почечной недостаточности.

– Мы военкомату не подчиняемся, знаешь? – Святослав кивнул на Ивановы руки, исписанные нечитаемыми буквами. – Музыкант?

– Нет.

– Ну хоть рок-то слушаешь? На гитаре умеешь?

Иван неопределенно пожал плечами.

– Поет он хорошо. Слух нормальный, – отрекомендовал зятя Коробов.

Девушка все это время с интересом рассматривала Ивана, но теперь забрала со стола тарелку и ушла. Она оказалась высокой, самой высокой в комнате. Коробов смотрел на нее замерев, как картонный, и силился понять, как она сюда попала и для чего ей нужно здесь находиться.

– Война, – начал Святослав, закурив, – явление метафизическое. Она как любовь или божья милость – никого не оставит в стороне. Вот здесь, – он развел в стороны руки, – собрались самые последние: зеки, наркоманы, алкоголики, должники – русская почва, в общем. Говоря «русская», я, конечно, имею в виду всех тех, кто не способен отделить себя от истории России. Национальностей у нас тут всяких хватает, помимо Василиев, Иванов и Сашек. Русский маргинальный интернационал. Но православных большинство, – вдруг строго уточнил Святослав. – Ежесекундно они совершают сотню подвигов. Умирают за родину или наоборот: умудряются за нее не умирать.

– Да-а, – протянул Коробов.

– О них никто не знает. Половина – ветераны Последней войны. Ветераны! Вы вдумайтесь! И что? Отвернулись от них. Стыдятся, как нехорошей болезни. Не понимает народ наш наивный, что именно этих пацанов посетил дух, который долго блуждал над Россией и искал: в кого бы, в кого бы! За этими воинами никого и ничего нет: ни закона, ни родни; хитрость их наивна, образование скудное.

Коробов вздохнул, а Иван опустил глаза. На полу валялась оторванная металлическая пуговица.

– Я глубоко убежден, что русского русским делает искра огненного ангела. В годы предвоенного застоя вели они пустую жизнь: ели, пили, сношались, едва обнюхавшись с первой попавшейся самкой. Страдали, в общем. Но вот снизошла благодать – война явилась. Алчущие смысла обрели его. Спрашиваю одного молодого бойца, известного чрезвычайными подвигами в любви и лихости: страшно умирать? А он мне: нет, конечно. Хоть завтра могу. Так это же, говорю, противоестественно. Человек рождается, чтобы жить, а жизнь боится смерти. Война нужна, чтобы спасти человека от другого человека. Следовательно, на ней нужно бояться умереть. А он хохочет в ответ и спрашивает: какого человека спасти? Если бабу, то можно. А если такого вот разъебая, как я, то не обязательно. – Святослав выдержал паузу. – Он же прекрасно понимает все. И когда я говорю о том, что война – это явление метафизическое. И что она же – это абсолютное воплощение эроса. Поэтому, кстати, окончательная победа над врагом возможна только после кастрации оного. Моему бойцу это очевидно. Просто смерти больше не боится. – У Святослава заблестели глаза.