Эрос и Танатос. 20 историй о переплетениях любви и смерти

Накануне он нашёл свою одноклассницу в Фейсбуке, они списались, и Толик предложил Фее-Даше встретиться, когда он будет проездом в славном провинциальной городке в верховьях Днепра.

Он подошёл к набережной, тихой и приветливой, уже солнечной. Сидевший на скамейке старик, грустный, со скомканным жизнью коричневым лицом, кормил подсолнечными семечками суетливых голубей. Два молодых парня в одинаковых, псевдофирменных спортивных костюмах, бежали вдоль реки. Больше здесь никого не было. Городок досматривал последние сны, нарезанные из обрывков старых и свежих впечатлений и смонтированные затейливой программой Морфея.

Он набрал на мобильнике домашний заокеанский номер телефона. Жена тотчас взяла трубку, спросила в своей нервной задыхающейся манере:

– Как долетел? Ты в Москве? Я знаю, что вас тормознули в Мадриде.

– Всё в порядке, Агнесса. Я в Москве. Как дети?

– Спят. Не хотят, засранцы, говорить со мной по-русски. Тебя боятся, с тобой говорят…

– Приеду, лишу сладкого. Так и скажи. Как мой прадед-дворянин наказывал моего дедушку в детстве.

Агнесса рассмеялась:

– Ты сам там не объешься сладкого, ладно?

– Я буду соблюдать диету, – хохотнул в ответ Толик, оценив игривую двусмысленность наказа Агнессы. – Спокойной ночи!

– И тебе… фу ты… там же утро… Доброе утро! Ты из Москвы куда-нибудь ещё съездишь?

– Да нет, не успеваю, много дел в столице… – спокойно и уверенно соврал он жене.

А вот звонить Фее пока было рано. Толик зашёл в кафе с заспанной официанткой и вчерашними пирожками с повидлом, заказал чай и попросил принести ему утреннюю газету. Официантка посмотрела на него удивлённо.

– Я пошутил насчёт газеты. Извините, – сказал он лупоглазой девушке в накрахмаленном кокошнике и пообещал себе не забывать, что он в России, а не в Канаде, и это не его любимое кафе «Golden box».

Это, неканадское, кафе размещалось там, где когда-то была не очень опрятная, но весёлая пельменная под трогательным, но совершенно необоснованным названием «Ёлочка». Никакой ёлочки там отродясь не было, но никто по этому поводу не переживал. Старшеклассниками они отчаянно впадали здесь в бездны портвейно-пельменного разврата, иногда в компании подружек, уже почувствовавших в себе сладость собственной магии влияния на мужчин, власти над ними, пусть пока ещё только над одноклассниками, боровшимися со своими подростковыми прыщами, полудетскими манерами и комплексами переходного возраста.

Фея тоже ходила порой в это заведение общепита, где лихо, видимо, подражая разбитной мамаше, чокалась с друзьями и подружками стаканами с портвейном. Она любила выпить и закусить, а потому к концу десятого класса стала толстенькой и казалась бы совсем простушкой, круглолицей и конопатой, если бы не её пышные волосы цвета соломы на солнце, которые она часто заплетала в толстую, как канат в их спортзале, косу. Таких волос, как у Феи, не было ни у кого в их школе, да и вообще никто из местных девушек не мог бы похвастаться подобным богатством. Откуда оно было у Феи? Ни у матери, невзрачной обвальщицы мяса на комбинате, ни у крепко пившего отца, контролёра тары на комбинате комбикормов, ничего подобного не наблюдалось. Наверняка, от какой-то бабушки или прабабушки достались эти золотые волосы. Золотое наследство Феи… «Золотая Фея»… «Golden Fairy»… Это ведь так красиво, звучно, – отметил мысленно Толик. И добавил с усмешкой: а также – символично и весьма многообещающе…

Он посмотрел на часы: время за чаем и лишённым внутреннего содержания пирожком пробежало быстро. Расплачиваясь с официанткой, спросил, вспомнив фирменное блюдо канувшей в лету «Ёлочки»:

– А пельмени у вас бывают?

– У нас всё бывает, – ответила та немного напряжённо. – Будете заказывать?

– В следующий раз. Зайду с девушкой вечером или завтра.

Он кивнул заулыбавшейся официантке и пошёл к выходу из кафе. На стенах висели аляповатые картины. Наверняка творчество кого-то из местных, считающих себя художниками. На одной из картин был изображён городской парк. Как раз за ним и был тот самый дом.

На улице он набрал номер конопатой феи. Он был уверен, что её веснушки по-прежнему на месте.

– Слушаю, – услышал Толик в трубке голос немолодой уже женщины.

– Привет, Фея, – сказал он.

В трубке немного помолчали, потом Фея, словно спохватившись, залепетала:

– Толик, так это ты, ты уже приехал! Я думала, ты это… ну, короче…

– Короче не получилось, летел через океан.

Фея громко захохотала, Толик отвёл трубку от уха. На асфальте валялись упавшие с деревьев маленькие грушки-дички, в детстве их старались не есть: родители пугали тем, что они отравлены выхлопными газами.

– Толь, а Толь, дорогу-то не забыл? – спросила Фея.

– Не-а, помню, – нарочито по-простецки ответил Толик. Простушка и не заметит иронии. – Но я вначале устроюсь в гостинице, и зайду вечером на чаёк. Муж не против будет?

– Муж объелся груш, – без претензий на оригинальность ответила Фея.

– Отравленных выхлопными газами? – решил уточнить Толик.

– Да развелась я, Толь, – с бабьим вздохом поведала Фея. – Год назад как будет. Одна живу. Я же писала тебе через Фейсбук на твою «Канадчикову дачу».

Толик оценил неожиданную в устах Феи остроумную игру слов и засмеялся. О том, что она развелась год назад, он помнил, но решил схитрить:

– Извини, забыл. Старею, мамочка…

– Да все стареем, – грустно поддакнула Фея. – Ну, устроишься, заглядывай. Считай, что домой идёшь. Ведь сколько лет мы соседствовали, считай с восьмого по десятый класс… Двор, правда, изменился. Короче, сам увидишь.

– Давай сначала вечером встретимся в кафе в парке. Оно на месте? – спросил Толик.

– На месте оно, что с ним станется. Давай в семь. Лады?

– Лады, – в тон ей ответил Толик.

Они встретились легко и почти без смущения, словно и не канули в историю эти несколько лет. Время пока щадило их, не спешило отпечатывать на их внешности очень уж заметных знаков усталости, физической и моральной. Они чмокнули друг друга в щёки, пошли в парк. Сидели на веранде кафе, пили фруктовые коктейли, заказал Толик и коньяк ради такого случая: встретились одноклассники, есть что вспомнить.

А что вспомнить? Возможно, было что вспомнить Фее – но не из событий внешнего плана, а скорее из области своих переживаний, девичьих грёз, надежд и их зеркальных чёрных двойников – разочарований. Впрочем, сама Фея никогда не смогла бы так красиво сформулировать всё это. Она была девушкой бесхитростной. Но доброй. Если она приносила в класс напечённые матерью пирожки, то угощала всех. Плакала на индийских фильмах, брала с собой в кинозал для этого аж два носовых платка.

Семья, в которой она выросла, была простой по форме и содержанию. Когда Толик однажды зашёл к ним в гости, в соседнюю квартиру одноэтажного дома на две семьи, то, приглашённый к столу, удивился, что никто в семье не пользовался ножами. Когда он вежливо попросил нож, то мать Феи удивилась: «Зачем? Хлеб же я нарезала ж…» Толик приходил тогда (кажется, они были в девятом классе), чтобы отдать Фее подклеенные учебники, которые упали в снег и раскисли. Тогда весёлой компанией они играли в снежки, и многим мальчикам, наверное, казалось, как и Толику, что, попадая в девочку, он совершает некий акт телесной близости посредством белого комочка. А получив в ответ от девочки меткое попадание снежком, Толик фантазировал о том, что белый необидный снаряд принёс теплоту ладони и запах кожи маленькой дамы. Снежки лепили голыми руками, не в перчатках, так получалось быстрее.

Фея была влюблена в Толика с восьмого класса, когда он перешёл в их школу. Она по простоте душевной не могла скрыть свои чувства, делилась с ними подружками, не могла прятать влюблённые глаза, потом стала слать Толику наивные любовные записки с грамматическими ошибками. Ему она совершенно была неинтересна: он был влюблён в Валю, тонкую интеллектуалку из семьи крупного местного чиновника. Валя бредила Булгаковым, Тарковским, читала по-английски (мама её преподавала этот язык в другой школе). Стройная, утончённая интеллектуалка резко выделялась на фоне простеньких, без претензий, пусть порой и симпатичных, местных школьниц. И Фея была лишь фрагментом этого фона.

Однажды они поехали на соревнования по спортивному ориентированию, где три дня бегали с компасами в лесу. Был май, ещё бывало по ночам прохладно, а днём по-летнему жарко. Вечером сидели с гитарами, деки которых отражали переливы огня в костре. Нарушали спортивный режим, попивали портвешок втихоря…

Толик посматривал сквозь огонь на Валю, и её лицо иногда казалось ему горящим в пламени. Он и сам к тому времени горел юношеской к ней влюблённостью – но тайно, платонически, боясь обидеть торопливым действием хрупкую, ранимую и с обострённым чувством собственного достоинства девушку. Потом подсел к ней поближе, вместе со всей компанией они пели песни Высоцкого и Визбора. Толик пытался заговорить с Валей, но та отшучивалась, отводила взгляд. Ничем дело и не кончилось: Валя ушла спать к себе в палатку. И тогда к Толику подошла Фея, сказала:

– Толь, пошли погуляем к речке.

– Зачем? – рассеянно спросил расстроенный уходом Вали Толик.

Фея растерялась, не знала, что и сказать. Поникла головой. Лицо её оказалось напротив костра, и Толик отметил, что щёки её покрыты пушком, который сейчас, при свете пламени, казался красным. И носик длинный блестел. Ну совсем она ему не нравилась. …Когда во дворе она о чём-то с ним заводила разговор (чаще всего о живших у неё в аквариуме двух водных черепахах), путанно и косноязычно, он слушал её вежливо, но с затаённым снисхождением, как говорят с глупым, не совсем здоровым, ребёнком. Воспитанный в духе джентльменства, он не мог её оборвать или перебить и, сдержанно улыбаясь, слушал вполуха, думая о своём…

– Как зачем? – переспросила тогда Фея. – Это… Да просто… Короче, не знаю зачем.

– Тебе что, страшно одной идти к речке?