Переход

– Ничего страшного, проверим работу, ляжешь спать.

Гриша улыбнулся, закрыл дверь. Постоял в темноте. Прошёл две шага вперёд, включил свет в ледяном шлеме, вернулся к двери. Прислонился спиной к гардеробу, над поясницей, между позвонками упёрся ключ. Замелькали перед глазами разноцветные корешки: «Романтическая новелла девятнадцатого века», «Любовная лирика эпохи Возрождения», «Этические проблемы в русской философии», «Большие надежды» Диккенса, потянулись однотонными рядами многотомные сочинения Льва Толстого, Достоевского, Ивана Тургенева, Пушкина, Ги де Мопассана, Шекспира, Николая Гумилёва, Золя, Оскара Уайльда, Чехова, Михаила Булгакова, Бодлера. Прилипнув пальцами, он стёр своё отражение, вытащил стихотворный томик из собрания сочинений Лермонтова. Из книг, блеснув очками, вновь посмотрела голова с длинными волосами. Он задрал подбородок вверх, поводил из стороны в сторону, погладил ладонью горло, потёр пальцем под носом, кивнул отражению и вышел.

В ванной комнате Цветов снял очки, выдавил на ладонь розовый завиток крема, вспенил в ямке ладони, тремя пальцами размазал по волосатой коже. Под тёплой водой омыл липкие пальцы, обнял ствол бритвы с ребристой корой. Оснеженные щёки поворачивались из зеркала, то правый, то левый глаз скатывались в угол мешочка, отчего отражение лица напряжённо косилось. Бритва медленно скользила по упругой коже, стирая волосатую пену. Подушечка мизинца, словно крохотный зверёк, заметалась по плато щёк, по выступу подбородка, зацепилась за кустики под левой скулой. Бритва покорно подставила согнутую шею с широким ртом, как у рыбы-молота, под тёплый водопад из крана. Лезвие вычистило закоулки лица. Острый рельеф затопило на мгновение горячее озеро, затем ещё одно, заполняя мохнатые пещерки. Прижалось пёстрое мягкое полотенце, словно ковёр листвы покрыл гору. Холодным снегом на кожу лёг тонким слоем бальзам, морозцем пощипал лицо. На подбородке прыщик крови выступил осколком гранита.

В гостиной Гриша лёг на диван, включил телевизор. В будничном американском сериале шериф в чёрной шляпе вновь наводил порядок. Сначала грозными словами. Затем внушительными кулаками, от которых к дощатому потолку подлетали хулиганы. Наконец, когда зритель понимал, насколько ужасны злодеи, с помощью длинноствольного блестящего револьвера.

Гриша оглаживал правой ладонью щёки, придавив затылком левую.

Шёл один из тех фильмов, где генерал плачет над погибшими солдатами и называет их по имени, офицеры всегда любезно согласны подвезти рядового, героя ранит только в левую руку, чтоб правой, из захваченного у противника автомата, он мог разить супостатов, солдаты в окопах улыбаются и разговаривают, когда над ними взрываются снаряды, а враги валятся очередью слева направо, вслед за движением пулемётного ствола.

В программе о финансах рассказали, как чуть-чуть понизился курс рубля.

Гриша рассматривал в углу потолка мелкие трещинки.

В красном кресле расположился модельер, по бокам две красивые девушки. Они улыбались всем его словам. Он прикладывал два пальца к брови, мысль била током, рука отскакивала, и слова лились, вращая кисть, словно мельничное колесо. «Понимаете, это было роскошно, шикарно», – шикарно на букве а провисло, разведя руки в стороны.

Под музыкальную фразу «ты-ты-тын/ – ты-ты тын/-ты-ты-тын/-бум/-бум/», – которая повторялась снова и снова, но каждый раз быстрее, по паркету побежали полосатые котята, с неба в миску посыпались сушёные головастики корма.

Где-то исчез бензин, застыли колонны машин, и только переполненные троллейбусы разъезжали вдоль заснеженных улиц провинциальной столицы.

Гриша свернулся калачиком, подложив под щёку сложенные ладони.

Солдат за издевательства застрелил двух сослуживцев и застрелился сам.

Гриша читает телевизионную программу на последние дни недели.

Лысый толстячок положил за щеку конфету. Мгновенно на его груди появилась тонкая рука с лиловыми ногтями, у плеча женское лицо, вытягивая губы пропело «обожаю», мужчина забормотал победную мелодию, и вдвоём они упали вниз экрана, а сверху конфетти посыпались конфеты.

Премьера спектакля по роману Галки «Обоснование приговора». Актёр в чёрных ботинках, чёрном пальто до пят бегает по дощатому помосту, воздев руки к небу.

Гриша сидит, сложив по-восточному ноги, покачиваясь, смотрит на сцену.

Молодая дама с блестящим лицом, рассказывает красным ртом, что «элегантный стиль, в котором выполнен образец, вас покорит, а глаз обрадует изящный оттенок, выполненный в классических цветовых тонах, и вы замрёте в предвкушении блаженства у себя в ванной комнате, где уже установлено специально для вас, это оборудование нового тысячелетия, всемирно известнейшей и наипопулярнейшей немецкой фирмы, совершенно безусловное достижение прогресса, обладающее обширным набором уникальных функций, в свою очередь позволяющих вам, лёгкими, непринуждёнными жестами рук, совершенно без усилий регулировать спускание воды».

В притон наркоманов под утро ворвались милиционеры; выстраивают вдоль стены дурных подростков.

Гриша мизинцем шевелит ноздрю.

Музыка. Женщина в облегающем платье гладит себя руками, ныряет лицом в экран, под подбородком повисают сосульками белые груди.

Под рассказ о падении самолёта, Гриша раскрыл над собой полог журнала с программой передач, прочитал анонс очередного эпизода сериала: «Энди возвращает Нику булавку. Ник сообщает Коре, что теперь она свободна. Бетси угрожает Лоуренсу, что в случае их развода, имя Эшли появится во всех бульварных газетах страны. Кора репетирует роль секретарши Ника. Ник занят поисками пуговицы. В этот момент Соня сообщает Коре, что Энди убили, а сама она сидит в полицейском участке. Кора отправляется в полицию выручать подружку, но выходя из дома случайно подслушивает, как её брат рассказывает Лоре, что хочет изменить пол».

Гриша сжимает пульт, на горизонте экрана бежит по мандариновым кочкам точка, собирая звук. Большой палец заметался по кнопкам пульта.

Президент с громадной улыбкой трясёт руку, из-за спины послушными куклами кивают приближённые. Из яркой бутылки жёлтая жидкость летит в стакан во весь экран, где бурлит и пузырится от растворения неподвижности. Солдат упал, прокатился по земле, стал на колено, из двух автоматов в вытянутых руках открыл огонь, на пыльной деревенской улице задёргались и стали плавно валиться узкоглазые солдаты. За хрустальным столиком, в плетёном шезлонге, расположилась стройная женщина в вечернем эбонитовом платье, – мужчина в кремовом костюме проговаривает текст, простукивая пальцами узорный бокал с шампанским. Над изумрудным газоном, в бирюзовом небе, повис жемчужный вертолёт. За белыми клетками полетел вратарь, вытянув руки, но юркий мяч вонзился в угол, и сеть экрана запрыгала, заглотнув жертву. «Сколько великолепных пословиц, – седой старичок взмахнул руками, – вдумайтесь, рефлексирует целый народ, вникните в афористичность мысли, вслушайтесь в звучность слов: „А как худ князь, так и в грязь!“, – многим властителям следует помнить эти слова».

Несколько раз звонил телефон, но он угадывал, что не ему. Но однажды отец позвал Гришу. Цветов встал, на левую ногу наполз тапочек, а в правый ступня не пролезала. Он шевелил пальцами, открывая вход в пещерку, затем швырнул его к стене, хромая подбежал к телефону. Неожиданно подумалось, что сегодня возвращается Кристина. Трубка забилась в руках, выпрыгнула, ударила в пол, подтянулась на шнуре, и легла во влажную ладонь. Хрипнув, Гриша спросил: – Алло? – Привет, я ненадолго, у меня дела, – сказал Жора. – Чем занят? – Так, ничем, ужинал. – Понятно-о. Ты не помнишь, – весь долгий и неинтересный разговор Гриша не знал, о чём они разговаривают. Мимо прошла Лена, попрощалась перед сном, довольно улыбаясь правильным решениям уроков. Отец высунул голову, попросил освободить телефон. Гриша быстро попрощался. На кухне приготовил бутерброд, и вновь замелькали картинки, заговорили, запели совершенные в реализме лживые образы, и вновь Цветов, увлекаясь происходящим, оказался в состоянии покоя.

Он выключил телевизор, перебросился с отцом парой фраз о новостях спорта, запустил стиральную машину, посмотрелся в зеркало, выискивая волоски в отражении, вернулся на диван, включил телевизор.

Опять побежали кошки, пролился напиток, задымилась сигарета, блестящие зубы сломали печенье, отстиралось бельё под музыку, известную каждым тактом, каждым движением мелодии, точно отсчитанными мгновениями тишины, после которых, Гриша вместе с голосом, общей интонацией, проговорил заученные слова. Отвращение сморщило лицо в маску сатира, персонаж комедии масок, вечно плаксивый и брезгливый. Он погасил экран, отвернулся лицом в диван. В ушах ещё звучала ежедневная музыка, в сознании жили лживые картинки, обманывая лживой цепью следствий от причины товара, правдивые лишь зримостью вещи. Однообразие ежедневной программы утомляло. Но полежав, он вновь потянулся к пульту. И отдёрнул руку.

Цветов смотрел на серый экран в анабиозе, и ему было приятно, что он не принимает вид занятого человека, не притворяется, как Жора, но честно признаёт, что живёт скучно, уныло. Но мгновение гордости сменила тоскливая мысль, что у других жизнь полна событий; кто-то работает, кто-то уходит гулять, кто-то встречается с девушкой, кто-то путешествует, добивается любви, а его время проходит, силы бесцельно источаются. Он переходит из комнаты в комнату, смотрит глупый телевизор.

Гриша не выдержал молчаливого соседства, спокойного сосуществования с его дремлющим экраном, жизни без его бормотания, поглощавшего избыточные силы, и убежал в комнату.

Лёг на кровать, головой прижал к стене подушку. Под боком, под рукой, чёрным жуком лёг магнитофон. Запела грустная песня, с которой можно сидеть, ни о чём не думать, задумчиво ударять себя кончиком карандаша в подбородок и шептать лучшие слова. Через мгновения тишины запрыгали быстрые звуки, от которых хотелось кричать, бежать, бросаться. Гриша медленно прокрутил колесо настройки, помехи густо заштриховали звук. Он очистил новую мелодию, но песню оборвал бодрый голос, сменился шипением помех, грохотом марша, частыми иностранными словами, побежали клавиши пианино, забубнили барабаны, приёмник захрипел, как перед смертью, – агония хвороста под ногами, – мелькнула длинная нота, женский голос, – Гриша вздрогнул, – и вернулась бессловесная музыка, забормотал женский голос, тихий, словно бессильный. Через минуту умерли последние печальные звуки, сменились разговором, и колесо настройки медленно покатилось по мусору дальше, в поисках печали.

Глава седьмая

Будильник часто и отрывисто икал. Разбивая тёплое покрывало сна, ледяные капли били и били в голову, и он, прячась от невыносимого состояния, сел на кровати, голова закружилась, он прижал ладонями уши. Просыпаясь от холодного паркета под ступнями, побрёл в ванную комнату.

Холодный душ зашумел в тишине ванной, он зашипел, как раскалённая сковорода, не открывая глаз, повернул кран. В тело вонзился сноп острых струй. Он вскрикнул, выскочил из ледяного водопада, стал медленно поворачивать кран, осторожно подставляя брызгам кончики пальцев. Встал под тёплую воду, отвердевшее холодное тело мгновенно оттаяло и ослабло. Тёплый душ ласкал кожу, усыплял, он закрыл глаза, медленно возвращаясь в сон. Он стоял под тёплым душем, словно вновь лежал в кровати. Не глядя, взял щётку, капнул на колено зубной пастой, снял каплю голубой щетиной, стал медленно, словно усталый полотёр, елозить во рту, раскачиваясь головой в такт движениям. Наконец, поймав в рот струи воды и звучно прополоскав горло он проснулся, отключил душ, растёр воду полотенцем, подобрал в комнате халат, побрёл на кухню.

Он сварил в турке крепкий душистый кофе. С удовольствием отрезал белый хлеб, сжавшийся под ножом, и распрямившийся, как пружина, круглым кусочком. На душистом ноздреватом поле распластал мягкое масло, уложил, стараясь покрыть весь хлеб, ломти мяса алой рыбы. Посмотрел сверху, угадывая вкус, и сделал ещё бутерброд.

Он просунул руки в рукава чёрного пальто, подпрыгнул, снимая улов с крючка, – громко ударили толстые подошвы, – и подумал: «Лекция по математике. До чего скучно читает Розен!

Можно поехать в книжный магазин.

Растворились деньги в пиве.

Обязательно найду интересную книгу, в прошлый раз купил отличное исследование по древнерусской литературе.

Утром мало покупателей. Нет нужды грести в толпе плечами.

Вот он, кошмарный отдел, столь заманчивый красочными обложками картин, блестящими недоступной роскошью. Заросший травой пруд с подписью Polenov. На красном поле виноградников чёрный штамп Van Gog. Качаются волны моря. Утонула блестящая копеечка в объевшихся облаках. Золотые главы собора в книге по древней архитектуре, – букет жёлтых одуванчиков.

Сладко пахнет между раздвинутых страниц, словно кожа, прохладны плотные листы.

Детский мир; на заснеженных блестящих холмах рождественские игрушки. Погуляю, замёрзну, вернусь домой работать.

Не был на этой улице. Вот такая улица в моём мире Москва. Не Кремль, Красная площадь, кучки туристов у червяка автобусов. Москва это переулки, улицы, где вперемежку старинные дома разных стилей, церкви, подворотни, приземистые арки. Помню похожие улицы в других районах, а больше в книгах, картинах, фотографиях, гравюрах, в тех же дорогих альбомах. Лишние на узкой улице машины вдоль тротуаров. По-московски яркие вывески, витрины. Двухэтажный жёлтый дом; квадратные бордовые рамы, пёстрые занавески. Между шторами чёрная кошка с белым брюхом стоит на задних лапах, тянется к форточке, распахнутой на улицу. Узорные листья отслоившейся краски. На углу дома узкая, ржавая водосточная труба, так не похожа на широкие блестящие трубы новых домов. Из коричневых листов сшита железная крыша. Рёбрами чищеной рыбы швы.

Напротив свежеокрашенный в рассвет цвет особняк. Раскрыт розовый веер чердака, закрытый створками из наклонных дощечек, подчёркнутых тенями. Окна с тучным небом, это картины в гипсовых рамах, в белоснежной листве и винограде.

На пригорке, возвышаясь над крышами, церковь в дощатом макинтоше свежих лесов. Торчит на тонкой белой шее золотая главка с крестом, – ниже испанский воротник, на нём в пасмурном небе ссутулился оранжевый строитель, наклонив голову в чёрной кепочке, выбирает верёвку. Чугунная ограда между жёлтых столбиков, леденит ладонь ребристое древко копья.

Внизу, на фоне густого лилового неба, одиноко высится зелёная колокольня. А за ней, на шаге мелькнула, скрылась, снова появилась, мгновением волшебного мира, белая башенка. И плоский серый дом, в стекающем переулке, и терем через улицу, распухший, как искусанное пчёлами лицо, столбами, бочкой крыши, завитками, волнистыми навесами, необходимы здесь, вместе, на горбатой узкой улице.

В арочном своде маленькая русская икона. Внутрь распахнуты свежие деревянные створы. В чёрной табличке вязнут буквы «Рождественский монастырь». Даже страшно переступить кирпичный порог. Старинные дома, горбатая улица, монастырь, собор. Белая стена, не может быть, чтобы древняя церковь, здесь, не может быть. Монахиня в чёрном перекошена вправо блестящим ведром. Она медленно уходит к кирпичному корпусу. Белоснежный собор, с одной главой, толстым барабаном, узкими прорезями, как бойницами, под салатовой чашей купола с позолоченным крестом. От барабана расходятся закомары в два ряда, словно полукруглые ступени. Реставрация не закончилась, храм обнесён синим, в рост человека дощатым забором в белых подтёках. Из-за забора не видны стены храма, но и так он могуч и даже властен. Большая белая птица в гнезде.

Во дворе монастыря тихо, слышно как по мокрой асфальтовой дорожке прошла женщина, за голубой, как небо летом, детской коляской. Обойти вдоль ограды церковь. Алтарь выстроен тремя башенками, будто древний мастер не решился провести единый алтарный полукруг, провёл сперва один, недоконченный, поставил точку, от неё ещё дальше от центра храма начертил самый большой выступ, и вернул линию к стене третьим полукругом. Слева маленькая луковичная главка придела, но пройти нельзя, вплотную к синему забору кирпичный дом.

Всегда знал, что в Москве найду что угодно: и костёл и мечеть, и скучный купеческий дом шестнадцатого века и вычурный дом купца двадцатого, китайский дом, синагогу, классические колонны, прямые линии и плоскости новой архитектуры, но это невероятно! Это же провинциальный приморский городок! Шум далёких машин шум волн. На юге зима. Холодное море с островками снега. Голые грядки под окнами. Вдоль дорожки оградка из острых дощечек, – перешагнёт ребёнок. Вокруг лысин клумб, тонут в чёрной земле белые кирпичи венца. Между искривлёнными стволами низких яблонь провисли мокрые верёвки. За голыми ветвями, в ряд четыре серых одноэтажных мазанки, с гладкими стенами.

В мазанке четыре окошка, посредине бурая дверь в двух каменных ступенях. Над входом голая лампочка без юбки абажура – прозрачная капля на кованом серпе. Над крышей покосился деревянный крест антенны. Со ржавого карниза виснут по стене сухие кружева винограда. Сквозь обнажённое окно видна спинка железной кровати, в углу светится экран телевизора. На белом подоконнике стеклянная банка с зелёным дном и пояском высохшей воды. В окне рядом красная чашка с блестящей ложкой, у стекла стопка книг. В просветы, за домиками виден яблоневый сад, за ним кирпичная стенка. У бурых кирпичей гниёт, липкая куча листвы и травы, словно тёмная медуза. Это Азов, Евпатория, Ялта, не Москва! Запомнить, всё запомнить, и белую церковь и приморский переулок в центре столицы. Этого не может быть, но есть!