Плут, или Жизнеописание господина Плутнева, достопочтенного депутата Государственной думы

После урока Генка со словами: «Мне очень надо» – слился.

Я ждал, что это будет Толстый.

Мы вышли с Толстым из школы, к нам отвалило четверо, один был Глист, который хромал и опирался на палку. Справа, отстав от троих, озираясь по сторонам, медленно шагал непримечательный, среднего роста, с круглой головой человек в рамах с прозрачными стёклами. Очко сразу намокло, и казалось, вот-вот брызнет; я почуял, что это сам Серёжа Газон. Я сжал покрепче булки и упрямо зашагал, только оглянулся на крыльцо – не смотрит ли Галчонок? Её не было.

– Вы, фто ль, сяфки, отофарили Глифта? Поехали побафарим, – с ходу повалил худой.

– Здесь побазарим.

– Зассал, шкет?

– Не зассал, потому тут. А за Галку я вам всем глотки перегрызу.

Налысо бритый парень в синем тренировочном костюме и белых кроссовках оглянулся на Газона, потом вылупился на меня. Равнодушный взгляд давил, словно на спор жал краба, и у меня уже хрустела кисть. Я дристанул, и в тишине это грохнуло как выстрел, и кажется, разлетелось на всё село, и тётки на задах вышли поглядеть, что рвануло, а все классы и училки прильнули к окнам, узнать, где гремит. Они заржали, только Cтёпа или Коля Твикс, я понял, что это кто-то из них, больше некому, даже не улыбнулся.

– Шпингалет, пасть закрой и послушай свою судьбу.

Я опустил голову, не удержавшись перед этими пустыми голубыми зенками.

Первый, чувствуя настроение, понёс:

– Вы, сяфки малолетние, ща на ремни фас резать будем за баратана нафего, руки-ноги повыдёргиваем, спички вставим.

– Остынь, Оратор.

Это сказал Газон, и стало тихо.

– Ладно, шпана, в этот раз вы отскочили, потому что Глист затрахал, – это слово он оттолкнул от себя зло, оно остро выперло, как гвоздь из доски, – лажать с малолетками. Но косяк за вами числится, потому обязаны мне, а ходить будете под Колей Твиксом, и что прикажет делать, сделаете, – сказал Газон, и тереть стало нечего.

Мы с Толстым потошнились на берег.

Я принюхивался, не тащит ли от меня пердежом, и больше ни о чём не думал, словно важнее не было.

Вдруг Толстый проворно забежал вперёд и вскрикнул:

– Мы с тобой под Газоном, ты представляешь?! Мы в деле!!!

Знала бы тогда его счастливая морда, вспотевшая, как блин масленичный мелкими капельками, который мамка его пекла, что конкретно ему уготовано!

Вот так, не по доброй воле, а принуждением криминальных элементов я был втянут в преступный промысел. Мы, как и раньше, обували сырых да малолеток, шныряли по заброшкам и дачам, но теперь и шестерили на Колю Твикса. Возили записки, конверты, а главное, обслуживали бабок, которые гнали самогонку. Тогда реактор поставить до трёх лет светило, а сейчас это развитие культуры употребления алкогольных напитков, возрождение исконных традиций винокурения и частное предпринимательство. Газон удовлетворял спрос, Мирон закачивал воздух в свои чердаки – казёнки реально не стало.

Твикс стал башлять нам бабло, даже Паяльнику. Потом мне вручил пейджер. Это было так круто, как если бы я съездил директору нашей школы на торжественной линейке по сопатке, а он бы утёрся. Втащить мне реально мечталось, он дрючил меня, когда я попадался на всякой мелочи, грозил выгнать, но это же был папа Галчонка.

Я тошнился на уроках, по случаю делал домашку, даже читал книжки: «Звёздные приключения Ники и Нуми», «Остров сокровищ», «Преступление и наказание». Просто потому, что так хотел Галчонок. А Галчонок моя судьба на всю жизнь.

Серёжа Газон

В один прекрасный летний день в Перунов бор, где я, Толстый и Паяльник чадили заграничными лисичками, взятыми на пробу, дурея от раскалённого соснового духа и безделья ожидания, переваливаясь на ухабах, как негритянки беременные, по просёлку в зелёном бурьяне заросшего колхозного поля медленно подъехали две чёрные девятки. Из одной вылез Саня Кривой (c ударом молотка его левое глазное яблоко сползло вниз). Из другой вышли Твиксы. Голова одного как в горшке была в шапке из белоснежных, как парное молоко, бинтов. Все были серьёзны, а Саня Кривой скалился, как собака, жёлтыми мелкими зубьями.

Пусть я был шкет тогда, но нутром почуял, что сейчас эти уголовные элементы затянут наши молодые неокрепшие души в паутину насилия лжи и принудят к совершению преступлений, пользуя силу принуждения.

– Сегодня люди Мирона расстреляли тачку Серёжи Газона.

Мы переглянулись, прихерев.

– Дряхлый Мирон ссыт, что Газон силу набрал. Вы, пацаны, уже не сосунки желторотые, – говорил Коля Твикс. Рядом Саня Кривой, присев на корточки, осматривал нас снизу-верх и ловко обрезал кривым правилом ногти. Я слушал, но косился на этот ножичек (говорили, он мог как художник расписать человека, а терпиле одному, кто на бабло был выставлен, ухо отчекрыжил). – Пора определяться, вы под кем жить хотите, под старым пердуном или под Газоном вровень с нами?

После такого прогона меня так и подмывало выкрикнуть, как пионер присягу: «С Газоном навсегда!». Но язык в глотку заховал. А если Газон сдох или вот-вот отчалит, смысл за него впрягаться? Мирон большой чел, про нас и не слыхивал, а вот если мы начнём за Газона топить, нам матку наизнанку как пить дать вывернут.

– Конечно, за Газона,  – звонко выкрикнул Толстый.

– Да, мы завсегда с вами, пацаны, – прокуренным голосом, нарочно медленно, для солидности, протявкал Паяльник.

– Конечно, мы за Газона, за вас, мы не подведём, мы не ссыкуны какие, чтоб слиться, – последним, как бы солидно, а на самом деле догоняя своих подельников, чтоб не опоздать, дристанув пару раз голоском, подлизнул я.

– Тогда вот, – от машины отвалился Стёпа Твикс, медленно вывел из-за спины руку и протянул ствол.

Это был макаров с перемотанной синей изолентой рукояткой, какой перематывали клюшки сельские хоккеисты на пруду рядом со школой. Раскрыв кормушки, Толстый и Паяльник зекали с завистью. В отличие от них, я знал, что мне дают. И принял. Принял, потому что если бы не взял, взял бы кто-то из моих. И первая пуля осталась бы во мне. Взял потому, что он притягивал. В нём была власть, сила и красота. Словно просил, возьми в ладонь.

Оглядываясь на Толстого и Паяльника, распахнувших варежки, как если б они бабу голую щупали, я отстрелял, целясь в толстую берёзу, обойму. Весело, громко, в руку отдаёт, страшно отчего-то  – как первый трах.

Только ствол вошёл в мою юную судьбу раньше секса.

Мы расселись по тачкам и через час подкатили в кабаку «Фаэтон» в ПГТ «Автопрокладка», позже от вида которого я чуть не в штаны буду мочиться каждый раз. На крыльце ждал Газон в чёрных брюках, рубашке, ботинках, в узких фарах металлических с зелёными стёклами, в перстнях на мальцах, нарядный как женихаться. Из двери выполз Глист, который держал в руках, как грудью кормил, замотанный в синее шерстяное одеяло, каким в детсаду меня укрывали, куль. За ним вывалил незнакомый парень в синих трениках с оттянутыми коленками, как отец мой носит, чёрной майке и синих кедах с белыми носами, с двумя охотничьими ружьями на одном плече. Они сели в джип, Газон за руль, и мы покатили за ними по шоссе в сторону Костромы, потом по узкой асфальтовой дороге деревнями, полями, потом лесом, пока на лесной свёртке не сползли с трассы и не встали на земляной обочине в тени деревьев.

Я жал ластой макарова и пялился, как Твиксы передёргивали затворы длинных калашей с жёлтыми деревянными прикладами, отцепляли и прицепляли коричневого цвета рожки с патронами, словно угловатые челены в узкие норки. Кривой и парень в трениках, надломив охотничьи ружья, вставляли в двухстволки патроны.

– Они поедут здесь. Сначала рыжая копейка, вся раздолбанная, её не трогаем, следом белая «вольва» и джип японка. Лупите по салону и колёсам без остановки. Или они нас, или мы их.

Мы почапали за Газоном между деревьями к дороге. Я озирался на Толстого с Паяльником, которые стояли молча у тачек. Тощий Паяльник, одетый в зелёные огромные шорты, сильно большовые, и позорную голубую маечку, помахал мне двумя ладошками.

Подумалось «придурок!», но не зло, а с какой-то благодарностью.

Я ждал у прямого соснового ствола, липкого на жаре от смолы, словно мёдом намазанного. Был бы жив дед, сейчас бы кочевал с ульями по гарям, а не стоял бы измазанный. Думал о Галчонке, что больше не увижу её и что хоронить меня она не придёт. Дать стрекача к Паяльнику и Толстому, сховаться, в Питер укатить, как сеструха, кто меня там достанет?! Но здесь Кривой и Газон достанут, они в двух шагах. Это Твиксы с калашами и тот в трениках вверх по дороге. Кривой пером горло вскроет, легче чем консерву.

Ждали долго. Я даже отлить сходил раз, но Кривой сидел на земле, спиной к стволу и залитой солнцем дороге, видной близко-близко в просветах между соснами, и пялился на меня.

Я решил, что, ховаясь за сосной, отстрелю все патроны и буду тихонько сидеть, чтоб моя задница осталась при мне.

Ждали, ждали, ждали, а случилось всё сполошно.

Поехал старый жигулёнок, я даже не понял, что это тот, как загрохотали выстрелы автоматов, и я стал палить в дорогу, а после сел и стал дрожащими ветками выгребать из чердака маслята, которые выпадали и укатывались на землю, заштопанную длинными сосновыми иголками. Стрельба вдруг прекратилась, только из-за одного дерева раздавались редкие выстрелы, будто кто засиделся на толчке и бежал за братвой, подтягивая обосранные штаны с криком: «Меня, меня обождите!»

– Харе шмалять, – крикнул сипло и так рядом, что очко ёкнуло, Кривой, и выстрелы оборвались. Стало слышно, как молотит мотор близко-близко от меня и шипит жидкость, будто кто ссыт.

Я выглянул – в нескольких метрах, смяв длинный передок, в дерево уткнулся белый «вольво». Его двери и боковые стёкла были в дырках пуль, стекло заднее обвалилось.

Когда я подошёл, на земле лежало огромное тело в варёных джинсах и синей рубашке с коротким рукавом. Мне запомнилось, что в распахнутом вороте грудь была голая, без волосьев.