Повесть о Шести Сотках

– Жаль. Истопите, позовите. Очень хочется посмотреть, как работает. Договорились? А там что, комнатка? Не большая, но уютная, – с порога кухни гость обвел оценивающим взглядом убогую обстановку и обернулся к хозяину, скромно продолжавшему стоять на веранде у входа, – Хороший у вас домик, Тимофей Иванович. Оценивать его не пробовали?

– Нет. Не пробовал. Ни к чему было.

– Жаль, жаль… Могу предложить вам за него пять тысяч долларов. Как вам мое предложение? Согласитесь, цена более чем хорошая, – Александр Яковлевич выжидательно замер.

– Спасибо. Не продаю, – сухо ответил Тимофей Иванович.

– Что ж, не буду настаивать. Чайком с дороги не угостите?

– Печку не топил, – раздраженно ответил хозяин, – Греть не на чем.

– А газ, кончился? – указал гость на газовую плитку.

– Кончился, – тут же соврал Тимофей Иванович.

– Жаль. Очень жаль. Но ничего. Как печку истопите, обязательно позовите. У меня есть замечательный чай. Из Сингапура. Вы такой, уверяю, никогда не пили. Изумительный аромат. Сказочный. Ваш кипяток, моя заварка. Договорились? Очень хочется посмотреть, как это работает, – гость ткнул розовым пальчиком в железный бок водогрея, – Не прощаюсь. Еще увидимся, – подхватил зонтик и выскользнул на улицу.

Тимофей Иванович стоял и обалдело хлопал глазами.

«Не надо мне его чая. Свой не хуже. Хорош гусь…», – подумал он, сплюнул на пол и пошел заниматься своими делами. Завтра надо ехать, дочку встречать.

Однако ближе к полудню, как грибок из под дождя под своим черным зонтиком, новый сосед опять нарисовался на пороге.

– Чаек принес, как обещал, – слащаво улыбнулся пухлыми губками, – Печку еще не истопили?

– Нет. Закрутился совсем. Потом истоплю. Вечером, – соврал хозяин.

– Ну, ладно, ладно. Не буду отвлекать. Чаек возьмете? Попробуете, еще попросите. У меня много. Для вас отложу.

– Спасибо, – сухо поблагодарил Тимофей Иванович и счел за благо принять дар. А то ведь не отвяжется.

– Так не забудьте про водогрей, – напомнил Александр Яковлевич, снова растворяясь в дожде.

Старик бросил преподнесенный пакетик на полку, налил себе своей настоящей крепкой заварки, выпил и решил ехать сегодня. Быстро собрался, закинул за плечи рюкзак, закрыл дом и пошел к станции.

Не успел он дойти до поворота на шоссе, как его догнал черный «Лэнд Крузер».

– В город собрались? – приветливо выглянул из окна сосед, – Могу подвезти.

– Нет. Спасибо. Не надо, – махнул рукой Тимофей Иванович, продолжая идти.

– Да вы не стесняйтесь. У меня машина широкая. Места много. Всем хватит. Доедем быстро. Мне все равно туда же, – настаивал Александр Яковлевич.

– Не надо. У меня еще дела в деревне. Езжайте. В другой раз, – снова соврал старик и свернул в сторону совхоза.

«Вот лист банный, – выругался про себя, когда машина с навязчивым соседом скрылась за поворотом. Постоял минут десять на дороге, развернулся и пошел к станции быстрым шагом. Только-только успел к электричке.

Вторая сотка

Дежурный по роте старший сержант Сергей Головин с наслаждением вдохнул запах свежевымытой казармы. Он любил этот незамысловатый аромат настоящей жизни. Ему нравился стройный ряд заправленных коек, матовый блеск надраенных пряжек, глухой скрип армейских ботинок, грубая плотность пятнистого камуфляжа, покатая упругость накачанных мускулов, пленительная тяжесть снаряженного магазина и холодная сталь отточенного ножа. Он уважал своего немногословного командира, впитавшего в себя гарь Афгана и Чечни, и презирал всякого призывника, насильно втиснутого в его узкий мир бездарными офицерами далекого военкомата. Особенно он не терпел пустозвонов и хохмачей, своими приколками плюющих в душу армейскому братству. Таких с первых же дней он ставил на рога, оттягивал через санчасть, доводил до ручки. К таким он относился без жалости. Они вторгались врагами в его маленькую мужскую жизнь. Их оскорбительные шутки выводили из себя и если бы ему дали приказ, он бы без содрогания вырезал бы их всех ножом, как баранов.

Но Миша Локин этого не знал. Он полагал, что в армии оказались такие же жертвы жизненных обстоятельств, как и он. Вся вина их заключалась в том, что им пришлось родиться на свет мальчиками, за что теперь приходилось отдавать дань бездушному государству двумя годами своей бесценной жизни. С детства он слыл пластичным и жизнерадостным, обладал хорошим голосом и слухом. Ему прочили поступление в театральное и блестящее актерское будущее, но правда жизни заключалась в том, что помимо способностей необходимо иметь связи. Без них надежда на успех – дело весьма сомнительное. Из двоих претендентов на одно место предпочтение всегда будет отдано тому, кто стоит ближе. Поэтому Миша оказался здесь во второй роте отдельного батальона внутренних войск, отвечающего за охрану стратегического объекта. Его обрядили в мешковатую форму, заковали в кирзовые колодки и выбросили в промозглую утреннюю хмарь на бетонный плац, выколачивать строевыми фигурами из мягкого тела человеческую индивидуальность.

Когда два новобранца осеннего призыва – Миша Локин и его собрат по несчастью азербайджанец Рашид Расумбеков – не чуя под собой ног, вошли в казарму скинуть тяжелые измотавшие душу шинели, старший сержант Головин как раз принимал работу дневального и собирался идти на кухню снимать пробу. Отдав короткое распоряжение относительно пыли на подоконниках, он резко развернулся на каблуках и его взор воткнулся в зияющую дорожку черных грязных следов на оттертом до блеска дощатом полу.

– Какая сука! – в сердцах воскликнул он и увидел двух новобранцев безмятежно вешавших на место свои длинные не по росту шинели, – Эй, салабоны, вы оба, ко мне!

Первая встреча со старшим сержантом не оставила в памяти Миши приятных воспоминаний. Они сблизились, как два полюса, моментально породив каскад ослепительных искр. Они словно встретили друг друга после долго блуждания в пелене прошлых жизней, и нечто существующее в подсознании на уроне запредельного информационного поля сразу опознало противника.

– Ты что, гад, охренел, да? – возмутился дневальный по роте ефрейтор Мухин.

– Извини, я не нарочно, – улыбнулся в ответ Миша, понимая, что и в самом деле несколько не хорошо получилось.

– Ни хрена себе, извини? – обалдел от такой наглости Мухин, и, глядя на Головина, добавил, – Он, что себе позволяет, в натуре, а?

– Ребята, я сказал, извини. Грязно на улице. Нам на занятия спешить надо. В другой раз я помою. Были бы тапочки, одел бы. Но тапочек, увы, нам не выдали. Тяжело нынче в армии с тапочками. Не на все хватает бюджетных ассигнований. Но реформа армии ширится. И скоро каждый солдат получит от Президента мягкие тапочки. И тогда наша армия, безусловно, обретет человеческое лицо, – сдержанно пошутил Миша, искренне полагая, что на том инцидент вполне может быть исчерпан.

– В гробу тебе наденут тапочки, – сухо ответил Головин и одним коротким ударом отправил шутника под ближайшую койку, – Что стоишь, чурка? – взглянул на Рашида, – Швабру в зубы и драить до блеска. Бегом!.. Ну, ты, хлястик, – снова надвинулся на Локина, – Чего там возишься. Морду вылизывать потом будешь. Схватил ведро и бегом за водой. Выполнять!

После такого краткого, но емкого объяснения пререкаться смысла не имело. Легче исполнить.

Спустя полчаса, когда пол снова заблистал первозданной чистотой, каждый старатель получил свою порцию дополнительных затрещин – сначала от дежурного, потом от дневального ефрейтора Мухина, затем от командира отделения сержанта Скворцова, сурово отчитавшего за опоздание на учебу. Вынужденное перемывание пола в казарме, к удивлению Миши, не нашло в нем должного понимания. Зато самовольное оставление строя, грубое нарушения формы одежды, в совокупности со свинством, тупостью и разгильдяйством, свойственными всем новобранцам, подняли такую волну негодования, что под конец каждому выдали по три наряда вне очереди и по увесистому пенделю для ускорения выполнения команды командира. В результате пришлось снова бежать в казарму, разуваться, облачаться в зимнее обмундирование и затем потеть в нем до самого вечера.

На наглый Мишин вопрос можно ли не носить шинель в теплую погоду, обращенный в нарушение устава непосредственно к командиру взвода лейтенанту Голощекину, последовал весьма краткий ответ типа «солдат должен стойко сносить все тяготы службы», а также дополнительная трехкилометровая пробежка вокруг плаца с обязательным проползанием под трибуной, незамедлительно полученная от отца-командира сержанта Скворцова в воспитательно-разъяснительных целях и заменившая собой перерыв в занятиях.

После обеда снова прошли строевые занятия, как нельзя лучше выбивающие дурь из мягкого тела новобранца. Повороты, развороты, отработка строевого шага, подходы, отходы, движение в шеренге. И все это под солнцем, в жаркой шинели, с пудовыми сапогами. До самого ужина. Не смея возразить, ответить, отказаться. После этого чувствуешь себя совершенно опустошенным, выжатым, выпотрошенным. Глухой оболочкой, мешком с костями, куда хочется забросить теплой каши, растянуться на койке и уснуть.

* * *

Свой призыв в армию Миша воспринял как некую игру в патриотизм. Слишком много вокруг витало театрального, показного, высокопарно восторженного, одобрительного. Постепенно, по мере удаления от дома, оно растворялось, превращаясь в тускло зеленое, болотное, гнилое, равнодушно жестокое существование под стать цвету той формы, что теперь облачала его тощую фигуру.

С первых же минут пребывания в казарме Мише заявили, что он больше никто. Что он может забыть все, что осталось там, на гражданке, ибо ничего этого больше нет, а есть только сержант, и он теперь все: бог, царь и совесть. И не потому, что он выдающаяся личность по совокупности духовных и интеллектуальных качеств, а потому, что имеет «лычки» на погонах, которые салобон если когда и увидит, то «только в гробу, если не станет таким же, как он отличным солдатом».

– Для этого нужно не много, – пояснил сержант, – четко выполняй команды и не скули.

Но чтобы так жить, надо иметь такую же примитивную организацию души, обратиться волком, уподобиться животному образу жизни, принять «закон джунглей» за основу основ своего существования.

Подобная перемена образа жизни произвела в душе Миши великое потрясение. Все, чем обладал он, все, что взращивал в себе с такой любовью, здесь оказалось никчемным обременением. Все духовные ценности, все интеллектуальные обретения неожиданно превращались в пустой звук, в дурной дух, исторгаемый его чревом нашпигованным перловой армейской кашей.

Жизнь раскололась. Прошлое кануло в перламутровую даль, раздавленное кирпичной стеной гарнизонной ограды.

Будущее разломилось на четыре длинных ломтя, обозначенные в календаре красной датой вожделенного «дембеля» и каждый из них предстояло прожить по своим правилам. Первые пол года он будет «духом» или «салабоном», самым бесправным и притесняемым человеком в части. Но после первого же дембеля поднимется на ступень выше и, как «молодой» обретет некое подобие человека. На смену ему с весенним призывом придут новые салаги или салабоны, и он сможет «учить» их по закону старшинства. Потом, еще через полгода он возвысится до высот «черпака» и получит массу вольностей и привилегий. Затем, еще через полгода, получит, наконец, человеческое лицо, став «дедом» или «стариком», а после приказа – возвышенный статус «дембеля», полубога.

Пока же: подъем, построение, пробежка, построение, завтрак, построение, учение, построение, обед, построение, лопата, построение, ужин, построение, маршировка, построение, отбой и снова учение, но не воинское, а на послушание, самое унизительное, изматывающее, на само выживание. И так изо дня в день, за месяцем месяц. И никого не интересует что думает, как к этому относится и какое имеет настроение последний бесплотный дух – никчемный салабон. Он наглухо вбит в бездушную армейскую плоть и должен с твердостью шурупа принимать приказы и послушно вдавливаться в строго заданном направлении. Иначе довлеющая над ним машина бездумно сорвет богом заданные пределы непротивления неизбежному злу.

Из различных источников Миша выяснил, что содержание службы заключается в том, что он один раз в трое суток будет заступать на пост и караулить шлагбаум, какую-нибудь металлическую дверь или участок ограды, с тем, чтобы своим мужественным телом и неусыпным оком поставить железный заслон на пути диверсантов и вражеских лазутчиков. Для этого ему выдадут автомат с боевыми патронами, зимой дубленку, а летом шинель. Спать ему предстоит не больше четырех часов в караулке, нужду справлять только после смены, питаться сухим пайком. Но главное он будет один на один со всеми врагами, и полагаться сможет только на себя. Ибо его пост и есть то самое вожделенное место, та дырка куда непременно будут стремиться пролезть вездесущие шпионы и коварные террористы. Распознать их не составляет особого труда. Каждый, кто не знает пароля или не имеет специального пропуска и есть то зловредное лицо, которое надлежит незамедлительно и беспощадно пристрелить прямо на месте.

– Рубеж нашей обороны проходит через вас, – говорил взводный. – Каждый часовой должен помнить, что он стоит один на свету. Он виден издалека. За спиной Москва. Впереди мрак и неизвестность. Спрятаться некуда.