Легенда о Пустошке

Анастасия Павловна проявила нетерпение и кашлянула.

– Женщина, женщина, женщина, – довольно залепетал чревоугодник и моментально настиг изнывающую в безделье даму, практически на том же месте, на каком недавно оставил.

– Кто вы, страстный незнакомец, – поинтересовалась утомленная пенсионерка, когда все что от него зависело, свершилось, – Вы удивительно напоминаете Афанасия. Но вы такой темпераментный. Такой нетерпеливый. Я вас боюсь.

Она не дождалась вразумительного ответа. Сбросив излишек обременяющей энергии, субъект, страшно похожий на Афанасия, тут же совершил третий опустошительный набег на продовольственные запасы хозяйки дома.

Зрелище перевернутой посуды и опрокинутых емкостей, разбросанных по полу порожних мешочков и пакетиков, некогда хранивших неприкосновенные запасы еды, вывороченной с полок посуды, рассыпанной соли ввели бывшую доярку в состояние близкое к шоку. А после того как и в третий раз она не смогла отстоять свою честь в единоборстве с ненасытным существом теперь совершенно отчетливо принявшим облик Афанасия, Анастасия Павловна поняла, что дело тут явно не чисто. Собрав воедино остатки воли и физических сил, она поднялась с пола и решительно завила, что больше терпеть в своем доме подобного безобразия не намерена, и просит ненасытного наглого мужика немедленно убираться вон и пожирать собственные припасы. Однако, и в четвертый раз была стремительно опрокинута на спину и полностью обессилена.

Такого бешенного марафона Анастасия Павловна не знала со времен сочинского курорта. Но в те далекие годы она имела гораздо лучшую форму, имела несомненные преимущества молодости, избыток сил и энтузиазма. Горы могла свернуть. В ней кипела истинная страсть, всепоглощающая, разорительная. К тому же она находилась не в деревне, и многое могла себе позволить. Солнце, море, трехразовое питание, упоение полной свободой и непреодолимое стремление забыться от привычных пут колхозной, грязной повседневности толкнули ее в объятия запретных желаний. И тогда она позволила себе кое-что… Но это навсегда осталось в прошлом, почти забылось, затерлось в памяти серой неустроенностью жизни. И вдруг сейчас, как когда-то, обрушился на нее новый поток ошеломительной страсти. Она ощутила себя женщиной, желанной, свободной… Правда в ней столкнулись сразу два равновеликих устремления – спасти остатки припасов от неминуемого уничтожения и удержать возле себя нежданно обретенного мужика. Одно явно исключало другое. Чем-то необходимо пожертвовать. Но чем?

Терзаемая противоречиями, Тоська оглядела окончательно разгромленную кухню и поняла, что противоречие разрешилось само собой. Ничего съедобного в доме больше не осталось. Даже сухие макароны и те уже перемолоты неутомимыми челюстями ненасытного любовника.

«Ну, и пусть. Плевать, что это чужой мужик, – подумала она, перебираясь через образовавшиеся завалы на кровать, – Зато он меня любит. По-настоящему. Не то, что Верку. Пускай рвет на себе волосенки. Сама виновата. Я ему больше нравлюсь. У нас будет новая жизнь. Не отдам Верке. Он мой. Только мой. Милый».

– Афоня, – позвала она его, скинув с себя жалкие остатки одежды, – Иди ко мне.

Но возлюбленный, явно сконфуженный отсутствием чего-нибудь съедобного, любовный призыв не воспринял. Ему явно хотелось как следует подкрепиться. Снова обшарив всю кладовую и кухню сверху донизу, он с недоумением обозрел разоренное место, жалобно пискнул, затем на виду хозяйки спустил штаны, присел и незамедлительно сотворил прямо на пол то, что обычно выходит из чрезмерно набитого чрева.

– Ах ты, гад! – воскликнула потрясенная Тоська, когда с высоты своего ложа узрела учиненное безобразие, – С ума сошел! У себя в доме гадь! У меня не смей! Сволочь! – и даже вскочила на ноги, но тут обнаружила, что совершенно голая, и прикрылась лоскутным одеялом.

– Кушать, кушать, кушать, – жалобно захныкал старичок, вновь оглядел собственноручно учиненный разгром, тяжко вздохнул и через распахнутую настежь дверь выскочил на улицу прочь.

* * *

Когда Анастасия Павловна привела в относительный порядок свое оскверненное жилище, деда Афанасия она почти ненавидела. Мало того, что он самым подлым образом не оправдал естественных ожиданий, произвел разорительное нашествие на скромные продовольственные припасы одинокой женщины, так еще и нагадил, чем окончательно убедил ее в полной бесполезности так называемого сильного пола. Стоило так долго жить на свете и совершить так много безуспешных попыток обзавестись подобным, чтобы понять, что ничего хорошего мужики ожидать не приходится. Они есть полная и безусловная ошибка природы. Первый и неудачный эксперимент. Обезьяний выродок. За что бы они ни брались, чтобы ни делали, обязательство оставят после себя только грязь и разрушение. Эгоистичные, жестокие, прожорливые, тупые и бездушные твари. Упавшие с дерева животные, уродливые и волосатые. Только и делают, что бесполезно бродят среди людей, вечно голодные и злые, вползают в дома, обольщают и предают. Лучше без них, чем с ними. Все равно толком ничего сделать не могут.

Сколько лет пытались бедные бабы сотворить с этими тварями свое простое женское счастье. Сколько сил положили на поиск достойного и способного хотя бы уважительно относиться к скромным женским запросам. Все напрасно. Ни у кого не получилось. Во всяком случае, Тоське о таком чуде не известно. Красиво в одном кино складывается, а это, как известно, сплошная фантазия автора. Не стоит очаровываться сказками. Все равно действительность проявит свою правду и мокнет лицом в грязь. Нет на Свете прекрасного принца. Нет вечной любви. Есть только одиночество и боль в самом сердце от слежавшейся в кровь нерастраченной нежности.

Посмотрела Анастасия Павловна на свое полное разочарования отражение в зеркале и вся накопленная за жизнь обида на мужскую половину человечества нашла окончательное завершение в одной короткой, брошенной словно выстрел, фразе: «все мужики – сволочи».

Однако, поразмыслив немного, бывшая доярка решила, что видимо, во всем, скорее всего, виновата Верка. Анастасия Павловна помнила, с какой кислой рожей прижимистая самогонщица отдавала зажуленные хрустальные вазы. И куры Надюхины явно покою ей не давали. Видимо задумала окончательно свести Тоську со свету и все обратно прихапать. Иначе с чего ей подсылать мужа? Спектакль целый устраивать? Разгром учинять? Чертов дед беспорядок сотворил такой, что хоть из дома беги. Пожрал, паразит, на халяву, попользовался беззащитной женщиной и сбежал. Сумасшедшим прикинулся. Никогда за Афанасием ничего подобного не наблюдалось. С чего это ему дурака из себя строить? Или не знает он, где в приличном доме гадить положено? Нарочно на виду сотворил пакость. Значит – подосланный. Специально. На разорение.

Придя к такому удручающему выводу, Тоська сильно разволновалась. Никогда в жизни никто не смел глумиться над ней столь отвратительным образом, над ее чувствами, над самой природой. Это настолько сильно оскорбило ее, что она вознамерилась страшно отомстить. Причем немедленно. Пока высоко вздымается в праведном негодовании грудь. Схватила топор (с топором оно всегда на деревне сподручнее), запахнулась в широкий ватник, благо у нее со времен колхозного строя таких пять в сенях вывешено, и решительно вышла на улицу.

Вера Сергеевна со своим мужем проживала на другом краю деревни. Идти предстояло мимо тропинки, ведущей к дому Элеоноры Григорьевны. Пока Тоська шла до поворота она лихорадочно думала, сообщить учительнице страшную новость или не стоит? Вдвоем, безусловно, действовать лучше. Но как объяснить, случившееся? Тем более, что интеллигентка сама может оказаться в числе заговорщиков. Кто знает, куда образованных склонит их просвещенная натура?

«Нет, лучшей одной, так надежнее», – подумала бывшая доярка, и бодро проследовала прямо.

Оставалось определить самую малость: как следует поступить с подлыми односельчанами. Сначала Анастасия Павловна захотела их просто зарубить. Но после, по дороге уже, вспомнила, что сейчас там находится участковый, и тот наверняка вознамериться воспрепятствовать торжеству справедливости. Тогда Тоська придумала их сжечь. Этот способ отмщения испокон веков считался на деревне наилучшим. Большой красный петух основательно пожрет все добро, и, дай Бог, самих виновников раздора пустит по ветру. Пускай наперед знают с кем связываться. Она проверила, имеются ли в кармане спички. В старом потрепанном ватнике их не оказалось. Специально же рассовывала коробки по всем карманам! Как так получилось, что схватила не ту телогрейку? Пришлось возвращаться.

Пока Анастасия Павловна бегала домой и обратно по раскисшей дороге, выкладывала топор, запасалась огарком свечи и куском старой газеты, огонь праведного негодования, бушевавший в груди, помаленьку стих. Погода к тому же стояла солнечная, теплая. Южный ветерок ласково поглаживал разгоряченные щеки. Усталость исподтишка медленно наваливалась на плечи. Давали себя знать и прожитые годы, и недавно пережитые волнения. Не больно-то поиграешь в народных мстителей на старости лет, особенно после столь бурного свидания. Захотелось уже и водички холодной попить, и на лавочке теплой посидеть, и просто поплакать над тем, какая ей выпала несчастная разнесчастная одинокая жизнь. Когда же, наконец, она приблизилась к дому Веры Сергеевны, то и вовсе ощущала себя как загнанная лошадь после длительной скачки.

Присела Тоська на шаткую лавочку, что возле покосившегося забора у самой калитки к кривой осине приткнутой стояла, перевела дух, смахнула жалостливую слезу, украдкой скатившуюся из глаз, и подумала, что, верно, много будет целый дом палить. С него огонь и на хлев перекинется. А там корова одна единственная на всю деревню обитает. Две козы дойные. Свиньи откормленные. Погорит невинная скотина. Где потом молоко брать? Вполне достаточно будет баньку спалить. Это, пожалуй, сильнее всего их заденет. Полыхнет банька, так полыхнет… все их самогонное хозяйство до самого неба взметнется.

Вознамерилась Анастасия Павловна встать, да в голове опять боль тупая проснулась, в боку закололо, в груди сдавило, еле дух перевела. Представила, как будет через раскисшее поле тайком перебираться, так и вовсе махнула рукой. Ну, ее – к лешему. Не сегодня. Завтра спалю. Никуда они не денутся.

Из соседних кустов толстая курица деловито вышла. Осмотрела круглым глазом человека на лавочке, квокнула важно, стала шкурки от семечек на земле переворачивать. Приблизилась доверчиво, повернулась… Пнула ее бывшая доярка со всей силы ногой в зад, только белые перья во все стороны полетели. Сразу на душе полегчало. Боль в груди отпустила. Голова прояснилась. Настроение улучшилось. Улыбнулась пенсионерка: вот вам, гады, получите.

* * *

Свершив праведное правосудие, Анастасия Павловна направилась домой. Но только прошла два шага, смотрит, навстречу взволнованная Элеонора Григорьевна трусит вдоль тракторных выбоин. Запыхалась, по лицу пот катится, толстые очки на самом носу висят, неверный путь просматривают, вся растрепанная, платок с головы на спину съехал. Не иначе война! Едва бывшую доярку с ног не сшибла, слепая курица.

– Тоська, ты? – вылупилась, едва переводя дух, – Участковый, там?

– Бес его знает? Может и там, – ответила Анастасия Павловна, – Что случилось?

– Беда. Снасильничали. Надо мной снасильничали. Среди бела дня. В собственном доме. Милиция! – возопила потрепанная пенсионерка и пушечным ядром вломилась в калитку двора Вера Сергеевны, – Милиция! Участковый!

В это время Василий Михайлович, сидя на высоком крылечке, тщетно пытался расколупать тонкой проволокой замок на своих наручниках. Час бился. Весь испариной покрылся. На весь белый свет изматерился.

Страшное ночное видение в сиянии дневного светила скрылось за глубиной трагизма фактического состояния дел. Он даже не подозревал насколько неудобно жить с руками, скованными наручниками. Невозможно не только ничего толком самому сделать, что само по себе становилось все более унизительным, но и абсолютно исключало какую-либо возможность возвращения в таком виде домой, что делало его положение просто ужасным. Мало того что он стал посмешищем в глазах всех жителей деревни, утратил всякий авторитет власти, так теперь еще и коллеги, прознав про сей казусный случай, начнут издеваться над ним и подшучивать. И так он у них не в почете. А тут еще потеря табельного оружия. Это просто ставило его на грань позорного увольнения. За пять лет до пенсии! Сожрет начальство с потрохами, если узнает где и при каких обстоятельствах произошла недопустимая утрата. Ничего не скажешь, весело провел время. И самому ничего не сделать и помощи ждать неоткуда. Сиди в лесу и жди, когда тебя старухи накормят, зад подотрут, да спать уложат. Хорош участковый.

– Милиция! – увидала его бывшая учительница, – Беда! Насильник в деревне. Скорее. Беги, хватай!

– Кого, мать твою… – вскинул на нее офицер очи полные гнева.

На крики вышла из дома Вера Сергеевна с мокрой половой тряпкой в руках.

– Что за крик? – благодушно осведомилась.

Анастасия Павловна, подбоченясь, в сторонке встала. Слушает.

– Насильник! Насильник в деревне. В моем доме сидит. На кухне. Вставай! Беги! – выпалила бывшая учительница.

– Какой еще насильник? Ты что, баба, очумела? Какой тут может быть насильник? – взвился участковый.

– Натуральный. Здоровущий. Мужик чужой. Беги скорее. Он в доме моем прячется, – замахала руками возбужденная Элеонора Григорьевна.

– Не может тут быть никакого чужого мужика. Откуда ему взяться? Показалось тебе, – уверенно заявил Василий Михайлович, – Сперва, глаза протри, после ори. С такими линзами и козел мужиком покажется.

– Ты что такое мне говоришь! Я, по-твоему, козла от мужика отличить не могу! Говорят тебе, в моем доме сидит. Глухой, что ли?! Мужичина огромный. Силищи неимоверной. Надо мной снасильничал. Еле вырвалась. Беги, говорю, скорее, пока он еще там. Милиция ты или кто? – возмущенно закричала потерпевшая.

– Не ори, баба! Не глухой! – гаркнул в ответ не менее взбудораженный служитель закона, – Толком говори, что случилось. По порядку, как было. Там разберемся, кто есть ху. Сядь, – указал ей на широкую ступеньку, – Рассказывай. Слушаю. Видишь, беда какая, – показал свои скованные руки, – Вот это беда. Давай, говори, – и снова стал сосредоточенно ковырять проволокой наручники.

Элеонора Григорьевна, глубоко вздохнула, поправила на голове съехавший платок, присела на ступенечку, снова вздохнула и начала так:

– Сижу в комнате, книги пересматриваю. Вдруг, слышу, на кухне кто-то кастрюлями загремел. Я подумала, пес опять залез. Крикнула ему: «Пошел вон!». Он – ноль внимания. Еще громче гремит. Встала, захожу, а там спина широченная над плитой шурует. Я так и обомлела. Ноги от страха подкосились. Спиной к стенке прислонилась, еле стою. «Что это вы тут делаете? Что это вам тут надо?» – спрашиваю. Он как обернется. Как на меня кинется. «Женщина, – кричит, – женщина». Ручищами меня сграбастал, на стол кинул, юбки задрал и снасильничал. Вот. Кто же это по-твоему называется? Не насильник? Вставай. Беги. Лови его, пока он еще в моем доме сидит. А то в лес убежит, ищи после. Ограбит кого или убьет. Тебе отвечать.

– Господи, страсти какие у нас в деревне творятся, – перекрестилась Вера Сергеевна, – Надо же насильник! Как нам теперь одним оставаться? В собственном доме насиловать стали.

– И как я такими руками его ловить стану? – зло поинтересовался участковый, – Кто вот их на меня одел? Кто спрашиваю! Вот кто одел, тот пусть и ловит. Сами наколбасили, сами и разбирайтесь.

– Как же это вы нас в беде-то такой бросаете, Василий Михайлович? – всплеснула руками хозяйка дома, – В кой веки раз преступник в деревне объявился, а вы за бабьи подолы спрятались? И не совестно? К ночи он всех нас тут перережет. А вы на крылечке отсиживаетесь? Для того мы, что ли, налоги платим, чтобы нас в собственных домах теперь резали? Милиция ты или кто? Мужик ты или как? Не стыдно ручонками прикрываться? – хлестанула его по спине мокрой тряпкой, – Вставай, – крикнула, – Исполняй обязанности.

– Ты руки мои видела? Как я его хватать стану? У меня даже оружия нет. Чем я его завалю! – парировал милиционер дерзкий выпад налогоплательщика.

– Как нет? А это вот что? – достала Вере Сергеевна из кармана фартука пропавшее табельное оружие, – На вот, держи.