– С ума, должно, тебя стряхнуло? Поди, баня ту – вниз под лестницей… Завернешь к левому локтю, дойдешь до первой дверки – толкнись, там предбанник… Ой ты, малоумная баба!
Ириньица, бросив в светлице душегрею, шапку, сбежала по лестнице, нашла дверь. На полках предбанника горели свечи в медных шандалах. На широкой гладкой лавке лежали зеленый бархатный полукафтан и розовая мурмолка с узорами.
Из бани мертвый голос выкрикнул:
– Тишка, где девки? Эй!
Ириньица приоткрыла дверь, заглянула в баню – на полке желтело угловато-костлявое что-то с кривыми тонкими пальцами ног. От фонаря, висевшего на стене, блестел голый череп.
«Все одно, что покойника омыть», – почему-то мелькнуло в голове Ириньицы; она ответила:
– Что потребно боярину – я сполню!
– Э, кто ту? Сатана! Да мне и девок не надо – лезь, жонка, умой старика… утри!
Ириньица быстро разделась до рубашки, не снимая сетки с волос, встав на колени на ступеньку полка, привалилась грудью к желтому боку.
– Мочаль… мочаль! Разотри уды мои… Э-эх, и светлая!.. Дух от тебя слаще мяты! Откуда ты, жено? Ой, спасибо…
В предбаннике завозились шаги.
Боярин крикнул:
– Тишка, не надо никого – один управлюсь!
– Добро, боярин! – Шаги удалились.
– Скинь рубаху, жонка!
Ириньица сняла отсыревшую от пота рубаху, снова намылила мочалку, а когда нагнулась над стариком, он впился тупыми зубами в ее правую грудь.
– Ой, боярин, страшно мне!
– Чего страшишься? Не помру. Робя кормишь? Молоко…
– Большой уж, мало кормлю.
Холодные руки хватали горячее тело.
– Черт, сатана, оборотень! – бормотал старик, и лысая голова с пеной у рта билась о доски полка. Ириньица подсунула руки, отвернула лицо – голова перестала стучать, билась о мягкое тело. – Добро! Убьюсь, поди… не тебе… мне страшно – мертвый хочу любить!.. Прошло время… время… Укройся – не могу видеть тебя! Боюсь… кончусь – тебя тогда усудят…
Подхватив с полу рубаху, Ириньица ушла из душного мятного пара в предбанник, оделась и ждала. Боярин слез с полка. Она помогла войти в предбанник. Заботливо обтерла ему тело рушником, бойко одевала. Он кашлял и тяжело дышал. Шел, обхватив ее талию рукой, говорил тихо, с удушьем:
– Сердце заходитца! Должно, скоро черту блины пекчи.
Она привела его в светлицу, подвела к лавке, положила головой на подушку, закинула на бумажник ноги, покрыла его ноги своей душегреей. Боярин дремал, она сидела в ногах, очнулся – попросил квасу. Дьяк в красном кафтане стоял с опущенной головой, прислонясь спиной к стойке дверей. По слову боярина сходил куда-то, принес серебряный ковш с квасом; боярин отпил добрую половину, рыгнул и, передавая ковш дьяку, сказал:
– Дай ей – трудилась! Эх, Ефимко, кабы моложе был, не спустил бы: диамант – не баба.
Дьяк молча поклонился.
Боярин спросил:
– Что хмурой, спать хошь?
– Недужится, боярин, чтой-то…
Ириньица глотнула квасу – отдала ковш.
– Поди спи, мы ту рассудим, что почем на торгу.
Дьяк ушел.
– Ну-ка, жемчужина окатистая, сказывай, пошто пришла? Не упокойннков же обмывать, поди, свой кто у нас, за ним?
Ириньица сорвалась с лавки, кинулась на колени:
– Низко и слезно бью тебе, боярин, челом за казака, что нынче в Разбойной взят… Степаном…
– А! – Боярин сел на бумажнике и скорее, чем можно было ожидать, спустил ноги на пол. На мертвом лице увидала Ириньица, как зажглись волчьи глаза. – Разя? Степан?
– Он, боярин!
– Кто довел тебе, что он у нас, – дьяк?
– Народ, боярин, молыт, по слуху пришла к тебе…
– Ты с Разей в любви жила?
– Мало жила, боярин!
– Тако все? А ведомо тебе, жонка, что оный воровской козак и брат его стали противу Бога?
– То неведомо мне, боярин!
– Сядь и сказывай правду. Ведомо ли тебе, что Степан Разя был отаманом в солейном бунте?
Ириньица, склонив голову, помолчала, почувствовала, как лицо загорелось.
– Знаю теперь – ведомо!
– То прошло, боярин!
– Подвиньсь! – Боярин снова лег, протянул ноги, глядя ей в лицо, заговорил: – Был сатана, жонка, и оный сатана спорил с Богом… А тако: сатану Бог сверзил с небеси в геенну и приковал чепью в огнь вечный. Кто противу государя-царя, помазанника Божия, тот против Бога. Рази, весь их корень воровской, пошли против великого государя, и за то ввергли их, как бог сатану, в огнь… Ты же, прилепясь телом к сатане, мыслишь ли спастись? Да еще дерзновение поймала прийти молиться за сатану? То-то ласковая да масляная, как луковица на сковороде. Ну што ж! Ложись спать, а я ночью подумаю, что почем на торгу… Эй, Ефимко, дьяк!
На голос боярина вышел из другой половины светлицы русый дьяк.
– Сведи жонку в горенку, ту, что в перерубе! Завтра ей смотрины наладим… В бане была, да худо парилась…