Разин Степан. Том 2
– Великий государь, окладчики[127] доводят, что находятся в «нетях» многие дворяне новгородские и ярославские.
– На то, боярин, есть указ воеводам, и тот указ здесь имеется; а будем ли дополнять его, про то обсудим. Дьяче, поведай письмо!
За дьячим столом поднялся дьяк Разрядного приказа. Развернув длинный столбец и минуя имя воеводы, потому что оно было известно царю, читал внятно и очень раздельно:
– «А которые дворяне и дети боярские против списков и десятин у денежного жалования не объявятся, и тебе бы, воевода, и выборным лучшим людям про тех допросити окладчиков, где ныне те дворяне и дети боярские, и новокрещены мурзы, и татаровя: на службе, или в отсылах, или где у дел? Или которые померли? И зачем кто на государеву службу не приехал: своею ли ленью или для бедности? И поместье за ним и вотчина есть ли? И где живет? Да что про тех окладчики скажут, и им велеть тех дворян и детей боярских и новокрещенов в десятнях написати по окладчиковой сказке, которых городов дети боярские, атаманы и козаки и татаровя по осмотру будут в «нетях», и про них расспрашивать тех же городов окладчиков и лучших людей: дворян и детей боярских, и князей, и мурз, и татар. Да что про тех «нетчиков» окладчики скажут, и им то велети исписать на список и велеть к той сказке руки приложити да о том отписати к государю тотчас, и список…»
– А ну, и буде! – Дьяк поклонился.
Боярин в голубом сказал снова:
– Жалобились, великий государь, воеводы Юрья Борятинский да Богдан Матвеевич Хитрово, что обозы и пушки у них мало устроены, а бомбометного дела людишек совсем нет, так вот иных охочих по тому делу мастеров надо собирать немешкотно… Ежели воеводы придвинутся и будут очищать города, то бомбометчики нужны. Воровское же собранье множится ежедень и идет снизу до Самары.
– Есть, боярин, такие люди! Шлем их на нашу государскую службу – да вот! – Царь перевел глаза на огни многих свечей дьячего стола.
По его взгляду встал дьяк Пушкарского приказа, перекинув длинную бороду через плечо, чтобы не мешала, читал:
– «Роспись мастеров, обученных у иноземцев, Васьки Борисова да Ивашки Климова, которым велено идтить на твою, великого государя, службу, – им надобно запасов:
Пушка гранатом два пуда, к ней сто пятьдесят гранатов.
Пушка гранатом пуд, к ней гранатов сто шестьдесят.
К ним запалов четыреста, а пороху на медные и на деревянные пушки – сколько будет надобно, и на зажигательные ядра селитры литрованной пуд с пятнадцеть, серы горючей пять пуд, воску два пуда, терпентину пуд двадцать гривенок. Смолы – сколько надобно будет, два котла медных – один ведер в шесть, в чем смолу топить. Льну десять пуд; дегтю – сколько надобно будет. Еще котел, в чем селитро перелитровывать, – ведра в два. Иголь медная с толкушкою медною, чем составы в зажигательные ядра толочь. Камфары пятнадцать гривенок, десять гривенок салмияку. Антимони двадцеть гривенок, ртути живой двадцеть гривенок. Пятьсот пыжей деревянных к тем же пушкам; пятьсот кругов – в два аршина – веревок. Крашенины доброй сорок аршин, ножницы, молоток ударной, чем в зажигательные ядра заколачивать гвозди, три сита. Доска липовая, на чем составы стирать. Шестьдесят колец железных к зажигательным ядрам, да к ним шестьдесят чашек, да к ним же стволов, из которых зажигательных ядер бой дают, сколько надобно. Да к ним же надобно четыре кочедыга[128] железных по образцу, чем ядра зажигательные оклетать, да к ним же надобно две сваи железные да четыре молотка деревянных».
– Буде! Чти, дьяче, кому та бумага дается?
Царь строго поглядел на боярина в голубом.
Дьяк громко закончил:
– «Да и то все, и пушки, и гранаты, и всякие припасы, указал великий государь прислать из Пушкарского приказу в Новгородской к окольничему к Артамону Сергеевичу Матвееву да к думным дьякам Григорью Богданову да к Якову Позднышеву».
– Нынче же, Артамон Сергеевич, была челобитная от тех мастеров бомбометного дела, «что-де до сей поры им ничего не дано»!
– Был я в отлучке, великий государь: с жильцом Замыцким мы объезжали по местам, где копятся воеводы, и жалобы их друг на друга собирали. И на то дал я отписку в Разрядной приказ, а ее, стало, не довели тебе?..
– Ну, ин ладно, боярин! Сыщи сам, да скоро дай все, что потребно мастерам, и ежели замотчанье от Пушкарского приказу – сыщи и мне доведи.
– Исполню вскорости, государь!
– Теперь же послушаю Ивана Петровича.
Пушкин встал.
– Я, великий государь, буду сказывать то же, что ближе к делу…
– Добро нам, боярин!
– Седни, великий государь, довели мне стрельцы, а сказывали: «Вот-де не по один день, ходя по утренней смене с караула, чуем мы бой с пищали альбо из пистоля на устороньи Стрелецкой слободы, около анбаров купца Шорина». Дознал я, государь, не мешкая мало, и сыскал: на пустотном месте за анбарами есть дом с виду пуст… По обыску писцовых книг ведается тот дом тяглой за посацкой жонкой, именем Ириньицы… С видов ничего, смирна, на торги и в церковь ходит, живет с сыном… Я же свое мыслю: есаулы богоотступника вора Степана Разина, когда пришли в Москву бить головами тебе, государь, и мы их по твоему указу свели на Земской двор и разобрали да сослали в иные городы… Мне до сей поры кажется, великий государь, что один из них или два, того не досчитался, когда вели их от караула, сошли…
– Сказывай, боярин, – добро!
– Так и мыслю я, государь, про ту жонку, не становщица ли она ворам? Люди мои всю Москву перерыли – нет таких. А мне сдается – есть! Стрельба же кому дозволена? Едино лишь тобой, государь, и на воинском ученье… В городе, в слободах никто стрелит…
– Сыскать надо про жонку, боярин!
Боярин не ответил царю. Молчал и царь.
За столом дьяков встал степенный дьяк Ефим, поклонился, сказал царю:
– По памяти к моему благодетелю боярину Киврину, царство ему небесное, прошу говорить перед великим государем о той жонке!
Царь махнул рукой:
– Дьяче, сядь, жди поры.
Дьяк сел и взялся за бумаги.
Пушкин снова заговорил:
– Еще, великий государь, не дале как завчера поутру пришел в Разбойной ко мне козак, назвался Шпынь, а сказывал: «Я-де из-под Астрахани». Подал тот козак мне цедулу малую от воровского есаула Васьки Уса: «что-де молю великого государя ему, Ваське, и тому козаку Шпыню прежние разбойные дела спустить и место дать в Войске Донском служить головой государю, а за то-де вора Стеньку Разина я изведу!»
– С собой, боярин, та воровская цедула?
– Нет, великий государь! Козак имал ту цедулу со стола и подрал, а когда я к нему с гневом обратился, он ответил: «Я ничего не боюсь! То, что довел, знай, иного не проси, если хочешь, чтобы мы с Васькой послужили государю», – и ушел… Я же про Ваську Уса, государь, козаков опрашивал да в Посольском приказе нашел грамоту старую, то правда, досюльную, в ней же указано, что Васька Ус своровал против старшины войсковой и государя: «Шел-де на государеву службу да деревни и села в пути зорил…» Когда тот козак Шпынь подрал цедулу, тут мне, государь, сумнительно стало, и довожу тебе, чтоб знать, как быть с козаком?
– Время тяжелое, боярин! Кто против вора Стеньки Разина теперь объявится, всякого лаской брать: козак ли, есаул ли или татарин ли, черемисин… И ты того козака Шпыня вели поставить на двор, и корм чтоб ему дали и коню против того, какой дается донским станишным людям… О службе того Васьки подумаем со многими бояры особо…
– Будет все справно, по слову твоему, государь!
– Еще, бояре, советовал я нынче со святейшим патриархом, и святейший отец наш указал, что «время то, когда надо предать богоотступника Стеньку Разина анафеме!». Как вы думаете о том?
– Что поставлено, великий государь, тобой и святейшим патриархом, по-иному и быть не может…
– Святейший патриарх указывал мне: «Собрать бы-де иных мудрых людей и опросить».
– Дело это, великий государь, устрашенное для черни, и потому мыслю я: Артамон Сергеевич – боярин книгочей… И что по тому делу в книгах указано и как то у иноземцев бывает, ему ведомо…
– А ну же, Артамон Сергеевич! Правду Иван Петрович указывает…
– Государь! Колико позволено сказать мне, то читал я книги многие о народах, верах, обычаях и расспрашивал коих иноземцев и не нашел нигде сугубее устрашения, как у персов…
– Они же бусурмане, боярин! Какая же анафема у бусурман?
– А вот, великий государь, – на празднике Байрам-Ошур, или «день убиения пророка», «день мухаррема» и еще как… при многом стечении народа персы везут на коне одетого болвана с луком, саадаком и стрелами, и тому болвану всяк плюет и заушает его… Потом же, после многих заушений болвану, везут подобие убийцы пророка в поле и сожигают всенародно, – уже не подобно ли сие анафеме?
– Подобно, боярин Артамон. Но это есть лицедейство. Патриарху же претит такое.
– И патриарх, великий государь, узрит в болване образину проклятого, попираемого попами…
– …духовенством, Артамон Сергеевич!.. И думаю я: сказка твоя о болване нелишняя будет! Что ты скажешь, Иван Петрович?
– С болваном анафема, великий государь, черному народу устрашеннее…
– Итак, да создадим болвана, одетого бунтовщиком. Тебя же, Артамон Сергеевич, спрошу: когда созовешь меня с царевнами на свои лицедейные потехи?
– Вскорости, великий государь! В селе Коломенском строят того для палатку и устроят немешкотно…
– Сядьте, бояре! Ты, Иван Петрович, и ты, боярин Артамон, да послушаем, что доведет нам дьяк о воровской жонке.
Дьяк Ефим встал:
– Великий государь! Благодетель мой, Пафнутий Васильевич боярин Киврин, сказывал мне про тое жонку Ириньицу, и было то в памятный день его смерти, когда шел он, великий государь, стоять с правдой противу покойного Квашнина Ивана…
– Ой, старину вздымаешь, дьяче!
– А тако говорил благодетель мой: «Иди, Ефим, в Стрелецкую к жонке, зовомой Ириньица, – ту, на пожарище, врослой дом, и сыщи: не стоят ли у ее кои воровские люди? И нет ли корней с теми ворами, что седни взяты на пустом немецком дворе в слободе за Никитскими вороты?» И я, великий государь, в горе да хлопотах о панафидной памяти Пафнутию Васильевичу то дело забыл и воли его не исполнил… Всякую же просьбу благодетеля моего я, государь, исполнял необлыжно и немешкотно… Повели, великий государь, нынче мне исполнить волю покойного боярина! Многажды с укором и помаванием главы виделся он в снах мне, и не ведал я, чем согрешил. А ныне знаю все! Я сыщу про жонку и, кому укажешь, государь, дам о сыске том полную сказку…
– Не поздно ли оное, дьяче? Я тут не мешаюсь, а вот что заговорит боярин Иван Петрович, на том и дело станет.
Пушкин, не вставая, сказал:
– Великий государь, моего запрету к сыску дьяком Ефимом Богдановым, сыном Кивриным, нет. Дело с жонкой недознанное – стрелы быть могут пьяными рейтарами альбо драгунами, благо место пустошное. Пущай дьяк возьмет городовых стрельцов да сыщет; бумагу на подъем стрельцов дам… Дьяк же поруху свою покроет, а память боярина Пафнутия Киврина стоюща: много любил старик государя и Русию. Да заедино к слову: спусти меня, великий государь, от разбойного дела. Ищет таковое место князь Одоевской, да и Ромодановской туда же глядит!
– Нет, боярин, пожди с уходом… Одоевскому князю приберется свое дело… Время нынче нужное – не то время, чтоб воевод из приказов снимать.
Боярин встал, упрямо тыча головой в высокой тупой шапке, кланялся много и твердил:
– Не гневись, государь! Спусти холопа своего, спусти, государь!
– Пора мне, бояре! Идите со мной откушать… И ты, дьяк думной, с нами будь! Да вот оповестите иных ближних бояр, думных – много еще дел воинских, ибо всем говорить надо.
Царь, подбирая полы своего пространного парчового наряда, медленно стал выходить из-за стола.
4Лазунка перешел на Москворецкий мост.
– В Кремль, на Иванову? Там народ гудит обо всем.
Огляделся боярский сын, увидал знакомую баню – сруб еще покосился, окна, заткнутые вениками, почти сровнялись с землей.
– Здесь меня батько Степан боем сабли встретил, теперь же иное… Соскучал, поди, обо мне?
За баней недалеко по берегу – кабак. Люди из бани с вениками под пазухой мимоходом сворачивали в кабак, И те, которые шли за мост в слободы, тоже не миновали кабака.
– А вот кабак чем плоше Ивановой? В ем узнаю то, что надо мне.
Одетый у Ириньицы посадским, в полукафтанье, сером фартуке, Лазунка походил на мелкого торгаша.
Было хотя рано, только день без солнца, хмурый, а потому на стойке большого кабацкого помещения горели свечи. Да и сам целовальник не любил сумрака. Боясь просчета, близорукий, он, давая сдачу, долго около свечи крутил и мял в руках монету.
– Ты бы ее кусом!
– Запри гортань, советчик! Чай, ведаешь, что всяк просчет целовальнику у приказа Большой казны батогами в спину дают!
– Тебе ништо… черева отрастил, и мяса много, да и как не просчитаться, когда в свой прируб напихал баб!..
– Ты кто будешь – голова кабацкой, што ли? Да и тот про меня слова худа не кинет!
– Я питух… Я говорю тебе, едино чтоб язык мять…
– Так не кукарекай – петух ли, кочет, черт те в глотку скочит! Два алтына! Два, два, давай, бес!
– На, возьми! Ишь какой норовистой…
Лазунка, усевшись за питейный стол, оглядывался любопытно: давно не был в Москве, народ ему казался новым.
Лазунку попросили двинуться на скамье – за длинным столом делалось тесно, и древние скамьи трещали от вновь прибывших питухов. На столе от различных питий становилось мокро.
За спиной Лазунки кто-то тоненько, звонко голосил:
– Эх, братцы винопийцы! И места за столом Ершу нету…
– Сыщем место, Ершович Ерш. Пожмись, народ!.. Ерш дьяком не был, а из подьячих выгнали – дай место хоть в кабаке…
На скамье за столом против Лазунки питухи с красными лицами сдвинулись плотнее. За стол сел человек с быстрыми, вороватыми глазами, с усами, как живые тараканы, шевелящимися. На голове Ерша клочья русых волос.
– А ну, виночерпий, дай-кось нам пенного кукшинчик малой!
Служка кабацкий, получив деньги, принес вино.
– Где, Ерш, плавал, каких щук глядел?
– Ох, браты! Изопью вот, а сказывать зачну, без перебою чтоб – кто видел, и тому, кто не был вчерась в Кремле…
– Не всем досуг быть!
– Иным быть боязно – на Ивановской крепко бьют!
– Боязно тому, кто казну крал…
– Ну, слушьте! На постельном, вишь, крыльце государевом кричали, что атаман-от Степан Разин богоотступник… и седни попы будут готовить ему анафему.
– Ой, ты!
– Чул… А еще чул, как зазывали бояр, князей биться с Разиным – идтить на Волгу!
– Эй, не любят дворяна на войну быть!
– Угрозно им теперь говорено! Дьяк читал: «Идите-де сражаться за великого государя и за домы своя, а те дворяне, кои-де не поедут в бой да учнут сидеть в домах и жить в поместях, то у тех «нетчиков» вотчины отбирать, отписывать тем челобитчикам, что будут стоять на войне противу воров!»
– Эй, кто ходил на смотры? Седни государь на Девичьем поле войска глядит!
– Чего туда ходить? Близ не пущают. Да сегодня не дворяны, князи – все рейтары да люди даточные…[129]
В кабаке от боя из пушек затряслись полки, зазвенела кабацкая посуда.
– Вишь вот! Пойдем, робята?
– То на Девичьем пушки бьют!
Иные ушли из кабака. Только за столом питухи не тронулись:
– Поспеем!
За Москвой-рекой с той же стороны затрещали карабины и мушкеты.
– То какой бой?
– Вишь, конные и пешие бьют перед царем – немчины порутчики да полковники выучку солдат показуют.
– Боярский смотр, то особой, – заговорил Ерш, – для больших жильцов, дворян строят дом на Девичьем, с государевым троном…
– Глядел и я кои дворы боярски, на тех дворах родичи княжие с городов понаехали в ратной дединой сбруе…
– А ну, как?
– Да на конях богачества навешано – цены нет! Серебро, золото от копыт коньих до морды и ушей животиных, хвосты конски – и те в жемчугах.
– Порастрясут то золото, как в бой приналягут.
– Эх, сползать ба по полю после боев – я чай, жемчугов шапки сыскать можно!
– Подь на Волгу! Бояра уловят, и быть тебе на колу…
– Вот те и хабар![130]
Кто-то басистый, тяжко мотая захмелевшей головой, крикнул:
– Сказывают, православные!
– Мы не горазд – мы питухи.
– Чуйте, питухи! Сказывают, у Стеньки Разина живет расстрига Никон патриарх!.. Идет…
– Где еще чул такое?..
В углу кабака за бочками стоял хмельной высокий человек в монашеском платье, в мирской валяной шляпе и, держась за верхние обручи бочки, дремал. Услыхав имя Никона, поднял голову, забасил в ответ, отдирая непослушные руки от винной посуды:
– Братие! Битием и ранами, не благодатию Христовой увещевают никонияны народ! Русь древнюю, православну-ю-у попирают рылами свиными… Оле! Будет время, в куцее кукуево рухло загонят верующих – тьфу им!
Целовальник крикнул:
– Ярыга, беса гони!
– Умолкаю аз…
Высокий, шатаясь, вышел из-за бочек и зашагал к дверям. У порога сорвал с головы широким размахом руки шляпу и крикнул, переходя с баса на октаву:
– Братие-е! Кто за отца нашего Аввакума протопопа, тот раб Христов; иные же – работающие сатане никонияны-ы! – и вышел на улицу.
– Штоб те завалило гортань, бес! – крикнул целовальник.
Лазунка не спеша тянул свой мед, разглядывал баб. В прирубе кабатчика становилось все шумнее. Бабы говорили, пели и спорили. Одна унылым голосом пела свадебную песню:
К нам-то в дом молодую ведут,К нам-то в клеть коробейки несут.Хлестала в ладоши, частила:
Кони-то накормленные,Сундуки железом кованные,Замки жестяные,Ключи золотые,Чулки бумажные,Башмаки сафьянные.Другая, маленькая, сухонькая и столь же пьяная, как поющая, рассказывала толстой и рослой посадской с кувшином в руках:
– И поверь, голубушка, луковка моя, как запоезжали мы с невестой…
– С невестой? Хорошо!.. С невестой…
– Ужо, луковка, а были мы в сватьях. А подобрано нас две сватьюшки, луковка, и к нам пришла в клеть сама колдовка.
– Бабы, пасись о колдунах сказать!.. – крикнул целовальник.
С окрика баба понизила голос:
– Так вот, луковка, завела она в клеть… пришла да велела сунуться нам врастяжку на пол. В углу же свечу прилепила, зажгла, а образа и нету… Сумрачно в клети, у ей же, луковка, колдовки, топор в руках…
– Бабы! Сказываю: чтите у печи – грамота есть, – повторил свой окрик целовальник.
– Едино что не лги – пей вот!
– А за здоровье, луковка! И ты пей, вот, вот – ладно… я же, спаси тя Бог, не лгу… Обошла нас колдовка на полу лежачих да тюкнула сзади меня топором… «Ой, думаю, обрубит она мне сарафан!» Сарафан-то долгой, золотом шитой…
– И век такой рухледи у ей не бывало!
– Помолчи, квас – не краше нас. Обошла, луковка, тая колдовка меня другой и третий раз, все тюкает топором да наговаривает… Мы лежим. Сходила, еловое полено принесла, сердцевину выколола, да и вон из клети. Мы за ей, луковка, в пяту и идем… Ена тое сердцевину дружке за голенище втыкнула, тогда с невестой в путь направились, поехали, луковка… да еще…
К первой жонке, певшей, пристала другая, они визгливо затянули песню. Одна пошла плясать, напевая; другая вто-рила:
Ой, мне, мамонька,Ой, радошно!Ко мне милой идет,Посулы несет.Здравствуй, милый мой,Расхороший ты мой.Целовальник крикнул служке:
– Пригляди за напойной казной! – Сам прошел к бабам.
Бабы перестали петь, плясать, закланялись; одна, самая пьяная, кричала:
– Цолуйте его, Феофанушку, в лыску, плешатого.
– Вот что, бабы! Озорницы вы, греховодницы! Без огня погоришь с вами на белу дню… Чтите государеву-патриаршу грамоту.
– Где ее честь-то, Феофанушко?
– А вот, вишь, исприбита.
– Ты нам чти! Мы без грамоты.
– Эй, ярыга, дай свечу!
Целовальнику подали свечу. Он, водя пальцем и близорукими мутными глазами по бумаге за печью, где шуршали тараканы, читал:
– «От великого государя всея Русии, а такожде от святейшего патриарха указ на государевы кабаки и кручны дворы кабацким головам и целовальникам. Умножилось во всяких людях пьянство и всякое мятежное, бесовское действо – глумление и скоморошество со всякими бесовскими играми. И от тех сатаниных учеников в православных христианах учинилось многое неистовство… Иные, забыв Бога, тем скоморохом последствуют… Так чтоб с глумами, тамашами и скоморошеством на кабаки и кручны государевы дворы не пущати!»
– Вы же, лиходельные жонки, тут в моей половине что чините? Пляшете, песни играете, гадаете да про колдунов судите и непослушны государеву указу!
– Да ты не напущайся с гневом, Феофанушко!
– Придем мы, кого из нас тебе надо, к запору кабака.
– Ах вы, бесовки! Ай-ай! Тише ведите беседы… Мног люд в кабак лезет походя, да государь с войском мимо пойдет со смотра… И не упивайтесь, остеклеете, какой тогда в вас прок?..
Лазунка давно собрался уходить, он подошел только еще послушать баб, встал у дверей и боком, прислонясь, заглядывал в прируб. Целовальник, выходя, ткнулся в Лазунку, закричал, тараща блеклые глаза с красными веками, тряся козлиной бородой:
– Нехрещеная, черная рожа! Чего те надо тут? Вор, разбойник экой!..
Лазунка решил нигде не ввязываться в ссору. Ничего не ответив, отошел. Питухи теснились вон из кабака. По мосту шли попы с крестом, образами, ехал царь впереди войска, кончившего воинский строй на Девичьем поле.
Боярский сын пролез на улицу, встал у угла кабака. За попами в светлых ризах шел хор певчих. За певчими в сиреневых подрясниках шли два рослых боярских сына в панцирях и бумажных[131] шапках. Они били в литавры, повешенные на ремнях сбоку; литавры в бахроме, кистях и позвонках. За литаврщиками ехал дебелый царь в ездовой чуге червчатого бархата; нашивки на рукавах, полах и подоле чуги – канитель[132] из тянутого золота. Кушак золотой, на кушаке нож в кривых серебряных ножнах с цветами из драгоценных камней. На царе шапка стрелецкого покроя, шлык из соболиных черев. За царем справа и слева, по чину, ехали два воеводы: главный – князь Юрий Долгорукий и помощник его, по левую руку царя, князь Щербаков. Оба седые, в синих тяжеловесных коцах, застегнутых на правом плече аламами. Позади воевод выборные, конные жильцы в красных, с воротниками за спиной в виде крыльев, скорлатных кафтанах. За жильцами на белых лошадях двигался стремянной стрелецкий полк в малиновых кафтанах, в желтых сапогах, с перевязками на груди крест-накрест. К седлам стрельцов приторочены ружья, сбоку сабли, а с другого – саадаки с луком и стрелами; шапки рысьи, шлыки шапок загнуты набок. За стремянным полком выборные из детей боярских, рейтары в латах, бехтерцах и шишаках. За рейтарами драгуны, так же вооруженные, как рейтары, шпагами и мушкетами, только у драгун были пики и топоры, притороченные к седлам. За драгунами на разномастных лошадях ехали даточные люди, солдаты из городов и волостей. Каждый с саблей и парой пистолетов, у седла с карабином. Сзади даточных конных шли пешие даточные люди: в сермягах, однорядках и лаптях, кто с пищалью, иной с рогатиной, с топором, луком и стрелами. Сзади войск везли артиллерию – десять медных пушек и три железных. Станки к пушкам тащились сзади на отдельных больших телегах. Пушкари в синих кафтанах шли пешие за подводами. Всю артиллерию провожал бородатый тучный пушкарский голова в синем кафтане с серебряными боярскими нашивками поперек груди, с золочеными каптургами[133] по кушаку. На нем лихо сидела бобровая шапка. Ехал голова на вороном коне. Артиллерия у моста задержалась, поджидая телегу со станками. Лазунка с толпой пробрался до моста. А к мосту, где остановился голова, подъехал на коротконогом плотном бахмате рыжем полковой подьячий в таком же рыжем, как его конь, коротком куяке[134], с карабином у седла. Он крикнул голове, подъезжая:
– Чуй-ка, пушкарский вож!
– Чого надо?
– Учини леготу! Мало время, чтоб ехать к вам в приказ!
– Какая та легота?
– Свези наказ – сдай дьякам!
– А ты мне его ту чти! С иным наказом улипнешь, знаю.
– Дело видимое – хорошее…
– Чти, так не приму.
Подьячий снял бумажную шапку, вынул из нее лист и, держа шапку в одной руке, лист в другой, читал:
– «Принять в Пушкарском приказе наряд и к тому наряду зелье и свинец, и ядра, и всякие пушечные запасы пушкарей».
Голова спросил:
– Роспись есть?
– А вот: «Под сим наказом роспись, а подводы взять у дьяка Григория Волкова».
– Дьяка знаю.
– «Дьяк знает, с каких ямских дворов подводы брать, а класть на всякую подводу по пятнадцати пуд».
– И не ладно в пути брать листы, да давай! Дело это к нам идет…
– Вот те благодарствую много!
Подьячий, передав голове наказ, надел свою в круглых блестках шапку и поехал за Москворецкий мост.
Горожане спешили в Кремль. Лазунка услыхал:
– Анафема зачнется Разину!
Боярский сын стал пробираться обратно.
5Вечерело. Зазвонили, народ все гуще шел в Кремль. В Кремле, у соборов, по рундукам от царских теремов покрыто красным сукном. По площади чавкала и липла к ногам грязь. У всех приказов было пусто, только у Разбойного били на козлах двух татей, да у приказа Большой казны стояли гуськом четверо кабацких целовальников и по очереди спускали штаны: их били плетьми стоя. Подьячий, заменяя дьяка, считал удары, он же вычитывал преступления. На козлах палача лежали книги «отчетные по напойной казне». Палач в полукафтанье плисовом последний раз ударил заднего в ряду целовальника.
