Разин Степан. Том 2
– Пронеси, Господи, грозу! Утиши, Господи, погром и сохрани, Боже, государя, бояр, князей и весь род дворянской помилуй от покушения черни неосмысленной!
17В шатре атамана светел огонь: свечи на сундуках мотаются, когда хмельные, широкие, грузные гости двигаются на коврах, настланных по всему шатру. Князь Семен Львов сидит рядом с атаманом, справа Чикмаз, поодаль Мишка, Черноусенко, приземистый Яранец и Федька Шелудяк, молодой, бойкий, с яркими глазами, с лицом, покрытым на висках и подбородке сухим паршем. Старик Вологженин, в новом дареном кафтане из синей камки, помогает наливать вино в чаши атаманскому казначею Федьке самарскому. Федька обносит гостей чашами.
– Скоро будем в гости к твоей суженой, Федор, скоро, – говорит самарцу атаман.
– Ой, не забили б ее к тому времю, батько!
– Не забьют… Возьмем Астрахань, а там приглядишь кого – на боярыне оженю.
– Очень уж я люблю Настю, батько!
Хмельной воевода, отряхивая привычно курчавую рыжеватую бороду одной рукой, другой с чашей, раньше чем пить, чокаясь с атаманом, сказал:
– Не иди-ка ты, Степан Тимофеевич, на город! Пожди к себе и твоим всем царской милости да пожди в обрат посланных в Москву. Отдаст царь вины ваши, и незачем будет внове зачинать погром… Скажу тебе, коли зачнешь – крепко стоять придется: есть у воевод московских обученное по-иноземному войско, и пушки уж не те, лучшие. А кое ваше вооруженье – лук, стрела, топор да нож?..
– Что есть, князь Семен! Наша сила в дружбе братской. Мы и навалом возьмем, коли не расскочимся кто куда.
– Ой, худо навалом противу выучки! Пожди, Степан, сказываю, от царя своих соколов.
– И то ждал до сей поры я, князь Семен, да вот послушай, как бояра чествуют своих послов. Гей, Лазарь!
Из дальнего угла встал, шагнул к атаману высокий смуглый в казацком жупане.
– Скажи, есаул, всем и князю, как вы шли царю бить головами.
– Шли вот! – Тряхнул черной бородой, склоняя вперед голову, есаул. – Конно мы сошли на Москву… И, как положено, ведаю я, послов-станишников на двор ставят, от царя им корм и питье дается до поры, пока не позовут на стрету.
– А с вами как?
– Нас же стретили дьяки да кои бояра – имен не ведаю. Как сошли мы с коней, всех взяли стрельцы и повели на Земской двор… Ведомо, что на Земской двор водят не послов, а за разбойные дела… Познав такое, в дороге сшел я от караула… Един день ютился по заставам да среди всяких людей по кабакам и послышал, что наших, окромя Лазунки – он тоже сшел со мной, – в тюрьму свели, заковав, а я угнал сюда… Хрещусь: что поведал здесь, то необлыжно! – Есаул отошел.
– Пьем, князь Семен! Боле тебе о царевой чести к моим послам сказывать нече…
– Экой народ! Бояре от страху свою злобу чинят… пожог на Русию сами кличут… – покачал головой князь, выпил и добавил: – А ну, Степан Тимофеевич, пью еще на дорогу и иду…
– Эй, наливай, виночерпий!
– Знаю, атаман, будут тут меж вами говоры об Астрахани подступах, так видом своим чтоб не чинить помехи…
– А давай еще, князь Семен, опрокинем по чарапухе доброй? Быть же тебе среди нас не прещу – не доводчик ты.
Выпив, князь встал, поклонился.
Разин сказал, как бы вспомнив:
– Гей, князь Семен! Будешь ли стоять против нас за город?
Воевода, в дверном разрезе шатра мутнея в красном кафтане, ответил:
– Идешь на город, Степан Тимофеевич, – сам ведаешь, врагов считать не надо… Я же подумаю, как быть.
– Добро! Иди думай да скажи Прозоровскому: «Закинь город крепить! Город козацкой, и мы его поделим на сотни».
Из сумрака за шатром Львов проговорил:
– С тобой, атаман, говорить легко, лежит к тебе сердце! С Прозоровским мой язык нем…
– Соколы! Когда возьмем город, рухледь княжую Семена беречь и его не убить.
– Ведаем, батько, князь Семена не тронем!
Разин встал, и есаулы – тоже. Всем налили ковши водки, атаман поднял свой ковш над головой:
– Бояра крест целуют, когда клянутся, мы же будем клятву держать, приложась к ковшу!
– Да здравит атаман!
– Перед боем созвал я вас, браты, на беседу, а докучать буду одно…
– Слушим!
– Сполним, атаман!
– Всяк из вас, есаулы, атаманы молодцы, – соколы-вольные, но тот, кто служит мне, – кинь до поры волю! Дай волю мне!.. Ране всего не снимал я воли со своих есаулов – то было в Кизылбашах клятущих… Не сняв с есаулов воли, утерял богатырей, – так клянитесь, что воля ваша есть моя!
– Клянемся, Степан Тимофеевич!
– Клянемся, батько!
– Клянемся хоть помереть с тобой!
– Добро! Гей, бахарь, пей и ты, дид, с нами да играй!
– Чую, батюшко. А где мой ковшик? Ото дело старое, не удалое…
– Ха! Какой же ты виночерпий – иным наливал и ковш утерял? Пей коли из сапога да вместе!
– Пошто, бог храни, бахилой пить! Эво он, неладной, нашел!
Выпив, расселись вновь. Старик забренчал домрой в углу за сундуком. Его худо было слышно, да и не слушали в говоре хмельном и выкриках.
– Чикмаз!
– Тут, батько!
– Пьем! Яранец, Федько Шелудяк! Пей, Лазарь! И ты, Черноусенко, не отстань! А где Красулин?
– Пока что у приказа дозор ведет!
– Чикмаз, завтра же заваривай дело со стрельцы… Медлить буде. Послы мои в тюрьме у царя.
– Зачнем! Первое жалованное от воеводы стребуем.
– Дуже! Я же стану заводить струги в Балду-реку. Опас, что, прознав замыслы наши, на дали будут нас бить из картаульных пушек, так ближе двинемся…
– Тут тебе, батько, где ближе к городу, Каретников укажет!
Вологженин подпевал, тренькая домрой:
А князь Митрея нынече нет во дому,Он уехал во славны во городыЗа заморскими купли товарами.Ты пойдем, Фалилеевна, пир пировать,Во столы столовать.Полы шатра колыхнулись, из темноты, смело шагнув, вынырнула коренастая фигура казака с глубоким шрамом на лбу. Разин вскинул на казака хмельные злые глаза.
– Тебя, куркуль, кто позвал на пир к атаману?
– Мимо тебя некуда мне, батько! Через кумыков по горам с Дона сшел…
– Как козел лазишь по горам, то мне ведомо. Пошто самовольством сбег из Персии?
Казак не ответил, его взгляд скользнул по богатырской фигуре стрельца, глаза сверкнули радостью, двинувшись, он тронул стрельца за плечо:
– Чикмаз, друг, здорово ли живешь?! – и попятился от угрюмого взгляда приятеля.
Чикмаз, поглаживая сивую бороду, неохотно ответил:
– Живу не тужа – старого не хуже.
Атаман грузно поднялся, звякнула золотой цепью сабля.
– Говорю тебе я, пес! Ты же с речью к иному липнешь. Пошто самовольством сшел?
– Воли своей, батько, я никому не отдаю! Сшел, было так надо мне… Нынче пришел служить – шли меня в огонь, в воду, не жмаря очи, пойду.
– Мы все здесь вольные, но кто служит мне – о воле молчит!
Казак еще отступил, нахмурил упрямый со шрамом лоб, боднул головой в рыжей шапке, повторил:
– Служу, коли хочу, не хочу – уйду! Не продаю волю…
Разин скрипнул зубами:
– Сатана-а!
Ударил тяжелой рукой в упрямое лицо; казак завертелся на месте, стукнув затылком в упору шатра, отскочил, упал ничком и, быстро сдернув шапку, поднялся, зажал рот – капала кровь. Атаман сел:
– Еще раз на глаз падешь – убью!
Казак, сплюнув кровью, пятясь, исчез неслышно.
Вологженин наигрывал, подпевая:
Экой черт у вас были не плотнички,Водяной, молодцы, не работнички,Не просекли окошечка малого,Чтобы мне, младой, выскочити,Фалилеевне вырыснути-и…Разин тряхнул головой:
– Гей, Федько, наливай! Завтре, соколы, ближьтесь к делу.
– Зачнем, атаман!
– И как ты подведешь струги к стенам да гуляй-городы поставишь, мы в набат ударим – знак, чтоб козаки лезли на стены; наших их тогда примут, пока что начальников со стен уберут!
– Добро, Чикмаз! А ну, пьем! Гой, дид, играй плясовую, надо душу стряхнуть!
Я за князя Митрея замуж нейду.На косого косолапого глядеть не могу.– Чую, ба-а-ть! Вишь, пропащая струна лгет!..
Старик начал снова настраивать домру.
18В сумраке широкой палатки в малиновой шелковой рубахе без пояса большой человек лежал на ковре. Над его головой с треском горела на табурете, крытом камкой, сальная свеча. Казак, плюясь кровью, вошел в палатку, сгибаясь у входа. Васька Ус, не подымая головы от ковра, сказал:
– Еще коли скажите атаману: пущай без меня пирует! На Астрахань же иду, как все, не отстану шагом.
– Лавреич, это я, Шпынь!
Ус повернул хмурое бледное лицо, махнул рукой:
– Меня тут, Хфедор, все к атаману на пир зовут, мне же не до пира… Сядь ближе! Кто те в лицо смазал? Удал, вишь, а напоролся!
– Ты не был, я же был на пиру у атамана! Ен приветил.
– Хо, ладно умыл! Утереться пошто не дал?
– Кабы саблей – ладно… Долонью в рожу от вольного человека – за то худой ответ!
– Ты чуток ли ухом?
– По ухам не били, да в рожу нынь лишь невзначай имал, зато сам много бил!
– Задуй свечу! Мне неохота себя шевелить с места, огонь трещит. Без света мне виду, будто сплю. Придут, притаишься… Говорю и в хмаре учуем.
Шпынь загасил огонь. В темноте голос Васьки Уса приказал:
– Сядь к голове ближе… Слушай?!
– Тут я…
– Как в былое время, Хфедор, идешь ли со мной?
– Иду, Лавреич, куда позовешь!
– Дуже гарно, хлопец! Знать, судьба вместе нам быть… Я задумал против Разина идти… Ты слышь – много ушей кругом – чтоб кто…
– Говори! Чую всякой шорох.
– Пошто на него мое сердце разожглось, скажу иной раз… Так вот, будем мы с тобой по-тихому к ему прибираться до головы вплоть… Эх, не удалась любовь – давай, Москва, почесть!
– Сказывай, Лавреич!
– Нынче Астрахани быть под Разиным, воевода же астраханский, проведал я, гонца в Москву налаживает, стрельца какого-то с грамотой, что-де «Астрахани конец!». Тебе перво делать так: возьми у меня сухарей в дорогу, денег, коли надо, заправь свинцу, пороху и гони в Москву! Степями не мочно, сам знаешь – татарва режется; берегом реки – везде засеки разински… Поедешь в Терки. В дороге – путь гончего воеводина тот же – пристань к ему… Сам он тебе рад будет: горы не пройти незнакомому без вожа, а ты того гончего в пути кончи… Воеводину грамоту подери, и будешь от меня первой доводчик царю. На Москву станешь, иди в Разбойной приказ к боярину Пушкину, он у царя свой… Иным боярам не сказывай слова, Пушкину обскажи: «Астрахань, Черный Яр, Царицын под Разиным». Самару-де, Саратов взять ничего не стоит… Обещай Пушкину, а коль припустят, и самому царю от меня, что голову Разина я им пришлю на Москву с тобой же, но со сговором, чтобы царь меня и тебя не обделил честью да прощением прежних убойных дел… Знаю, они на радостях, избыв крамолу, дадут много!
– Чего ждать, Лавреич? За обиду свою, бой по роже и грозу на меня в Яике, где чуть не посек, я атамана хоть сею ночью кончу!
– Тихо говори… и слушай, нет ли кого?
– Чую… Нет!
– Одно время с Дону шел царю служить, старшина послала на крымцев… Хмельной я был, подговорил робят, что поудалее, и два села путем-дорогой спалили, разграбили… Девок, баб изнасиловали, скотину угнали, продали татарам, а после дела стал думать – как хоронить концы? И наскакал я по пути зимовую станицу, шла в Москву… К ей пристал да и у царя из рук отрез доброй сукна имал на жупан… И здесь – ты слушай… Извороты я знаю: уйдет Разин, меня оставит атаманить Астраханью; бояра – народ затейной, а ну как им наша послуга не подойдет? Гляди, найдутся воеводы самолично имать Разина. Нас же сочтут ворами… Тогда, покуда они рать сбивают, я с Хопра да Медведицы, с Украины тож запорожцев кликну. Соберется сила, и отсижусь с тобой в городе. Астрахань пушками, стенами крепка, хлеба много, запасы есть, и буду я князем астраханским! А не сойдет, тогда поторгуемся с боярами дать нам честь. Самое худое – в горы уйдем к кумыкам…
– То можно, Лавреич! Все же убить атамана сердце горит.
– Ждать надо! Убьем – воевода останется в Астрахани… Доведет боярам, царю: «Вор-де вора убил, да еще почести хочет!» Заедино, мол, и этих извести в тюрьме аль того хуже… Бояра – народ верткой: слово скажут одно да на другое поворотят.
– Вот тут ты правду молышь!
– Да еще. Разин завсе укрыт своими… На него все едино что молятся. Меня же он, знаю, пасется… Обиду мою ведает… Убьем – нас свои же на огне испекут, потому больше убить его людей нет: ты и я.
– То, вижу, правда!
– Ежели вразумился, делай, Хфедор, как умыслю я… Большего не хоти. Где конь?
– Мой конь на усторонье в покинутой татарской сакле спит!
– Не замаян много?
– Аргамак – золото! Легок и корму несет мало, сам же – едина что стклянной, налитой.
– Хоронись и жди на учуге день-два. Вот ужо… – Васька Ус закряхтел, шаря под ковром рукой. Нащупал пальцы Шпыня, сунул ему малую кису[112].– Деньги… Справ кой надо.
– Боевой справ в достатке. Сухари есть? Дай!
– Есть. Зайдешь иной ночью, дам!
– А ну, руку, Лавреич, и прости.
– Рука моя вот! Знаешь меня?
– А ты меня знаешь; укажи – не жмаря очей, справлю бой ли, пожог, все едино.
– Верь, Хфедор! С кем я верток так и сяк – с тобой же обчая дорога, без омману и лжи.
– Верю, Лавреич!
Из серой палатки черная тень человека легко скользнула в темноту; застыла, прислушиваясь к звукам кругом, но было тихо. Лишь смутно шумели волны реки недалеко, да из шатра атамана слышались голоса и песни.
– Мне путь один, атаман! Никого не боюсь, и ты знать будешь Федьку Шпыня!.. – прошептал черный, шагнув.
19На покосившемся, с бревенчатыми перилами крыльце Стрелецкого приказа хмурый от солнца стоял Чикмаз в красном кафтане с коротким топором в руке. По кафтану – синий кушак, за кушаком два пистолета, шапка сунута за пазуху. Из распахнутого зева широких приказных дверей несет вонью казармы – потом, навозом деревянных заходов и дымом табаку. Мимо Чикмаза по большому крыльцу топали ноги стрельцов. Стрельцы, выходя на двор, не строились, как обычно, толпились кучками кто где и вопросительно взглядывали на решительную фигуру Чикмаза. Стрельцы чего-то ждали. В глубине сумрачных сеней под грузным телом затрещали ступени лестницы. Из дьяческих горниц, что устроены наверху приказа, сошел в сени рослый голова в белом полтевском кафтане, по кафтану поперек груди желтые боярские нашивки-галуны с ворворками, кистями и петлями. Голова, переваливаясь, шагнул на крыльцо, гордо покосился, сказал Чикмазу:
– Ты что, палач, на помосте? Чего стал тут? Ведомо, что тебе да Шелудяку Федьке воеводой заказано быть в городе…
Чикмаз, кинув взгляд на спину начальника, молчал.
Голова крикнул стрельцам:
– Чего путаетесь? Воров наслушались? Берегись!
Крыльцо – три ступени вниз; у нижней стоят два стрельца в голубых кафтанах, курят.
– Сторонись, псы! Дорогу дай.
– Кто те поперег? Шагай!
– Немедля занимай караулы! – Начальник шагнул с верхней ступени. На солнце сверкнул топор. Голова начальника с открытым ртом, соскользнув, как и не была на плечах, качнулась и упала на белый песок.
– Стряпает Чикмаз! Как блин, башка глезнула.
Чикмаз повернулся лицом в сени:
– Гей, стрельцы! Я начал, кончайте брюхатых!
Из глубины приказа десятки голосов ответили:
– Чуем!
– Чикмаз, слышим!
– Бра-а-а-ты, с вами мы!
– Гой, братья! Кто с нами, тех не тронь.
– Ла-а-дно-о!
Чикмаз, повернувшись к стрельцам, воткнул в бревно перил топор, высекая огня закурить, приказал:
– Руби, браты, поперешный тын, едини дворы, бревна жги!
Пылили сапоги белым песком, десятки рук топорами валили тын, отделявший другой двор. Бревна волокли на середину двора, подрубив, зажигали. Стоя на прежнем месте, дымя трубкой, Чикмаз громко проговорил:
– На эстих огнях поперечников наших спекем!
За поваленным тыном открылся обширный двор, на нем тоже толпились стрельцы. Так же, как Чикмаз, на крыльце приказа стояли двое: неуклюже широкий в плечах, толстоголовый Каретников и тонкий, в синем жупане рядом с ним Лебедев черноусый. Лебедев резким голосом кричал звонко:
– Гей, браты! Кабаки, что припечатал воевода, разбить.
Каретников, покашливая в руку, изредка махал отточенным бердышом, басил:
– В кремль! Пущай воевода жалованье даст.
– За два года пущай даст!
– То надо-о!
– Прежде с сотниками расправ!
– Браты! Мы ж с вами-и! Из стрельцов мы…
– Едино все: спустим – к воеводе шатнете?
– С вами идем!
– Вали тын – жги-и!..
На всех дворах, свободных от поперечного тына, зажглись костры.
– С клопами да дьяками пали съезжие избы!
– Не трожь построя!.. Где Красулин?..
– Красулин с Олешкой, каторжным козаком, дальние громят!..
– Дьяки сбегли!.. Съезжие для расправы нам гожи!
– Добро, Чикмаз, – чуем!
– Айда к кабакам!..
– Стойте ище-е, чуйте!
Застучали копыта лошадей – в пыльном тумане двигалась конница, впереди ее все шире и ярче белел, поблескивая, колонтарь воеводы. Воевода с черкесами в пятьдесят и больше человек осадили перед приказом лошадей. На пыльной площади лошади фыркали, звенело оружие. Воевода в мисюрском шлеме, на кауром бахмате, украшенном золоченой сбруей с кистями; на коне – черкесский чалдар[113] с седлом в жемчугах.
– Бой, што ли? Кладу пищаль к глазу.
– Стой, не стрели: говорить ладит…
Воевода, гнусавя, громко заговорил:
– Служилые! Пошто воруете противу великого государя? Что потребно вам?
– Жалованье.
– Пошто давно не даешь?
– Сами наги, семьи с голоду мрут!
– Вишь, мы в улядях – опорках, ты в чедыгах, жемчугах…
– Седни же выдам деньги! Уймитесь, идите в приказ…
– Отпирай кабаки!
– В кабаках, служилые, много смятенья, воровской люд подметные письма чтет, хулит государя! Народ к бунту тягают воры.
– Спусти сидельцев из тюрьмы да попа Троецкого!
– Пошто имал дворового князь Львова?
– Дворовой дан на двор князю Семену. Поп Троецкой в монастыре.
– Сказывают, поп в тюрьму кинут?
– Кляп ему в рот забили да уздой взнуздали-и!
– Поп ладной – дай попа!
– Тот поп воровской, служилые!
– Татарских мурз, аманатов спущай!
– Стрельцов, сидельцев раскую! Атаманы не в моей воле – то от великого государя.
– Спусти мурз! Таборы их ушли, пошто держишь?
– С нами не тебе говорить, воевода; ты нам не начальник.
– Говорю с вами, что голов вы посекли по-разбойному, я выше голов!
– Посекли не всех!
– Стрельцов из тюрем пущу, жалованье дам – утихомирьтесь!
– Троецкого попа дай!
– Мурз татарских спусти!
– Водку дам! Не чините пожогов, не мятитесь.
Воевода с черкесами повернули коней, уехали. Отъезжая в кремль, воевода приказал запереть город и по площадям послать бирючей. По всем площадям астраханским пошли бирючи с литаврами. Народ спешил на площади узнать, что приказывает воевода. Бирючи, ударив в литавры, кричали:
– Гей, астраханцы! Все те, кто поклонен великому государю Алексею Михайловичу всея Руси, да идет тот на воеводский двор в кремль.
Чередуясь с первым, кричал второй бирюч:
– Астраханцы! Киньте дома и дела, идите, не мешкав мало, в кремль, призывают вас преосвященнейший митрополит Иосиф астраханский и терский да князь Иван Семенович воевода для-ради крестного целования!..
Толпы горожан с площадей шли Воскресенскими воротами в кремль. Войдя в кремль, толпа за толпой приворачивала, теснясь к часовне Троицкого монастыря, что у ворот рубленая, обширная, в шесть углов. Часовня не вмещала всех, но кто попал туда, тот спешно прикладывался к образам, зажигал купленную тут же свечу. Угрюмые лики святых бесстрастно глядели на мятущихся людей. Многие каялись вслух иконам и выходили. У выхода всех крестил никонианским крестом монах, большой и хмурый, как древние образа. На обширном дворе воеводы ждали люди. Жужжали голоса. Тут были среди горожан дети боярские, жильцы дворяне и капитаны немцы, стрельцы же – лишь которые остались верны присяге. Кругом большого дома воеводы, гостеприимного для иностранцев, сплошные рундуки с балясами[114], лестницы снаружи из верхних палат на точеных столбах. Лестницы крыты тесом и жестью.
– Сходят?
– Что-то говорят!
На нижнее крыльцо сошел митрополит с крестом в золотом саккосе[115]. Митрополита вели под руки два священника, один из них поддерживал золотой крест. За митрополитом – воевода в посеребренном колонтаре, в шлеме и при мече. Когда сошли чины на открытое широкое крыльцо, горожане, кроме иностранцев капитанов, поклонились в землю.
– Саккос на преосвященном, даренной патриархами!
– Какими?
– Антиохийским да…
– Чуете, говорит что?
Упершись на посох, сверкая на трясущейся голове митрой, усеянной венисами и лалами, митрополит говорил неторопливо и тихо, передав священнику тяжелый крест:
– О людие православные! Великая беда, смятение идут на город наш. Стрельцы убили начальствующего ими голову Кошкина Ивана и иных слуг, верных великому государю, всех начальников… чают к бунту. Вас же, верные сыны горожане, и стрельцы, и капитаны, молю аз, грешный раб Христов, крепко стоять за дом Пречистыя Богоматери… Не убойтесь на этом свете подвига. Кто же примет кончину безвременную, постояв за святыни, а паче власти государевы, того взыщет Господь в царствии небесном милостию…
– Будем, отец наш, стоять за город!
Замолчал Иосиф митрополит, заговорил воевода:
– Горожане! Капитаны, стрельцы! Ведомо вам уже давно, что круг города мятутся толпы козаков и беглых холопей Стеньки Разина, богоотступника! Сей воровской атаман попрал милости, прощение великого государя, – его посланные уже есть ко мне, требуют сдать город! Его крамола сказалась седни: стрельцы избили смертно начальников, самовластно разбили царевы кабаки, пьянствуют и бунтуют. Ими послышно, что не дально время, как увидим мы воров под стенами Астрахани с таранами и лестницами! Вас я молю вместе с преосвященнейшим Иосифом, отцом нашим, готовиться к защите! Ладьте на стены котлы, смолу и что потребно огню! Носите в башни камни и воду. Стойте крепко за дом Пречистый Богородицы! Я же исполню все, что в силах моих, – выдам стрельцам жалованье и ждать буду, что они уймутся… Я исполнил их требование, только что спустил тюремных сидельцев, не спустил лишь двоих: воровского попа Троицкой церкви и беглого холопа Семена князь Львова, какой мною повешен…
– Будем стоять крепко! Будем мы биться с ворами!
– Старайтесь! Он ужо, как тихо зачнет, – сожмет поборами…
– Ту-у, молчи!
– Я не бунтую, а говорить нынче можно.
– Людие православные! Целуйте крест святой, что будете стоять за город…
Горожане расходились, по городу шли караулы, направляясь к главным воротам Астрахани. В часовне Троицы монахи готовились служить всенощную. Монастырский двор обширный, с тыном, обросшим виноградниками, – широкие ворота его всегда были открыты. Иные из горожан, особенно женщины, расположились близ часовни, ждали службы. В темноте город жужжал и жил. Недалеко от Вознесенских ворот, близ Спасо-Преображенского монастыря, стрельцы из кабака выкатили бочки с водкой, пили на улице и, чтоб было светло, деревянный большой построй кабака зажгли. Горожане мимоходом из кремля пробовали тушить пожар, стрельцы отгоняли горожан:
– С пожогом нам веселее!
– Близ едина лишь стена монастырска, каменна!
– Город не пожжем, пейте с нами!
Многие из горожан приставали к стрельцам и пили.
Прясла кружечного двора горели огнями факелов. Как черные свечи, воткнуты факелы меж жердей – на пряслах стены. Целовальники, опасаясь побоев, сбежали, кинув двор на хозяйничанье стрельцов. В питейной избе, за стойкой вели счет в свой карман «напойные деньги» стрельцы. В огнях факелов по стенам и прилепленных к стойке сальных свечей скакали скоморохи с настоящими медведями и ряжеными козами. За длинным питейным столом появились среди стрелецких шапок и бархатные красные с кистями – сынков[116] Разина. На столе зажелтели подметные листы; никто не читал их, кроме переодетых воеводиных сыщиков. Сыщики подбирали осторожно письма, говорили меж собой:
– Рукописанье Митьки подьячего!
– Вор окаянной!
– Чуй, что бархатная шапка лжет!
Бархатные шапки кричали похабные слова про воеводу, восхваляли богатство, щедрость и славу боевую грозного атамана: «Как он, батько, плавает по синю морю на кошме чудодейной и на ней по небу летает».
– А, ждите! Седни в Астрахань залетит весь огнянной!..
20Дозор по городу вел и понуждал горожан, кои не шли в работу к стенам, князь Михаил Семенович с конницей в черных бурках. Князь Михаил ездил с факелом в руке, с обнаженной саблей в другой; черкесы с фонарями, притороченными к луке седла, чтоб не гасли свечи, ехали шагом. Черный воздух был недвижим и тепел. Князь заскакивал на черном коне вперед, бороздя сумрак мутным отблеском факела, панциря и посеребренного шлема с еловцем. Горожане, подвластные воеводе, таскали и возили к стенным башням воду, котлы и камни. Черный город, шлыкообразный вверху, понизу то серел, то мутно белел в бродячих огнях. На стенах города зажглись костры, освещая рыжие башни и полуторасаженные зубцы стен. Под командой матерого конного стрелецкого десятника с широким безволосым, безбровым лицом, Фрола Дуры, по городу, кроме князя Михаила, ездили конные стрельцы. От кабаков и с кружечного пьяные стрельцы шли в кремль. Воевода еще не запер ворот кремля, ждал с донесением нужных людей и сыщиков. Сойдясь на дворе воеводы, стрельцы кричали:
