…Экспедиция называется. Бомж. Сага жизни

Проект, который предстоит выполнить за летний сезон, был расписан на три года. Однако, непредвиденными пертурбациями сроки двух прошлых сезонов упущены раззявами из конторы. В «Востсибуглеразведке», кроме Синицына и Хисамова, не имелось собственной геофизической службы. А подрядчик – Мегетская геофизическая экспедиция – отказал в помощи и на последний сезон. Не нашлось запасной бригады специалистов. Или не искали, мол, не наша беда. И тогда, на свой страх и риск, Синицын с Трухановым и Храмцовым, с негласного согласия Миркина, приняли решение выполнить работы хозспособом. Наняв нужный персонал, обучив его и снабдив снаряжением. И обеспечив финансами, согласно сметы проекта. Как уж пойдёт, чёрт его знает. Но «освоить деньги» и катом, и волоком. То есть сделать стопроцентную халтуру. Желательно по высшему разряду, с качеством не ниже, чем в Мегете. И будь что будет – победителей не судят. Впрочем, судят: на стадии защиты отчёта в ГКЗ.

Специалисты, заехавшие на летний сезон, работали безвылазно. Такую профессию выбрали – жить бомжами и… зачастую бессменно. А тут, на харанорском объекте, они подрядились, кроме своей работы, побыть в «свободное от сна и отдыха время», обслугой у операторов ВЭЗ, ЭП и топографов. Лишь маркшейдера Танюшку Нарву наняли из студентов – молодых специалистов Харанорского разреза – для геодезических работ.

Сергея Сидоровича Синицын нашёл по наводке знающих людей – в Иркутском ЛТП. Да-да, в лечебно-трудовом протрезвителе… профилактории. Когда-то классный специалист одной из иркутских экспедиций, он, оператор ВЭЗ и ЭП, напрочь спился и с тех пор – алкаш алкашём – попадал сюда по завершении полевого сезона, потому как – более некуда деваться. Ни кола, ни двора не накопилось за четверть века. А была сильная алкогольная зависимость, прицепившаяся, вероятно, от ослабленной воли. Но, по-прежнему, его в нужное время находили знающие люди, вербовали на сезон туда, где нужно «быстро и качественно…». Как и в случае с Синицыным.

Все геофизики, геологи – Лёша Болотников и Женька Шкаратин – написали заявление и были приняты в геофизический отряд инкогнито «топорабочими с харанорскими фамилиями». Которых, по соображениям полной конспирации, в конторе Черемховской ГРП не знали до поры до времени. Конспирация велась для сокрытия от ОБХСС, бдительное око которой не дремало. Митрич стал Потехиным, Лёша Бо – Наливайкиным, Родя и Мишаня перевоплотились в Тяпкина и Позняка. Синицын – Чилизубов. На этот сезон он официально пошёл в отпуск, оставив вместо себя Сашу Хисамова. На запасный случай. Хисамов проходил «мёртвой душой» под фамилией Багмытов. Паспортные данные – в отделе кадров Харанорского разреза – собрал Лёша Осколков, официальный специалист партии и… негласный начальник отряда. Отдельно, но в общую копилку, работали магниторазведчики и ЭПовцы – две смазливые девчонки с ЛГИ, студентки на преддипломной практике. Эти проходили по бумагам легально, без конспирации.

[1] Каротажная станция для геофизических исследований на базе автомобиля «Урал».

…Оператор начинал день лихорадочно. Священнодействовал отрешённо и филигранно. За прибором у него нет лишних движений. Годами отточенная практика сделала Оператора «законченным эргономом», как выразился умный Митрич. Немного фасонил: гонял обслуживающий персонал пинками, как сидоровых коз. За день выполнял две-три нормы. И все вращалось вокруг него со скоростью кружалой овечки. Синицын с Митричем ежедневно наматывали на кеды километры геофизических профилей, прокладываемых ими же. Топографиня Танюшка Нарва с Лёшой и Шкаликом гнали следом теодолитные ходы. Геологическую нужду выполняли поочерёдно, посменно. Обеды и перекусы были краткими. Ужины поздними.

– Смена вахты будет, или как? – Лёша Бо пытал Митрича. – У меня жена молодая. Одна там прозябает. Вернусь домой, а там… кот с усами.

– Ты же на сезон подписался. Какая тебе смена?

– Да пошли они… с их деньгами. Валюшка ропщет.

– А? Да?.. Натравлю на неё Женю. Пусть чекушку выпьют. Моя-то найдет убеждение, та ещё комсомолка.

– А когда у нас… выпивка?

– Будет и на нашей улице… Мы у Оператора на крючке, потерпи малость.

Геофизики поражались темпу, в котором Оператор держал себя. Работал как проклятый. Неистовствовал на профиле, восхищая и раздражая подсобный персонал. Это алкаш? Оба его глаза блестели, пялясь на шкалу прибора, в пикетажку, на шкалу прибора, в пикетажку… До мгновения лихорадочных сборов и перемещений на новый профиль. Тут тоже никого не видел: покрикивал, командуя, как на театре боевых действий.

О рюмке, казалось, забыл…

Коллегам по сезону, мотавшимся по степям с рюкзаками, вешками, косами, ничего не казалось. Забылись в лихорадочной гонке рабочих будней. А и покажется что – креститься не умеют…

На кривду всегда наезжает правда. Кто-то из полевиков – бурильщики, или техники-геологи, сменившиеся вахтой – в конторе ГРП проболтался о халтуре. Документы дошли до кадровички Волчковой и главбуха Татаринцевой. Покуривая на крылечке конторы, обстоятельные особы тихо злопыхали. Мертвые, мол, души, это – классическое преступление. Похоже, в партию просочились итальянская мафия, американский гангстеризм, или китайский хунвейбенизм. С советскими доделками. Как можно одновременно быть геологами и рабочими? Кумоство, внедрённое в партию со Шкаликом, переросло в ужасное преступление. И всем по фигу! Никто не бьёт в колокола…

Конторские слухи имеют ухи. Свистят страшнее пистолета. Проконтролировать процесс на месте работ в Харанорский отряд выехал Сашок Макаров, старший геолог, рыхлый и добродушный увалень, нацеленный экспедицией на кадровую замену камеральщика Сергея Карповича. Сашок был дошлым в геологической службе, но на карьеру смотрел, как на великую обузу. Командировки любил: меньше надзора от начальства.

Не зная, каким боком приступить к служебному расследованию, Сашок пригласил старшего геолога Лёшу Бо к откровенному разговору. Что ходить кругом да около?

– Тут такое дело… – несколько смущаясь, тонко начал он свою интимную тему – пошёл я сейчас в туалет, сижу и вдруг вижу – глазам своим не верю – в очке лежит… одной бумажкой… четвертинка… Схватываешь? Двадцать пять рубликов! Ну. Я палочки нашёл, ловко подцепил и вот, видишь, купил на халяву. – В руках его появилась плосконькая бутылочка коньяка «Плиска». – Давай за встречу по маленькой?

Лёша Бо ошалел. Старший по званию, по должности, по положению, Сашок Макаров предлагал среди бела дня нарушить режим… И происхождение «Плиски» выглядело пикантным моментом. Да и Шкалик прозябал в поле лишка, ожидал смены, как избавления от кандальной топографической рейки. С матерками, поди, ожидал.

– С ранья самого?

– Да, ты не тушуйся. Я всё на себя возьму. Скажу, мол, день рождения, кто знает…

– Меня Шкаратин ждёт. А Оператор на мушке держит. И девчонкам надо помочь пробы отобрать.

– Успеем, я помогу. – стал разливать коньяк в заранее заготовленные стаканы. Бутылочку прикрывал второй рукой от любопытных глаз. Впрочем, никто и не пялил на них глаз. Не считая тарбаганьих зрачков с картины, висящей напротив.

– За день рождения? – переспросил Лёха. – А у тебя когда?

– У меня в ноябре.

– Давай за успех.

Чокнулись и выпили. Поковырялись вилкой в капустном салате. Сашок следом налил вторые полстакана.

– А давай за тех, кто в поле?

– За нас, то есть? Как сказал Валера Дмитриевский «За тех, кто занят много лет работой чёрной. За тех, кто ходит по земле тропой неторной».

– Ну, да…

Чокнулись и выпили. В пустом зале местного кафе, где геологи столовались, внезапно и ниоткуда заиграла тихая музыка. На стене ярче проявилось полотно местного мастера под названием «Харанор на восходе». Красное солнце залило степной посёлок пожаром. Тарбаганьи зрачки зажглись волчьим огнём.

– Ты представляешь… в туалете-то… Смотрю в очко и глазам своим не верю. Лежит новая четвертинка. Ну. Я достал. Пошёл в гастроном, купил вот эту. А когда сдачу в кошелёк складывал, смотрю, а у меня как раз одной новой четвертной не хватает! Во фокус! Представляешь?

Лёша поперхнулся. Икнул… и не выдержал, закатился гомерическим хохотом. Сашок Макаров замолчал. Разлил оставшийся коньяк.

– Давай, за…

– …за… что? – Лёша, вытирая слёзы, едва мог сдержать рвущийся наружу хохот.

– За успех предприятия! – решительно предложил Сашок.

– Давай. А какого предприятия?

– А за вашу халтурку.

Лёша подавил в себе смех, словно поперхнулся солёным огурцом. Секунды сидел, не решаясь на обдуманное действие.

– За халтурку, говоришь… Ух-ты! На что намекаешь?

– Какие намёки? Говорю, как есть. Выпьем за… удачное решение проблем с геофизикой.

– А прозвучало ядовито. Будто мы, итээры, с Синицыным-то, приворовываем.

– Я такого не говорил.

– А выпить предлагал.

– Так за успех…

– А давай за Павлика Морозова, если не за что больше? Впрочем, тот ещё герой… Ладно, мне работать надо. Извини… за компанию. – встал и ушёл.

Сашок тупо посмотрел ему вслед, слил оставшуюся «Плиску» в один стакан и допил.

Завернув на почту, Лёша в горячечной спешке набросал текст: «здесь прессуют тчк срочно езжай маме». Отправил телеграмму жене, и – следом – перевод на шесть рублей. На углу, в ожидании вахтовки, задумался. Кто послал Сашка? Храмцов? Кацияев? Может, Волчкова, в сговоре с главбухом? Калакина науськала, как профсоюзный босс? Или парторг Ахмадеев? Командировали из экспедиции? Все, кроме Храмцова, о халтуре знать не должны… ОБХСС не дремлет. Какой срок грозит за… сверхприбыли? Неужели могут посадить?

Как быть с Сашком?

Шкалик нашёл Танюшку по вешке – треноге теодолита, закреплённого на точке – вблизи неглубокого ложка: пряталась от холодного сквозняка. Высокая, плотная, медлительная «топографиня», разогревавшаяся каждый вечер на волейбольной площадке, с первой встречи понравилась Шкалику. В её облике – стройном, сдержанно-порывистом топольке – Женька Шкаратин увидел Люсю. Они обе, Люся и Танюшка, словно магнитные статуэтки, изящные, холодные, непостижимо тесно объединились, вызывая в нём удвоенное влечение. Люся – когда молча, одними глазами улыбалась, рассыпая искорки хрусталя. Танюшка – когда на секунду взвивалась над волейбольной сеткой, напрягаясь изящным телом, словно тетива лука. Люся – Танюшка… А он и не пытался делить их в памяти! Напротив, объединял в одну, лукаво-усмехающуюся над его неуклюжей любовью.

С первого взгляда он принял её собственной душой – за радость зримую – и с охотой ходил за нею по Харанору, и здесь, с рейкой. Отсчитывал шаги, бросал под ноги голыш-пятку, пытался, преодолевая порывы сквозняка, держать рейку строго вертикально. Танюшка работала, не спеша: теодолит не терпит суеты. Брать отсчёты мешала противная дрожь в окуляре – ветер… И она подолгу льнула к окулярам, подозрительно долго.

Заждавшись, она не шевельнулась на шум явившегося Шкалика. Словно заждавшись там, на кровати в общежитии, – как в тот первый порыв Шкалика подкатиться под бочок. Вечером, влекомый сладкой тягой, будто бы полётом в фантастическом сне, вернувшись вдвоём с Танюшкой с волейбольной площадки, он протиснулся следом за ней, в девичью комнату, и оттеснил от двери, и пылал стыдом, и блаженно молчал на её каменное безмолвие. И так же пытался примоститься в кровати, куда она, тяготясь его присутствием, легла. Таня, казалось, не удивилась. Возможно, не нашла слов возмущения. Может быть, ожидала продолжения его наглости… На второй-третий вечер сцены их встреч в её комнате не грешили поисками новых мизансцен. Протискивался за нею, пожирал глазами, падал за нею в постель и – оба молчали.

…Найдя Танюшку в ложбинке, Шкалик совсем как в общежитии, подкатился под бочок со спины, приобнял свою «топографиню»… Не шелохнулась.

Извечный даурский сквознячок не задувало в ложбинку. Пригревало полуденное солнышко. Неподалёку, словно, нестройное скрипичное соло, подыгрывающее степному шелесту ковылей, попискивали хомячки-пищуги.

Медленно, настойчиво и прилагая повышенные усилия, Шкалик, пытался развернуть Танюшку к себе: точно, как в той кровати… Живая и жаркая, совершенно непостижимая, будто тайна египетской мумии, она не реагировала. И не упиралась. Под силой его руки повернулась – колода-колодой – и продолжала бесстрастно, с закрытыми глазами и крепко сцепленными губами, безмолвствовать. Шкалика потрясывало. Наглея, он стал копаться в пуговицах её фуфайки… Проник рукою к телу… Танюшка едва заметно напряглась. Эта, слабо заметная девичья реакция, возбудила Шкалика совершенно. Он резко повернул девицу на спину и лёг сверху… Она отвернула лицо… Но Женька жадно впился в губы, пытаясь вызвать в ней ответное чувство… Таня не отвечала. Даже не кривилась на драконий дух изо рта его. Расстёгнутая фуфайка ничего не решала. Его рука опустилась вдоль тела, загребая в ладонь рубашку, проникая под резинку неглиже…

Сквозь нескончаемую музыку степи молодые любовники услышали шум приближающейся каротажки. Лёха Гуран вёз горячий чай к обеду.

Шкалик резко отвалился с танюшкиного тела и пополз вдоль долинки, словно лермонтовский Руслан, преследуемый злой Наиной. Через десяток метров он неожиданно наткнулся на… овцу. Бедное животное, провалилось в одну из брошенных буровиками скважин. Погрузившись в забой наполовину, бессильно побарахтавшись несколько дней, ожидала своей худшей участи. Шкалик вскочил, вышел на бортик долинки и замахал руками Лёшке Гурану.

– Геолухи… проклятые… – пробормотал Гуран, увидев этакую потрясающую картинку. – Ну чо вы везде лезете.

– Вроде живая, – отреагировал Шкалик.

Из каротажки попрыгали Родя с Митричем и девчонки-магниторазведчицы. Они обступили яму с овцой… К ним молча присоединилась Танюшка Нарва.

– Ой, ну что вы стоите… – возмутилась Люся Ходырева. – Она ещё живая, спасать надо!

Шкалик с Гураном схватили овцу за шерсть и легко вынули из забоя. Затем Лёшка Гуран верхонкой сбил глину с её шерсти и унёс несчастную овечку в салон каротажки.

– Так, Лёша… Выходишь, выкормишь… А на завершение сезона привезёшь нам рёбрышек на шашлычки… Договорились? – Лёша Бо не спрашивал, но приказал. Лёшка Гуран молча ушёл в кабину. По его ропоту, внутреннему негодованию и ещё чёрт знает по каким приметам, Лёша Бо понял, что, завершив сезон, празднуя отвальную, геологи не дождутся от Гурана ни бараньих рёбрышек, ни курдючного сала, ни даже рогов овечьих.

Девчонки разложили сумку с продуктами.

– Кто чай пить будет?

– Я не буду. – Лёха Гуран и тут неожиданно забастовал. Он, сидя спиной к колесу каротажки, ковырял самодельным ножом степной дёрн и всем своим видом выражал обиду и неудовольствие за… За что только? За овцу, едва не сдохшую в скважине? За частую езду без тормозов? За нужду якшаться с геологическими пришельцами, к которым сам пришёл наниматься на работу? За поруганную землю, за испуганную степь, за нарушенный вековой покой его милой вотчины?.. Сам, наверное, не знал и не мог осознать – за что ему выражать свой тихий протест понаехавшим в харанорскую долину чужакам. Коричнево-смуглое его лицо и без солнечного загара темнело в тени каротажки гневом вскипающей крови.

Он не знал будущего, не мог увидеть свой край в картинах мира, которые вот-вот, в ближайшую четверть века, да и во весь век, проявятся антропогенно-индустриальными образами перемен. Железо, стекло, бетон и химические конструкции встанут здесь, в антураже бесконечной живой степи, мертвящими монстрами. Высосут озеро и реки-ручьи, вспашут зыбкий супесчаный целик, а самые голубые небеса заслонят арматурно-архитектурным хаосом…

И хорошо, что не знал. Ибо не батыр Лёха, не батыр… Незримо стекает с него гуранская кровь и впитывается в угольные пласты… Зря читал в школе улигеры про бедного Улунтуя и сопливого Нюргая, выросших и побеждавших фантастических чудовищ. Зря заучивал наизусть благородные и благословенные истины тхеравады. Впитаны в кровь, не впитаны – в сердце бушуют гневом и состраданием одновременно, как бараны, столкнувшиеся рогами.

Неужто и живет – зря?

Напились чаю, разъехались, разошлись… Работать надо.