«Я не попутчик…». Томас Манн и Советский Союз

Вера и надежда, о которых Артур Лютер писал в предисловии к «Распутину», проявляются в финале романа. Вечером Светлого Воскресения к отцу Феодору, священнику в провинциальном Окшинске, неожиданно приходит известный в городе чекистский комиссар – палач и истязатель – и рыдая молит спасти его окаянную душу… В конце этой сцены, напоминающей романы Достоевского, отец Феодор обращается к образу Спасителя:

– Так. Я понял, Господи… Но не распаянные, торжествующие, наглые? Понять их можно. Простить – за себя – можно. Можно даже признать себя виноватым пред ними. Но – любить… Где же найти силы, Господи?

Христос молчал, но четко выделялись его слова из удивительной Книги: Бог есть любовь и пребывающий в любви пребывает в Боге и Бог в нем.

– Все-таки любить? – тихо сказал священник. – Опять принимаю с покорностию, Господи, хотя и нет полной ясности сердцу моему…[24 - Наживин И. Распутин. С. 246–247.]

Значил ли этот символический финал, что спасение Отечества не было вопросом идеологии и политики, а находилось в области Духовного? Через двадцать один год, в январе 1947 года, Томас Манн завершил роман «Доктор Фаустус» схожим по звучанию открытым вопросом: «Скоро ли из мрака последней безнадежности забрезжит луч надежды и – вопреки вере! – свершится чудо? Одинокий человек молитвенно складывает руки: Боже, смилуйся над бедной душой моего друга, моей отчизны!»[25 - Манн Т. Доктор Фаустус // Манн Т. Собрание сочинений: в 10 т. М., 1961. Т. 5. С. 658.]

Роман «Распутин» был не единственным произведением Наживина, попавшим в поле зрения Томаса Манна. В 1929 году журнал «Ди шёне литератур» опубликовал отзыв о его новом романе «Ненасытные души» (нем. «Unersattliche Seelen»). Автор публикации, Адольф фон Грольман, писал:

Все русские романы похожи один на другой, как две капли воды, так и здесь: экстравагантности, необузданный реализм и эсхатологическое мистицирование, только в данном случае из вторых рук, с опорой на Достоевского, но, к счастью, более сдержанно, чем у того. Не было ни малейшей причины переводить эту книгу; немецкий автор с этой рукописью не нашел бы издателя; но на переводы деньги есть всегда; конечно, позаботились и о том, чтобы Томас Манн прислал письмо со стереотипным похвальным словом – все это в конце концов уже не выдерживает никакой критики. Русофилы будут довольны: как всегда, тут неизменно одно и то же: наполовину тургеневские «Отцы и дети», наполовину Достоевский – все это можно еще расценить как курьез. Необходимо указать в очередной раз на эти сомнительные стороны, хотя нельзя не признать, что Наживин умелый рассказчик и что он нашел хорошего переводчика[26 - Die schone Literatur. Herausgeber Will Vesper. 30. Jahrgang 1929. Leipzig. S. 170 f.].

Был ли роман Наживина действительно так плох, или пером фон Грольмана водили ревность к моде на русских авторов и личная неприязнь к Томасу Манну?

Немецкий перевод этого романа вышел в 1928 году. В оригинале он появился лишь в 1933 году под названием «Женщина» в одном из русских эмигрантских издательств в Югославии[27 - Naschiwin I. Unersattliche Seelen. Leipzig Wien: C. Weller Co. Verlag, 1928; [Наживин И.} Собрание сочинений И. Ф. Наживина. Т. VIII. Женщина. Новый Сад: типография С.Ф. Филонова, 1933.]. Его главными героями были богемные художники и интеллектуалы, занятые поисками идентичности и эротическими переживаниями. Первая мировая война и революция возвращают их в грубо-реальный мир. Местами герои Наживина полемизируют с идеями «Крейцеровой сонаты» и «Братьев Карамазовых». Веры и надежды в этом его романе так же мало, как и в «Распутине».

Новый роман Наживина создавал впечатление, что российское общество накануне революции 1917 года находилось в лихорадочном идейном дурмане. При этом идеи были в основном разрушительными, но не имели ничего общего с «классовыми интересами» и социальным происхождением их носителей. Так, крупные промышленники – вопреки всяческой марксистской классовой логике – финансировали революционеров-террористов, что, как дает понять Наживин, было признаком тяжелой болезни общества.

Похвальное слово Томаса Манна в рекламном анонсе было не чем иным, как цитатой из его письма к Наживину от 18 апреля 1926 года. Оно была напечатано в альманахе «Нойе рундшау» и звучало следующим образом: «Томас Манн пишет автору: “Наверное, Вы знаете о глубокой симпатии и почтении, которые я издавна испытывал к литературе Вашей страны. Поэтому мне было особенно приятно познакомиться с русским автором Вашего ранга”»[28 - Die пене Rundschau. XXXIX. Jahrgang der freien Buhne. Berlin und Leipzig: S. Fischer-Verlag, 1928; Anzeigen-Beilage zur Neuen Rundschau. Hf. 12. Dezember 1928. S. 31.].

Цитата не относилась непосредственно к новому роману Наживина, поэтому остается открытым вопрос, прочитал ли Томас Манн «Ненасытные души» или только воспользовался своим письмом трехлетней давности, чтобы по просьбе издательства поддержать их автора. Пути Томаса Манна и Наживина с этого времени больше не пересекались.

Нестабильность Веймарской республики побуждала Томаса Манна к новым публицистическим выступлениям. Буржуазная форма жизни, как он полагал, отживала свое; искусственно возрожденное и вошедшее в моду древнегерманское язычество, которое питало национал-социализм, он считал обращенным вспять, варварским и опасным. Демократ умом и консерватор душой, он продолжал неустанно трудиться над идеологической конструкцией, которая обосновала бы прежде всего его собственное место в новой реальности. В 1928 году он предложил синтез немецкой культурной традиции и «устремленной в будущее» идеи социализма. В статье «Культура и социализм» он писал:

Что было бы необходимо, что могло бы быть окончательно немецким, так это союз и соглашение между консервативной идеей культуры и революционной общественной мыслью, точнее говоря, между Грецией и Москвой – однажды я уже пытался поставить этот вопрос во главу угла. Я говорил, что дела в Германии наладятся, а сама она обретет себя лишь тогда, когда Карл Маркс прочтет Фридриха Гельдерлина, – встреча, которая, кстати, уже находится на пути к осуществлению[29 - Mann Th. Kultur und Sozialismus // Mann Th. Gesammelte Werke: in 13 Bde. Frankfurt am Main: S. Fischer, 1990 [далее как GW, том и страница]. Bd. XII. S. 649.].

Как, по его мнению, эту идею можно воплотить политически, какую форму она должна была бы иметь на практике, Томас Манн, однако, не указал. В этом смысле его выступление напоминает абстрактно-теоретические дискуссии героев Наживина.

Правители Советского Союза умело пользовались великой русской литературой. Произведения классиков XIX века, снабженные соответствующими комментариями, издавались в СССР крупными тиражами. Советские комментаторы делали акцент на критике общества в отдельных произведениях и стремились загнать их идеи в прокрустово ложе марксизма-ленинизма. То, что не устраивало советских идеологов, либо замалчивалось, либо подвергалось цензуре. Жертвами этого однобокого подхода становились прежде всего такие комплексные авторы, как Достоевский и Лев Толстой. В его русле намечалось празднование столетнего юбилея Толстого в 1928 году. Как отрицатель всех российских институтов власти поздний Толстой объективно был союзником большевиков, и эта его роль активно разрабатывалась советской пропагандой. Пацифизм и непротивленчесство Толстого, напротив, затушевывались.

Но уже при подготовке юбилейных торжеств в Москве не все пошло по плану оранизаторов. Во-первых, еще не было полного списка западноевропейских и американских писателей, которые могли бы считаться симпатизантами советского строя. Ответственные службы СССР, вероятно, не были уверены в благонадежности того или иного автора и весомости его слова в политической полемике на Западе. Об этом свидетельствует бессистемность в выборе приглашаемых гостей: как представитель Германии – в последний момент – был приглашен Бернгард Келлерман; Австрию доверили представлять Стефану Цвейгу, который также получил «легитимацию» незадолго до начала торжеств. От Великобритании, Франции и США не было никого. Несколькими годами позже эта неловкость была исправлена. Советские специалисты составили компетентную «табель о рангах», в которой, помимо прочих, значилось и имя Томаса Манна. О ней речь будет позже.

Во-вторых, Александре Толстой, дочери великого писателя, удалось сместить акцент торжественных мероприятий на пацифизм в творчестве Толстого. К моменту юбилея Александра Толстая уже имела за плечами специфический опыт общения с советской властью. В 1920 году она была арестована ВЧК по подозрению в антисоветской деятельности и приговорена к трем годам заключения. Через год она была досрочно освобождена и назначена хранительницей музея ее отца в Ясной Поляне. В 1929 году Александра Толстая воспользовалась поездкой с лекциями в Японию, чтобы навсегда покинуть Советский Союз и переехать в США. В 1939 году Томас Манн познакомился с ней в Нью-Йорке.

Толстовские торжества в Москве в 1928 году были плохо организованы и слабо подготовлены идеологически. Вопреки ожиданиям властей, они не стали для СССР громким пропагандным успехом. Примерно за неделю до их начала Томас Манн писал Стефану Цвейгу: «В Москву? Поезжайте с Богом! Меня вообще не пригласили, что меня не удивляет, ибо с тех пор как “Волшебную гору" не пропустили из-за буржуазной идеологии, я знаю, что я у них лицо нежелательное»[30 - GKFA. 23.1.360.].

На Стефана Цвейга Советский Союз произвел колоссальное впечатление. Впрочем, во время его пребывания в СССР был эпизод, о котором он поведал лишь в 1942 году. Этот эпизод слегка отрезвил писателя, опьяненного сверкающими картинами советской жизни. Вернувшись в гостиницу после встречи с московскими студентами, Цвейг обнаружил в кармане не подписанное письмо на французском языке. «Верьте не всему, – писал незнакомец, – что Вам говорят. При всем, что Вам показывают, не забывайте, что многое Вам не показывают. Помните, что люди, которые с Вами разговаривают, в большинстве случаев говорят не то, что хотят сказать, а лишь то, что им позволено сказать. За всеми нами следят, и за Вами – не меньше. Ваша переводчица передает каждое слово. Ваш телефон прослушивается, каждый шаг контролируется»[31 - Zweig S. Die Welt von gestern. Erinnerungen eines Europaers. Frankfurt: S. Fischer Verlag, 2017. S. 360 f.].

В конце 1928 года Томасу Манну довелось ближе познакомиться с практикой Советского государства. В октябре Шмелев направил ему открытое письмо с просьбой обратить внимание на предстоявший аукцион берлинского аукционного дома Лепке. На продажу были выставлены произведения искусства и антиквариат из российских музеев и частных собраний, которые Советское государство присвоило и собиралось обратить в иностранную валюту. Этот аукцион не был ни первым, ни единственным в своем роде. Советы регулярно продавали на Западе конфискованные ими произведения. Так, уникальные драгоценности продавались в феврале 1927 года на аукционе у Кристи в Лондоне, называвшемся «Russian State Jewels». Европейские и американские деловые люди охотно пополняли свои коллекции ценнейшими объектами искусства, которые они, нередко по заниженным ценам, покупали у Советов. Предметы церковного обихода и сакрального искусства, вывозимые большевиками из разрушенных или разграбленных храмов, экспортировались на Запад оптом и в розницу. В 1933 году по личному указанию Сталина в Англию был продан так называемый Codex Sinaiticus, древнейший из известных списков Нового Завета.

Так как очередной аукцион должен был состояться в Берлине, Шмелев апеллировал к публичному авторитету и нравственной совести Томаса Манна. «На глазах всего мира Германию хотят сделать местом распродажи украденного у целого народа духовного богатства, укрывательницей награбленного, попутчицей разбою, посредником грабителей и воров <…>, – писал Шмелев. – Скажите же, прикажите же, дорогой Томас Манн – и Вас услышат в Германии. Услышат и в целом мире, – а это очень теперь не лишне. Скажите громко и властно, и Ваш голос останется в нашем сердце, как голос чести, как голос долга, как знамение великой духовной связи между народами»[32 - Цит. по: Переписка И. С. Шмелева и Томаса Манна / Публ. Ю. А. Кутыриной //Мосты: Литературно-художественный и общественно-политический альманах (Мюнхен). 1962. № 9. С. 320.].

Томас Манн ответил 16 ноября 1928 корректным и вместе с тем очень теплым письмом. Он сообщал, что получил призыв Шмелева непосредственно перед отъездом в лекционное турне, когда предотвратить распродажу ценностей было бы уже невозможно. Но задним числом ему как немцу стыдно за этот аукцион. «Какая бессмыслица и какое неприличное отсутствие логики с обеих сторон! – резюмировал Томас Манн. – Коммунистическая Россия продает экспроприированные ценности иностранному капиталу, а Германия, где понятие частной собственности еще очень священно, позволяет, несмотря на это, продавать экспроприированные ценности на своей территории»[33 - GKFA. 23.1. 366.].

Своим открытым письмом Шмелев взывал не только к защите права и чести, но и говорил от лица всего Русского Изгнания – стороны, проигравшей в борьбе за историческое будущее, но остававшейся тем не менее на моральной высоте. Отзывчивый и правосознательный человек, издавна испытывавший симпатию к жертвам и проигравшим, Томас Манн нашел для ответа Шмелеву правильные слова. Его представление об «обращенной в будущее» идее в очередной раз столкнулось с жестокостью ее исполнителей.

Но доверие Томаса Манна к этой идее оставалось непоколебимым. Разрыв между нею и реальными фактами советской действительности он, как и прежде, пытался оправдать с помощью абстрактно-теоретических построений. В декабре 1928 года он писал в частном письме: «Хоть я как “немецкий писатель” и начинающий в социализме, но мне ясно, что всякий живой человек сегодня должен быть социалистом и – в прямом смысле слова – социал-демократом <…>.»[34 - Ibid. 371.] Логика этого высказывания своеобразна: Томас Манн признает свою неосведомленность в некоей доктрине и одновременно утверждает, что всякий живой человек должен эту доктрину исповедывать. Очевидно, он имеет в виду два различных понятия социализма: традиционное, в котором он действительно не разбирался, и свое личное, которое он вольно сконструировал на основе собственных «идеалистических» представлений.

Перед Рождеством 1928 года юрист и политик Эрих Кох-Везер подарил Томасу Манну свою только что вышедшую книгу «Россия сегодня». Автор провел долгое время в СССР, его книга была широким обзором советской жизни во второй половине двадцатых годов. Кох-Везер комментировал хозяйственное и социальное развитие, литературу и искусство, рассуждал о политике и внутрипартийной борьбе за власть. О народе огромной страны он отзывался в основном с сочувствием и симпатией.

Репрессивную практику большевиков Кох-Везер автоматически выводил из условий императорской России и всего хода российской истории. Так, например, уже в первой главе его книги говорилось следующее: «С тех пор, как революция сверху, осуществленная Петром Великим, преобразовала азиатскую варварскую Россию в абсолютистское европейское государство, началась реакция. <…> Несчастная страна оказывалась закрытой для всякого дуновения свежего воздуха развития. Теперь котел лопнул, и все летит в безумном круговороте». В другой главе Кох-Везер писал, что «правление старого режима опиралось на насилие» – и ничтоже сумняшеся приравнивал царскую службу безопасности к большевицкой ЧК. Еще один характерный пассаж из книги Кох-Везера звучит так: «Действительно, немецкое понимание ценности человеческой жизни, личной свободы, права личности на скромное, обустроенное и благопристойное существование невозможно сравнивать с русским. Следует четко иметь в виду, что русская история есть многовековая история кровопролития <…>».

Попытка осмысления советской действительности обернулась в книге Кох-Везера торжеством подобных общих мест. Схожую картину российской истории распространяла и советская пропаганда, однако в ее задачи входило и одновременное прославление коммунистического настоящего и будущего. В глазах же Кох-Везера настоящее этой страны было не менее безнадежно, чем ее прошлое.

На письмо Кох-Везера, приложенное к книге и датированное 13 декабря 1928 года, Томас Манн ответил уже 18 декабря. Сомнительно, чтобы он за несколько дней полностью прочитал «Россию сегодня». Но тенденция этого опуса должна была показаться ему знакомой. Размышления и выводы его автора перекликались с теорией «русского азиатизма», последователем которой сам Томас Манн был всего несколько лет назад и от которой впоследствии постепенно отмежевался. Он написал Кох-Везеру, что согласен с «реализмом» его книги, хотя и испытывает некоторую слабость к «ужасной красоте русского самопожертвования» и считает «большевизм в качестве коррективного принципа важным для мира и определяющим мировое развитие»[35 - Koch-Weser Е. Russland von heute. Das Reisetagebuch eines Politikers. Dresden: Carl Reissner-Verlag, 1928. S. 12, 46, 136.]

. Революционную действительность он, как видно, уже не хотел однозначно ассоциировать с хаосом и анархией.

Как политик Кох-Везер участвовал в дискуссии вокруг идеи «Пан-Европы», продолжавшейся с начала двадцатых годов. Подобно основателю «Пан-европейского союза» графу Рихарду Куденхове-Калерги, он видел будущую объединенную Европу без СССР[37 - См. Schoberl V. «Es gibt ein grosses und herrliches Land, das sich selbst nicht kennt – es heisst Europa»: die Diskussion um die Paneuropaidee in Deutschland, Frankreich und Grossbritannien 1922–1933. LIT Verlag Munster, 2008. S. 187–188.]. Томас Манн, входивший в число членов этого союза, высказался в сентябре 1929 года в венской газете «Нойе фрайе прессе» против такого ограничения. Его аргументы еще раз показывают, что к этому времени теория «азиатизма» была окончательно сдана им в архив. Сначала он заверил читателей, что осознаёт ужасы и опасность большевизма, который требует от русского народа максимума страдания. Немецкой и другим нациям Западной и Центральной Европы большевизм, по мнению писателя, не угрожает, ибо – как он пишет – «наш народ и наши народы слишком умны, слишком индивидуалисты, если угодно, слишком культурны, чтобы допустить над собой большевицкие эксперименты».

После политкорректной по тем временам преамбулы он перешел к сути вопроса. Большевизм в России имеет все же свою историческую функцию – «он обостряет социальную совесть нашей эпохи». Французская революция не победила, но она покорила мир. «Может быть, – подводил итог Томас Манн, – и после краха большевизма в России какая-то часть его идеи разойдется по миру»[38 - Frage und Antwort. Interviews mit Thomas Mann 1909–1955. Hamburg: Albrecht Knaus Verlag, 1983. S. 150.]. Какой ему видится объединенная Европа, включающая Советский Союз, писатель не уточнил.

Несколько лет назад Томас Манн стремился обелить коммунистическую идею саму по себе и списать террор, которого требовало ее воплощение, на «русский азиатизм». Теперь же ему было не столь важно отделять идею от практики, сколь сделать из существования Советского Союза практические выводы для Германии. Речь шла об обострении социальной совести. В той же публикации он заметил: «Мы стали чутки к социальным вопросам»[39 - Ibid. S. 151 f.].

В интеллектуальной дискуссии Бунин и Шмелев, возможно, сочли бы аргументы Томаса Манна по-своему резонными. Но как люди, лишившиеся близких и родины из-за прихода к власти большевиков, они определенно не смогли бы с ними согласиться. Дискуссий такого рода не возникло, так как даже именитым русским писателям-эмигрантам приходилось прежде всего бороться за выживание. Как правило, они не имели прочных социальных и коммерческих связей в западноевропейском обществе. Знакомство с Томасом Манном было для них в первую очередь возможностью установить ценные контакты. В открытой полемике с ним они на тот момент едва ли были заинтересованы.