Худловары

Сам же я был в исключительной ситуации, поскольку вошёл в зал после начала фильма, в темноте. Сиденье нашёл на ощупь, с краю, никого в зале ещё не видел. Так что, развивая свой романтический бред, я представил, что после включения света обнаружу на соседнем ряду… Ну, например, одну из своих виртуальных питерских знакомых, с которыми пока не виделся.

В то время я ещё тешил себя принципом «абсолютной романтики»: мол, настоящие родственные души должны быть связаны именно этим тонким «родством душ», а не географией и прочими внешними факторами. Истории типа «влюбился в одноклассницу» или «женился на коллеге по работе» отметаются как пошлость. А Сеть зато оказывается тем каналом, через который можно найти «родственную душу» по самым неформализуемым признакам душевного родства. В полном отрыве от прочих поверхностных атрибутов.

Было тогда несколько девчонок, с которыми я флиртовал через Сеть. О трёх или четырёх из них я даже знал, что они в нашем городе живут. И было бы вполне логично, если бы кто-то из моих сетевых собеседниц пришёл на фильм по такой актуальной сетевой теме…

Когда фильм кончился и включился свет, кинозал оказался набит старушками. Сотня морщинистых отечественных старушек в небольшом кинотеатре – после сверхсовременного японского фильма про подростков, треплющихся через Сеть! Я был самым молодым в зале, остальные были старше меня и героев фильма как минимум лет на двадцать.

Так в ужастиках слишком сладкая романтика резко переходит в кошмар – как будто девицы-виртуалки из моих мечтаний в самом деле пришли на фильм, но за время сеанса все резко постарели. Когда я в толпе старушек плёлся к выходу, сзади меня две бабуси мерзко захихикали – будто знали, как я обломался.

Оффлайн

Свет вырубается неожиданно и весь. Как раз в тот момент, когда я прикнопливаю над рабочим местом очередной План Делов. Полная темнота, только зелёная лампочка горит в телефоне – оказывается, уже поздний вечер. Все замирают в креслах. Слышится мат тех, кто не успел сохраниться. «Всё, нашей профессии больше не существует», – шутит кто-то из дизайнеров.

На ощупь выхожу в коридор. Там уже бродят с фонариком у распределительного щитка, пытаясь его открыть. Сейчас все выйдут курить на лестницу. Но пока там никого нет, только один сигаретный огонёк в углу. Спрашиваю у темноты закурить. Вспышка зажигалки освещает улыбающееся лицо незнакомца, он замечает: «А ты сигарету не тем концом вставил…»

Если ежедневно ходишь на работу в интернет-компанию, такие возвращения в реальность быстро забываются, когда возобновляется работа. Другое дело, если компания дает дуба. Ломка накатывает вроде бы незаметно, но забирает конкретно. Весной 98-го наша веб-студия в «Невалинке» отбросила клавы не на разовое отключение света, а насовсем.

Поначалу возвращение в аналоговый мир даже приятно. Конечно, чувствуется «голод» – как-то неуютно без этой кучи писем, новых сайтов, даже без глупых реплик в форумах, без скандалов. Но постепенно внешний мир снова заполняет поле зрения. Вспоминаешь, что кого-то давно не видел, что сто лет не играл в теннис… И не то что не рисовал – уже полгода руки не доходят вставить в рамку последнюю летнюю пастель.

Снова записываешь в бумажных блокнотах полузабытые стихи. Покупаешь на день рожденья брату чернильную ручку и вспоминаешь, как давно не писал чернилами. Наверное, со школы, да и там в старших классах мы уже перешли на шариковые. В кисти дурацкое ощущение из-за частой работы с мышкой. Но почерк тот же: ровный, лишь кое-где взбрыкивает завитками.

Во множестве рецензий на фильм Гринуэя «Записки у изголовья» я так и не нашёл упоминания самой главной метафоры, на которой построено это кино. У японцев времен Сэй Сёнагон почерк был показателем чувственности. Отсюда – совершенно особый символизм: девушка, пишущая стихи на коже любовника. А что знают о почерке современные кинокритики, живущие на клавах?

Знакомая американка, изучавшая древнюю Японию, написала по мейлу: «Ну и как тебе мои буковки, достаточно сексуальны?» Увы, милая, буковки твои – никак. А вернее, как у всех. Белые на чёрном в Юниксе, чёрные на белом в Виндах. У современников сексуальность – это частота движений, измеряется в Херцах. То ли дело, когда снова пишешь чернилами! Не спеша, красиво.

Но потом приходит и другое. «Ты чего такой молчаливый нынче?» Вокруг шумит вечеринка, а я умираю со скуки. Нет, я вроде бы не маньяк, обратно к компу не рвусь. Просто будущее распределено неравномерно, как заметил Гибсон. И резко возвращаться в прошлый век нелегко.

«Короче, врезаются два шестисотых мерса…» – «Говорят, четвёртый “Чужой” вышел…» Будь я в Сети, это было бы прервано на первой же фразе. Уже слышал, неинтересно, not of my business – и моментально удаляешь, закрываешь окно. И переходишь на другое. Хотя бы вот на этот джаз, что доносится из приёмника.

Я мысленно приглушаю окружающих, а на джаз «щёлкаю мышкой». Пока только мысленно, потому что какой-то урод уже подошёл к приёмнику и крутит ручку. Теперь вместо джаза – Пугачева. Она просит, чтобы я позвал её с собой, «…ня …ня …бя…» – доносятся рифмы.

Мало того, этот тип ещё и направляется ко мне. Ну так и есть, спрашивает: «Как дела?» Да не хочу я ему рассказывать, как дела! Тем более что он-то хочет рассказать мне о своих, а не о моих слушать! А я бы сейчас вырубил всех окружающих, а джаз бы врубил снова, дослушал. А уж потом бы всех вернул обратно и рассказал бы про дела. Как в Сети – без прерываний, без цензуры, и именно тогда, когда я сам хочу.

Хотя… стал бы я рассказывать про дела? «Учитесь бороться с информацией, иначе вы будете ей поклоняться», – говорил препод информатики в школе. Странная была школа – поклоняться информации отучила, а бороться – нет.

Понятно, что бороться можно по-разному. Я не знаю, чем болеют те, с кем я перекидываюсь письмами, и что вообще происходит с ними после того, как они напишут письмо. И не скрою, мне такая стерильность общения нравится. Скажете – эгоист? Но есть и обратная сторона: я знаю, что им тоже неинтересны мои нудные рассказы о моих проблемах. Знаю, что свежий анекдот лечит настроение гораздо лучше, чем двухчасовая лекция полезных советов. И что с помощью короткого образного стишка-хайку можно передать яркое впечатление человеку, который живёт на другом конце планеты и не знает обо мне ничего, кроме имени.

Значит, я не только изолируюсь – я сам приучаюсь не говорить лишнего. А интересное общение все равно остаётся. Несколько старых знакомых, умеющих разговаривать «ни-о-чём». Красивые и неразговорчивые женщины. Звери. Дети.

Открывашка Бродского

Ещё оставались странные наброски в блокнотах. Уже и не хайку, просто пары-тройки ключевых слов, которые разворачиваются в полную картинку только в моём воображении. Эдакий персональный «Яндекс». Тут бы и остановиться… Но от литературного вируса отделаться трудней, чем от привычки к Интернету.

Житинский издал мою книжку стихов «Жидкое стекло». Делалась она в самых пижонских традициях, которых я набрался при издании «Мояямы» в Америке. Маленький тираж, только для своих – зато ты полностью контролируешь процесс, включая иллюстрации и гарнитуру. Не говоря уже о текстах: никаких долбаных редакторов, которые вечно норовят то переносы не там сделать, то исправить парочку слов так, что смысл текста полностью меняется.

Подобная книжка легко решает проблему подарков: все эти вечные размышления о том, какую бесполезную вещь подарить человеку на день рожденья, да ещё так, чтобы она отличалась от всех других бесполезных вещей, которые ему подарят. Только книжка, повторяю, должна быть сделана более-менее самостоятельно. Иначе придётся долго оправдываться, что это не ты нарисовал на обложке квадратный трёхчлен.

Но «Жидкому стеклу» не суждено было остаться чисто подарочным изданием. После двух презентаций – сначала в Питере у Житинского, потом у Кузьмина в Москве – сетевые люди тоже заинтересовались. Я отдал несколько десятков копий на реализацию в магазины, написав адреса магазинов на своём сайте. В маленьких лавках, вроде московской «Гилеи» или питерского «Борея», это легко. Говорят «ну оставьте десяток», дают бумажку-квитанцию, все дела. Народ потом пишет – о’кей, зашли-купили, круто.

Вдохновлённый успехами внедрения в бумажную поэзию с чёрного хода, я выждал ещё полгода и решил войти с парадного. Отправился прямиком в питерский «Дом Книги». Это оказалось даже посильней, чем ЛИТО.

Сначала меня послали «на третий этаж» – там, говорят, у нас коммерческий отдел. Иду. Встречает какая-то тётка. Вам, говорит, к такой-то надо завтра прийти, её по средам нету. Ладно, говорю, приду.

А покажите, чего за книжка, говорит тётка. Показываю. Тут тираж не указан, говорит тётка. Так у меня такой плавающий тираж, завтра можно ещё допечатать хоть тысячу штук, говорю я. Это неправильно, говорит тётка. Короче, завтра придите к такой-то, она вам всё расскажет, но её по средам нет. И вообще, сначала в отдел пойдите, там должны сначала поглядеть и заказ сделать.

В отделе меня посылают к Людмиле-отчества-не-помню. Которая прямо в зале работает, типа консультанта. Она долго разглядывает переднюю обложку. Вокруг ходит народ, косится.

Потом она разглядывает заднюю обложку. Потом читает первую страницу.

Ладно, говорит, я возьму у вас пять штук на короткое время, по сколько вы хотите её продавать? Я говорю, по сколько – ровно столько, сколько стоило издание. За столько не возьмут, тут вообще никому эта поэзия не нужна, говорит Людмила-отчества-не-помню-ни-хрена.

В Москве берут, в «Гилее» за месяц десяток уходит спокойно, возражаю я. Ну, в Москве, говорит она. Тут вам не Москва какая-нибудь!

Тут подходит какой-то тип плюгавенький. Вот, говорит она, вот вы, Не-помню-как-имя-отчество, здравствуйте и скажите товарищу не-местному про Москву.

Да, говорит плюгавенький, видел я эту книжку в Москве в «Гилее» – и не купил! Вообще «Гилея» – это графоманский магазин, говорит этот Не-помню-как.

Вот видите, специалист знает, говорит мне Людмила-не-помню-но-старая-и-в-очках. Я говорю: ну мы же не о мнении товарища Не-помню-как говорим. А о том, что я хочу вот за такую цену и за неё вполне покупают в Москве.

Как хотите, говорит Людмила-опять-же-не-помню. Но вообще, говорит, у вас ещё и обложка такая белая, её сразу захватают грязными руками, а все равно никто не купит, а мне вам потом придётся грязную отдавать.

Мне пофигу, говорю я (меня всё больше увлекает процедура). Ну, говорит Людмила-не-помню-уже-совсем, тогда вот вам на пять книжек заказ, идите к той, которой всё равно сегодня нету, потому что она по средам не бывает.

Но я не ищу лёгких путей, у меня уже чисто спортивный интерес попёр. Прихожу на следующий день к той, которая не по средам. Мне, говорю, Людмила-не-помню-как-отчество, и в общем, сомневаюсь даже, что она вообще Людмила, короче из раздела поэзии и в очках, так вот она мне заказ тут написала на пять книжек. И я бы как бы хотел бы их вам на реализацию как бы отдать.

Плохо, плохо, что вы не знаете Людмилу-как-её-там! – говорит та, которая не по средам. Наша Людмила-с-вот-таким-отчеством, между прочим, самого Бродского открыла!

Мне тут же делается страшное видение: стол кухонный, на столе гроб с Бродским, а вокруг стола – Людмила-не-помню-как-отчество, плюс поэт Рейн, плюс ещё человек тридцать. Все по очереди открывают гроб, но кто-то изнутри упорно закрывает его взад, и всё сначала.

Я видение такое отгоняю и говорю: извините, сами мы не местные, живём на вокзале, про Бродского не в курсе, кто его первый открыл и с чем вообще едят.

Если не местный, тогда ладно, милостиво говорит та, которая не по средам, и уже спокойно так смотрит на меня как на нормального дебила из, скажем, города Чудова. Берёт книжку, листает, листает, листает… Я прямо замираю в каком-то сладком предчувствии.

И ведь оправдалось! Она вдруг как закричит:

– Нужна справка из санэпидстации!

Yes! Я к этому времени был уже совсем как под кислотой. А что это, говорю, за справка? Это типа что моя книжка не радиоактивная и не бактериологически-оружейная?

Вроде того, говорит она очень даже серьёзно.

И как, спрашиваю я, эту справку мне поиметь?

А вот вы сейчас идёте на, говорит она, на Садовую дом один, там у вашей книжки берут анализы, проверяют их на вредность и потом дают справку.

Я, конечно, сразу представляю себе, как моя книжка какает в коробок, а я несу этот коробок на Садовую дом один.

Ладно, говорю я, мне уже достаточно приколов на сегодня. А то я сейчас совсем помру от смеха с этими анализами. Лучше я домой пойду чай пить, пока не умер.