Худловары

и покажи, как движется твой стройный Вавилон

и покажи мне, где тот рай, что позабыт людьми

танцуй со мною до конца любви

танцуй со мною до конца любви

…И поэтому я так привычно, так профессионально перевёл на слова и твои валентайновские ногти, и всех твоих змей из мокрых волос, и дырку между зубами, и родинку на ноге, и эти распахнутые вовнутрь глаза, и даже то, как ты потом вдруг становишься маленькой-маленькой… Всё, казалось бы, грамотно упаковал в длинные ящики строк, сбил гвоздями точек и запятых.

танцуй, как нужно танцевать на свадьбах королей

танцуй как можно дольше, дольше, дольше и нежней

взлети со мною к небесам и в бездну уплыви

танцуй со мною до конца любви

танцуй со мною до конца любви

…Но ты, лисица, ты тоже знала мой трюк со словами-киллерами. И знала к нему хак. Я слишком много своих паролей открыл тебе – и ты поймала меня на самое больное. На то, что я никогда не смогу перевести в ряды чёрных букв и благополучно похоронить в бумажных могилах блокнотов. Свечки, вино, парфюм – всё ерунда. Ты поймала меня на звук. На музыку.

танцуй со мной до тех детей, что просят их родить

и поцелуями свяжи разорванную нить

и снова свей родной шатёр на пепле, на крови

танцуй со мною до конца любви

танцуй со мною до конца любви

…До сих пор не могу понять, когда ты успела поставить эту кассету, откуда ты вообще её вытащила? Как попал этот хриплый голос какого-то старого мудака из Канады в мой чистый гербарий воспоминаний, протравленный ядами всех литературных приёмов? Когда же ты, стерва, наконец заберёшь из моей головы эту скрипку, которая снова и снова поднимает всё кладбище моей памяти?!

# # #

Учёбу я забросил. А работа в институте с самого начала состояла в том, чтобы как можно реже попадаться на глаза своим индийским руководителям. Первое время я ещё пытался демонстрировать им свой диссер, начатый в Питере. Индийцы от этих картинок просто шарахались. Институт занимался тупыми интернет-приложениями. Ни о какой теории хаоса, ни о каких клеточных автоматах там вообще не слыхали.

Чтобы заниматься такой шизой, нужно было двигать в место попрохладнее, в какой-нибудь сионистский Бостон. Вездесущий нет-гуру Марек Луговски познакомил меня с Джорданом Полаком из университета Брандейса. Тот увлекался размножением роботов, и мы неплохо поболтали по телефону. Я послал ему все свои достижения и рекомендации для поступления в аспирантуру. И настроился на то, что снова займусь наукой.

Однако вскоре планы доктора Полака поменялись – он сказал, что завязывает с преподаванием, и сделать у него PhD уже не получится.

Попытать счастья ещё где-нибудь? Но к тому времени меня уже засосала опасная трясина с Мариной. А для лирики вполне подходил мой раздолбайский институт. Раз в месяц я прокрадывался в дирекцию, получал свой чек и сваливал. Если по дороге встречались научные индийцы, я широко улыбался и говорил «хай». Они ни о чём не догадывались – улыбку сумасшедшего легко спутать с обычной американской.

Это было прекрасное сумасшествие. Наш безнадёжный роман быстро подошёл к своей логической развязке, которая была заранее известна обеим сторонам. Однако эндорфины сделали своё светлое дело в моей тёмной голове.

Ещё в начале нашего знакомства я написал пару хороших телефонных сказок. Но дальше началось то, чему сам Петрарка мог бы позавидовать: моя Лаура довела меня до такой ручки, когда писать вообще не нужно. Присланные Мариной картинки шевелились и разговаривали со мной, а сам я разговаривал со светляками и оленями на берегу ручья за домом. Когда соседи-американцы устраивали вечерину и звали меня курить дурь, я смеялся над ними и объяснял, что у меня и так всё работает. «Русские выдумали любовь, чтобы не платить за наркотики!» – признавали пиндосы.

Потом крыша поехала ещё дальше, к эндорфиновой буре добавилось упомянутое зависание меж двух языков – и оказалось, что даже разговаривать не нужно. Всё понятно без слов. Чтобы увидеть вселенскую связь всех вещей, достаточно выйти на задний двор и поглядеть на воду, или на пятнистую кору сикоморы, или на сосновые иголки в паутине.

Если же обычный разум пытался вернуться и хоть как-то зафиксировать эти откровения, ему хватало трёх строчек хайку в блокноте, а то и вовсе бессловесной коробки с пастелями.

Один раз я почти сутки рисовал с натуры луковицу в стакане на окне. Чесс, знаток русской литературы, качал головой и говорил, что в моем лице эта самая литература понесла большую утрату. Художник Фрэн, наоборот, приветствовал моё просветление. И хотя он уже выбросил китайскую тушь, мы отлично понимали друг друга.

Если злишься – рисуй бамбук.

Если счастлив – рисуй ирисы.

Ничего, кроме туши и двух

мягких кисточек, здесь не нужно.

Растирай её, наблюдай

за сюжетами-ручейками:

меч кривой, нежный шёлк – всё вода,

всё стекает в чёрную лунку…

А потом, весь мир растворив,

подними глаза от судзури

и внимательно посмотри,

что осталось, чтоб лечь на бумагу.

Будет день – от бессилья в бою

взвоешь, падая, и увидишь:

пробивают асфальт и встают

за спиной зелёные копья.

А когда на рассвете рука

спящей рядом с тобой богини

шевельнётся – смотри! – три цветка

на окне, как обрывки неба…

Так что не торопись, мой друг.

Растирай свою тушь, а после,

если злишься – рисуй бамбук,