Не пойман – не тень

Теперь её не было. И тени начали шевелиться.

Он сидел в той же позе, словно и не двигался с момента, как опустился в кресло. Бокал давно был пуст, но он не поставил его обратно на стол – держал в руке, как якорь, как напоминание, что сейчас, в этой точке, есть он и есть вес стекла, и это всё, что ещё поддаётся измерению.

Мысли, до того хаотичные, начали выстраиваться в последовательность. Не логическую – скорее, эмоционально-картинную. Сначала – сон. Явственно, пугающе, как будто не он видел, а через него смотрело что-то иное. Он не просто присутствовал там – он чувствовал происходящее изнутри, как если бы оно происходило в нём самом. Не образ, не проекция – участие. Он не мог забыть лицо Аллы в этом сне. Не выражение страха, а то, что предшествовало ему – ожидание. Она ждала его.

Почему именно он оказался внутри этого кошмара? Почему всё выглядело так, как будто он сам был там? Почему тень убийцы казалась такой знакомой – не в деталях, а в самом ощущении близости? Как если бы он не просто знал, кто это, а знал, что этот человек связан с ним.

Он начал прокручивать в голове последние дни, будто перелистывая страницы, на которых ищешь нечто ускользающее. Ремезов. Его взгляд. Ни одной фразы в лоб, но между строк – почти ощутимое: «Ты знал». Он не мог сказать это прямо. Да и что бы это изменило? Но что-то в его поведении изменилось. Вежливость осталась, но исчезла близость. Вместо дружбы – выверенный тон, как между двумя фигурами, которые были когда-то людьми.

Глебов. Нервный, суетливый, но вдруг – собранный, холодный, точный. Антон никогда не умел скрывать презрение, но на похоронах в его взгляде было нечто большее. Он будто наслаждался тем, что увидел Воронина уязвимым. Словно ждал этого. Или знал. Вряд ли он мог доказать что-то конкретное, но ощущение того, что Воронин потерял контроль, очевидно доставляло ему удовольствие. Не из мстительности – из зависти.

Лукина. Обычно сдержанная, почти холодная в повседневных вопросах, но на церемонии – внимательная, пристальная. Он заметил, как она смотрела, не поднимая глаз напрямую, но следя. Словно фиксировала каждое его движение, чтобы сложить из них нечто большее, чем просто поведение преподавателя, скорбящего по коллеге. Он почувствовал, как её ум работает – не по-женски, не эмоционально, а аналитически. Как следователь, собирающий показания.

И, наконец, Диана. Самая опасная из всех. Потому что она не смотрела. Она молчала. Не писала. Не звонила. Как будто исчезла. И именно это пугало. Диана никогда не была тенью. Она всегда проявлялась резко – сообщением, голосом, телом. А теперь – тишина. Стало ясно: она что-то почувствовала. Женская интуиция или логика – неважно. Но её исчезновение означало только одно: она обрабатывает информацию. Воронин знал, как такие женщины действуют. Они не бросают обвинений. Они дожидаются момента, когда их появление будет максимально разрушительным.

Он отставил бокал, потер виски. Мелькнула мысль – быстрая, как укол: а вдруг кто-то из них? Кто-то из этих четверых. Алла была не конфликтным человеком, она не могла ни с кем перейти границу, которая вызывала бы в ком-то такую ярость. Но кто-то мог увидеть в ней препятствие. Или инструмент. Или просто слабое звено, через которое можно задеть его.

«Кому могла понадобиться её смерть?» – спросил он себя почти вслух. Это был не риторический вопрос, а начало внутреннего допроса.

Не Ремезов. Слишком мягкий, слишком разрушенный. Если он что-то и чувствовал – то боль. Обиду. Но не желание мстить. Он не способен на насилие – даже в мыслях.

Глебов? Возможно. Зависть – сильная мотивация. Особенно, если он случайно узнал. Услышал. Или увидел. Случайный жест, взгляд, прикосновение. Алла никогда не была неосторожна, но Глебов искал слабости. Он чувствовал их кожей. А если он знал… мог ли он пойти на это? Сам? Вряд ли. Но сказать кому-то. Навести. Подтолкнуть.

Лукина? Нет. Она не из тех, кто действует из ревности или осуждения. Но если она тоже что-то заподозрила, она могла рассказать. Не ради мести. Из принципа. Если для неё связь преподавателя с подчинённой – это этическое преступление, она могла счесть нужным раскрыть это. Не зная, что будет дальше.

Диана… Вот тут всё сложнее. Она была непредсказуемой. Эмоциональной. И очень внимательной. Умела в нужный момент не только промолчать, но и задать нужный вопрос. Вспомнил, как в последний раз она спросила: «Ты только ко мне так приходишь? Или у тебя есть и другие адреса?» Он отшутился. Но она не улыбнулась. Только кивнула. И в том кивке была тень. Холодная.

Он не знал, кто мог. Но всё внутри подсказывало – кто-то из круга. Кто-то близкий. Потому что иначе он бы не чувствовал, как всё в нём начинает распадаться.

Он встал, прошёл к окну, глянул в темноту. В отражении стекла увидел своё лицо – чужое, усталое. И сказал себе то, что избегал произносить:

– Алла была не интрижкой. И не ошибкой. Она была человеком, без которого я не могу представить себя.

Произнеся это, он почувствовал не облегчение, а удар. Как если бы сам себе признался в преступлении. Потому что в этой фразе была главная правда – он знал, что значил для неё. И знал, что значила она для него.

Он не пришёл в тот вечер. Соврал. Отмахнулся. Уехал к Диане. И в ту ночь Алла умерла. Умерла страшно. Одиноко. В страхе. В отчаянии. Возможно, звала его. Возможно, надеялась, что он появится. Возможно, ждала до последнего.

Если бы он пришёл, всё было бы иначе.

Эта мысль не была новой. Но именно сейчас она стала невыносимой. Как внутренний приговор. Не судом, а совестью. Не возмездием, а признанием. И от этого хотелось исчезнуть. Или, хотя бы, не быть тем, кем он был. В тот вечер. Когда выбрал другого человека. Когда не понял, что значило её «приедь». Когда потерял. Навсегда.

Он сидел у окна, не включая света. Улица была пустой, фонари выхватывали из темноты припаркованные машины, едва заметные силуэты деревьев, трепещущие от ветра. На подоконнике стояла чашка с давно остывшим чаем, но рука по-прежнему касалась её, будто само прикосновение удерживало связь с чем-то привычным, материальным.

Мысли были вязкими, текли не линейно, а по кругу, будто внутри головы запустился механизм обратной перемотки. Он снова и снова возвращался к одному и тому же: «Почему именно Алла? Почему так? Почему сейчас?»

И всё чаще его сознание подбрасывало самый страшный, почти неприемлемый вариант: возможно, всё это произошло по его вине.

Эта мысль возникла не как паника и не как самоуничижение, а как логическое следствие. Он был слишком давно внутри структур, где последствия всегда имели причины. Слишком хорошо знал, что случайности – редкое явление. А совпадения – почти всегда маскировка. Алла была не медийной, не влиятельной, не конфликтной. Она не наживала врагов, не участвовала в интригах. Единственное, что связывало её с чем-то нестабильным – это он.

Он. Со своими тайнами. Со своей двойной жизнью. С женщинами, которые о нём знали больше, чем должны были. С коллегами, чьи взгляды всё чаще становились внимательнее, чем того требовала этика. С тенью, которую он сам начал ощущать за спиной – не в физическом смысле, а как след, оставленный там, где не должен был быть.

Может ли кто-то знать? Узнать? Вспомнить?

Он вспомнил, как однажды, выходя из квартиры Аллы, столкнулся внизу с соседом – молчаливым, вежливым, который, казалось, ничего не запомнил. Но ведь он мог рассказать. Не потому что хотел, а просто – сказал между делом. Он вспомнил, как в университете в коридоре однажды Алёна подняла на него взгляд, в котором было нечто похожее на подозрение. Не открытое, не агрессивное – но внимательное. Как будто в ней включился механизм, сопоставляющий. Тогда он это проигнорировал. А теперь – не мог.

Даже Глебов. Антон Валерьевич, вечно раздражённый, озлобленный, казалось, не способен на действия. Но если он догадался, если услышал, если сохранил это как инструмент? И потом… воспользовался. Или передал. Или просто подтолкнул кого-то.

Он не знал. Но чувствовал: круг сужается. Пространство между им и случившимся становится всё теснее. Он больше не был зрителем. Он стоял на границе. И кто-то это знал.

Сергей встал, прошёл по комнате, задержался у зеркала. В отражении – привычное лицо, только бледнее, чуть напряжённее. Лоб со следами усталости, глаза тусклые. Ничего пугающего. Но в глубине – другое. Как будто под слоем кожи жило что-то ещё. И оно начало двигаться.

Он отошёл. Вернулся к креслу. Сел. Протянул руку к книге, пролистал несколько страниц, не вчитываясь. Он не мог читать. Он пытался просто удержаться в рутине – чтобы не потерять ощущение нормальности. Но оно уходило, как тёплая вода из ладоней.

Внезапно телефон, лежащий на столике, вспыхнул. Экран светился, имя высветилось сразу: Диана.

Он не сразу взял трубку. Смотрел на экран, как на карту, с которой нужно выбрать направление. Потом медленно протянул руку и ответил.

– Да, – голос был глухим, почти без интонации.

– Серёж… – голос Дианы был непривычным: не игривым, не капризным, а напряжённым, глубоким, чуть охрипшим, будто она долго молчала перед тем, как решиться. – Извини, что так поздно. Я просто… не могла не позвонить.

Он не ответил сразу. Молчал, слушая её дыхание в трубке. Оно казалось ближе, чем всё, что было в комнате.

– Я хотела узнать, как ты. Я видела тебя на похоронах. Ты… был другим. Не таким, как обычно. Словно внутри что-то… оборвалось.

– Оборвалось, – повторил он тихо. – Алла была мне близка.

– Я знаю, – ответила Диана, почти шепча. – Или чувствую. Ты не говорил. Но я… я всё равно знала. По тебе. По ней. Это неважно. Я не об этом.

Она замолчала, но ненадолго.

– Мне не даёт покоя всё, что произошло. Я не могу просто забыть. Алла… её смерть… Всё это слишком странно. И слишком… точно. Словно не случайность. А знак. Предупреждение. Ты ведь тоже это чувствуешь?

Сергей молчал, но молчание это не было отказом. Она услышала в нём согласие.

– Я не знаю, кто мог. И почему. Но ты должен быть осторожен. Пожалуйста. Просто… не отмахивайся. Если почувствуешь, что что-то не так – не жди. Сделай шаг первым.

– Ты говоришь, будто уже знаешь, кто за этим.

– Нет. Но у меня есть страх. Он не на тебя. Он… за тебя. Я слишком многое вижу. И в тебе тоже. Даже то, что ты не хочешь показывать. Я всегда это чувствовала.

Он закрыл глаза, прислонился затылком к спинке кресла.

– Спасибо, Диана.

– Если нужно будет что-то – я рядом. Не потому что ты мне обязан. А потому что ты мне дорог.

Она сделала паузу, потом добавила:

– Спокойной ночи.

Он не ответил. Только слушал, как исчезает её голос, пока экран не погас. И в этом молчании осталась не тревога. Ожидание. Как будто она знала: всё только начинается.

Связь прервалась. Он остался с телефоном в руке, глядя на потухший экран. И только теперь почувствовал: в её голосе было не просто беспокойство. Там было ожидание. Будто она знала, что это – только начало. И ждала, когда он это признает.

Он не думал – просто встал, как будто внутри раздался негромкий, но однозначный сигнал. Телу больше не нужно было объяснение. Ни оправдания, ни логики. Оно знало – сейчас нужно уйти. Выйти из этой комнаты, этого дома, этого состояния, которое сдавливало грудь, высушивало дыхание, распадалось изнутри. Он прошёл в спальню, накинул тёмную водолазку, застегнул пальто, взял ключи и вышел в ночь.

В машине не было музыки. Только шорох шин по холодному асфальту и шум мотора. Он ехал быстро, уверенно, даже не глядя на навигатор. Адрес был в памяти. Он не вспоминал – просто ехал. Дорога словно сама сворачивалась в нужные повороты. Улицы были пусты, как если бы весь город ушёл вглубь земли. Свет в окнах был тусклым, рассеянным. Всё вокруг дышало замедлением. Кроме него.

Когда он подъехал, на парковке стояли две машины. Лифт был пуст. Подъезд – тёплый, с запахом пыли и металла. Он поднялся по лестнице на один пролёт выше, чем нужно, потом спустился – будто пытаясь замедлить момент, а в итоге только усиливая внутреннее напряжение. Дверь открыл он сам – без стука. Постучал только в её дверь. Один раз. Коротко. Но так, что Алёна сразу поняла: это не сосед и не курьер.

Она открыла почти сразу. Была в сером домашнем свитере, босиком, волосы распущены. Лицо без макияжа, глаза – напряжённые, будто она не спала. Несколько секунд они просто смотрели друг на друга, не произнося ни слова. На её лице мелькнуло удивление, затем – тревога. И сразу же за этим – что-то другое. Признание. Понимание.

– Сергей Андреевич?.. – Алёна приподняла подбородок, и в голосе её прозвучало недоверие, почти упрёк. – Что вы здесь делаете?

Он не ответил. Только смотрел. Спокойно, твёрдо, как будто своим взглядом хотел пройти сквозь её внешнюю сдержанность.

– Я думала, вы… – Она замялась, сдвинула брови. – Это неуместно. И странно. После всего.

– Пустите, – произнёс он, глядя прямо в глаза.

Она колебалась, но отступила. И когда он шагнул внутрь, всё, что они успели сказать, перестало иметь значение.

Она отступила, приоткрывая проход. Он шагнул внутрь, не снимая пальто. И в тот момент, когда за ним захлопнулась дверь, разом оборвалось всё сдерживающее. Ни взгляда, ни фразы, ни вопроса. Он просто потянулся вперёд, нашёл её губы и поцеловал.

Поцелуй был не проверкой, не предложением. Он был актом жажды. Как если бы он неделю блуждал по пустыне и только сейчас добрался до воды. Он не гладил её – он держал. Пальцы скользнули по её щеке, перешли к затылку, крепко, почти с жадностью. Он чувствовал, как её тело сначала замирает от неожиданности, а затем расплавляется – как будто она всё это время только и ждала, чтобы не сопротивляться.

Алена не отступила. Наоборот, ответила сразу, с той же силой, с тем же жаром. Её руки оказались у него под пальто, пальцы впились в водолазку, двинулись вверх по спине. Поцелуй стал глубже, голоднее. Движения – быстрее. Не было никакой медлительности, никакого притворства, будто между ними уже было всё, и теперь не нужно начинать заново – только продолжить.

Они целовались в коридоре, не дойдя до комнаты. С каждой секундой одежда становилась лишней. Он расстёгивал её свитер с таким же отчаянием, как будто от этого зависело, выживет ли он. Она сбрасывала с него пальто, не заботясь о пуговицах. Водолазка пошла вверх, сдвинулась, он потянулся к краю её футболки – тонкой, почти прозрачной от домашнего тепла. Ткань соскользнула по коже, как шелк, обнажив дыхание.

Нетерпение росло как пожар, охватывая плечи, запястья, шею. Их тела искали друг друга с жадностью, которую невозможно симулировать. Не было времени на застенчивость, на паузы, на медленные касания. Их влекло – не только плоть, но и то, что скопилось между ними за недели, месяцы, сдерживаемые взгляды, невысказанные фразы, недотронутые жесты.

Он чувствовал, как в груди что-то взрывается, освобождается. Она – как её дыхание становится громче, как её кожа теплеет под пальцами, как она цепляется за него, будто боится, что он исчезнет. Они почти не говорили – и в этом молчании было всё. Страсть. Согласие. Потребность. Решимость.

Воронин никогда не был таким. Ни с кем. Даже с Аллой. Там было чувство, доверие, тишина. Здесь – другая стихия. Ничего ровного, ничего осторожного. Только голод. Человеческий, живой, нестерпимый. И Алёна отвечала на него так, будто он только и был тем, кого она ждала. Всю себя.

Сергей провёл губами по её шее, опускаясь ниже, чувствуя, как она выгибается к нему навстречу, как её пальцы дрожат, и эта дрожь не от холода. В коридоре стало душно. Пространство исчезло. Остались только кожа, дыхание, запах. Руки нашли пояс брюк, сорвали, как сорвали остатки прежнего мира, в котором нельзя было так – без слов, без объяснений, просто от желания.

Одежда падала на пол, скапливаясь в беспорядке, будто их тела сбрасывали не только ткань, но и всё, что между ними стояло до этой ночи. Когда он, наконец, прижал её к себе, её грудь к его груди, живот к животу, она прошептала не слово – только звук, хриплый, почти беззвучный, как рыдание, но не от боли. От невозможности больше ждать.

Они ворвались в спальню, как в убежище, где уже не требовалось ни слов, ни объяснений. Дверь осталась приоткрытой, свет из коридора ещё секундами отбрасывал их тени на стену, пока она не захлопнулась сама, как будто закрыла за ними всё, что было до.

Алёна тянула его за собой, одновременно отступая и торопя, будто боялась, что если остановится хоть на миг – потеряет его. Их тела стремились навстречу друг другу с такой силой, что любая пауза казалась невыносимой. Поцелуй был не началом, а продолжением того, что копилось – резкий, голодный, жадный, с дыханием, сбившимся раньше, чем их губы соприкоснулись. Он целовал её так, словно не виделся с ней годами, и это было единственное, что оставалось – прикоснуться, иначе сгореть.

Она цеплялась за его плечи, за шею, за грудь – не как женщина, которая хочет быть красивой, а как та, которая больше не может ждать. Он расстёгивал её одежду с нетерпением, в котором не было ни грации, ни игры – только необходимость. Её свитер, тонкая майка, нижнее бельё – всё падало на пол, исчезало, превращаясь в хрупкие следы, которые утром будут говорить о главном.

Его движения были резкими, но не грубыми. Он гладил её – не чтобы успокоить, а чтобы убедиться, что она здесь, настоящая, тёплая, открытая. Алёна дрожала под его пальцами, выгибалась, прижималась, как будто её тело искало в нём что-то большее, чем страсть – подтверждение, что он выбрал её.

Когда они оказались на кровати, ничего уже не оставалось от осторожности. Только инстинкт, только голод, только стремление слиться полностью. Он вошёл в неё с такой отчаянной нежностью, как будто каждый миллиметр её тела был пространством, по которому он шёл, возвращаясь к себе.

Они оказались на кровати, не договариваясь, не направляя – как если бы туда их вело что-то большее, чем желание. Алёна подалась к нему, встретила, прижалась – грудью, бедрами, животом – и всё её тело говорило: «Я здесь. Я твоя. Бери». Он скользнул рукой по её бедру, почувствовал, как под кожей напрягается мышца, как в животе отзывается это касание. Она дрожала. Не от страха. От предвкушения. И от желания, которое уже не скрывалось, не пряталось, не стыдилось себя.

Когда он вошёл в неё, всё вокруг растворилось. Звуки, образы, напряжение, ожидание. Остались только два тела, слившиеся в медленном, точном ритме, в котором не было ничего грубого, но всё – настоящее. Он чувствовал, как она принимает его – не просто физически, а всем существом. Как под ним растёт напряжение, становится плотнее дыхание, как она замирает и тут же двигается навстречу. Их движения не были резкими, не были механичными – они текли, как музыка, сдержанная, но насыщенная, с внутренней архитектурой, понятной только им двоим.

Он вёл – но не властвовал. Она отдавала – но не терялась. Это была сцена, в которой не было зрителей. Только исполнители, отдавшиеся роли полностью. Он ловил каждое её движение: как пальцы сжимаются у него на плече, как губы касаются его скулы, как ногти царапают спину, не оставляя следа, но оставляя память. Она не говорила – но её тело говорило за неё. И каждое его движение было не актом обладания, а подтверждением: ты здесь, ты моя, и я знаю, как ты дышишь, как ты звучишь, как ты вздрагиваешь.

Темп нарастал. Не по их воле – само пространство подталкивало. Ритм становился плотнее, точнее, сильнее. Он чувствовал, как с каждой минутой её дыхание становится прерывистым, как она не успевает за ним, как накрывает её, как накрывает его. Она выгнулась под ним, выгнулась с силой, с криком, который не был криком – это было дыхание, ставшее звуком. Он замер на долю секунды, затем продолжил, уже не думая, не контролируя. В этот момент они были не двое, а одно. И это одно сжималось, сокращалось, нарастало, как напряжённый аккорд перед финалом.

Когда всё завершилось – вспышкой, всплеском, распадом, – комната осталась в тишине, в которой не было пустоты. Только эхо. Только пульс в висках. Только стоны, до сих пор звучащие, не отдельными звуками, а как симфония из дыхания, шёпота, биения сердец. Музыка, которую слышали только они.

Он лежал рядом, не двигаясь. Она прижималась к нему всем телом, без слов. Грудь её поднималась с каждым вдохом, живот ещё дрожал. Она не отпускала его руку. Он гладил её по спине, медленно, равномерно, и в каждом движении было нечто, что не требовало подтверждений. Она повернулась к нему, коснулась его губ – легко, почти неосязаемо, как продолжение их близости. И он понял: это не просто ночь. Это – признание. Без слов, без обещаний. Только телом. Только присутствием. Только тем, что между ними теперь уже не стереть.

Они лежали, не двигаясь, как будто любое движение могло разрушить хрупкое равновесие между телами, между прошлым и настоящим. Воздух в комнате остывал медленно, но в простынях, в их дыхании, в коже, хранилось ещё всё то, что только что было прожито. Она лежала на боку, повернувшись к нему, уткнувшись лбом в его плечо. Он гладил её по спине – медленно, почти машинально, но с тем вниманием, которое приходит после предельной близости, когда больше не нужно ничего говорить.

Молчание между ними не было неловким. В нём ещё звенело то, что звучало минутами ранее: биение сердец, стоны, шёпот. Тишина была продолжением, не паузой.

Он чувствовал, как она дышит. Её дыхание постепенно замедлялось, становилось тёплым, почти равномерным. Но напряжение в ней всё ещё оставалось – тонкое, неуловимое. Как будто в ней зрела мысль, которая не давала покоя.

Алёна приподнялась на локте, провела пальцем по его плечу, как бы нащупывая, с чего начать. Её голос прозвучал спокойно, но в нём была та тихая решимость, которая не нуждается в усилении.

– Я не буду делить тебя, – сказала она. – Ни с кем.

Он не ответил сразу. Не потому что не знал, что сказать, а потому что услышал в этих словах не угрозу и не просьбу – нечто гораздо серьёзнее. Она не говорила «я ревную», не говорила «не смей». Она просто очертила границу.

– Я не создана для того, чтобы быть одной из, – продолжила она. – Если ты хочешь, чтобы я была рядом, – будь только со мной. Я не играю. Не манипулирую. Но я не выдержу, если узнаю, что кто-то ещё прикасается к тебе, когда ты был со мной.

Он повернул голову, посмотрел на неё. В её лице не было ни мягкости, ни жесткости. Только абсолютная честность. Глаза были открытые, спокойные. Такие, в которых видно всё – и страх, и желание, и ту самую боль, которую она сейчас даже не пытается скрыть.

– Я знаю, какой ты, – сказала она чуть тише. – Я знаю, что ты привык держать дистанцию, привык управлять. Привык не давать обещаний. Но я тоже имею право. Право не быть на вторых ролях. Не ждать, пока ты выберешь.

Он всё ещё молчал. Не потому что не соглашался – наоборот. Слова задели. Глубже, чем он ожидал. Внутри дрогнуло что-то, что до этого момента казалось каменным. Она увидела это. И потому не ждала оправданий.

– Просто скажи, – продолжила Алёна, – если ты не можешь. Если в тебе по-прежнему живёт тот, кто выбирает удобство. Я уйду. Не в обиде. Не в истерике. Просто – исчезну. И ты больше не услышишь от меня ничего.

Он почувствовал, как напряглось её тело, как она готова была уже подняться, отстраниться, отвернуться. Но он задержал её. Взял за руку. Не крепко, не властно – так, чтобы она поняла: он услышал. И это имеет значение.

– Я не знаю, – сказал он медленно, почти шёпотом. – Я не знаю, кем я был до этого момента. Но знаю, что сейчас ты рядом. И я не хочу, чтобы ты уходила.

Она не улыбнулась.

Алена ещё не знала, что не пройдёт и суток, как он её обманет. Не с намерением, не из расчёта – просто по старой привычке, по инерции той жизни, где чувства были подчинены обстоятельствам, а решения принимались не сердцем, а страхом потерять контроль. Её слова остались в нём, как клятва, как вызов, как последняя возможность быть настоящим. Но внутри уже шевелилось то, что привыкло жить отдельно от любви – осторожность, отложенность, готовность увильнуть. И пока она лежала рядом, тёплая, открытая, уверенная в сделанном шаге, он – ещё без действия, ещё без лжи – уже знал: ошибётся.