Не пойман – не тень
Я не спешил отвечать.
Позволил ей самой услышать, как пусто звучат эти предложения в этом воздухе, в этом пространстве, где уже давно решено всё. Где её слова ни на что не влияют.
– Скажите хоть что-то… – Голос сорвался в шёпот. Она сглотнула, глядя на меня с отчаянием, которое постепенно переходило в безнадёжность. Колени дрожали, силы оставляли её с каждой секундой, и в какой-то момент она просто не выдержала, тяжело осела на пол, а затем, обессиленно опустившись, оказалась на коленях передо мной. Пальцы судорожно сжимали подол её ночной рубашки, как будто эта тонкая ткань могла спасти её, удержать, спрятать от неизбежного. Дыхание сбивалось, грудь вздымалась рывками, губы дрожали от рваных, сбивчивых всхлипов.
– Прошу вас… прошу… – Голос срывался на шёпот, дрожащие пальцы схватили меня за край одежды, сжались, как у утопающего, хватающегося за последнюю соломинку. Слёзы текли по лицу, стекали по подбородку, падали на пол, оставляя маленькие прозрачные пятна. Она подалась вперёд, её руки дрожали, ладони скользили по холодному полу, оставляя влажные следы, словно страх проступал сквозь кожу. – Я сделаю всё… я умоляю… мне нельзя… нельзя… я не хочу… не надо…
В ответ – лишь слабая усмешка. Лёгкая тень улыбки, скользнувшая по губам. Не злорадная, не довольная, скорее усталая, чуть ироничная, как у человека, который уже видел эту сцену сотни раз.
– Вы правда думаете, что есть выход?
Её тело дёрнулось, как от пощёчины. На лице пробежала судорога, но взгляд всё ещё цеплялся за любую возможность, за любую крупицу надежды, которая могла бы спасти.
– Почему… почему я? – Голос сорвался, но она продолжала, всё ещё пытаясь понять, как это случилось, каким образом именно она оказалась в этом кошмаре. – Я ведь… ничего… никому… Я хорошая… я никогда… я не сделала ничего плохого…
– В этом мире нет справедливости, Алла. Она существует только в головах тех, кому повезло достаточно долго не сталкиваться с реальностью.
– Нет… нет, это ошибка… это… это не может быть правдой… – Голос превратился в сдавленный всхлип. – Почему… почему вы выбрали меня? Почему не кого-то другого?..
– Думаете, выбор что-то меняет? Люди любят думать, что управляют своей судьбой, но правда в том, что некоторые просто рождаются на лезвии ножа. Просто проходит время, прежде чем этот нож прорезает их насквозь.
Она замерла, ловя каждое слово, как приговор. Тонкие пальцы сжались в кулаки, ногти впились в ладони, оставляя в коже глубокие полумесяцы. Губы дрожали, но она пыталась не показывать, насколько сломлена.
– Реальность такова – некоторые люди обречены с самого начала. Просто им не сразу дают об этом знать.
– Это неправда… – Её голос был слабым, едва слышным. – Люди сами выбирают… что с ними будет…
Губы изогнулись в слабой тени улыбки.
– Если бы это было так, вы бы сейчас не сидели здесь, не дрожали, не умоляли о пощаде. Вы бы знали, как изменить свою судьбу. Но у вас нет этого выбора.
Голос был мягким, спокойным, размеренным. В нём не было угроз, не было давления. Только факт, неизбежность, констатация, словно учитель объяснял непонимающему ученику самую простую истину, которая уже давно очевидна.
– А вы… – она сглотнула, уже не отводя взгляда, – вы просто играете? Вам… вам нравится это?
– Вы просто попались в игру, смысл которой никогда не поймёте.
– Но почему? В чём смысл? Разве вам это… разве вы не понимаете, что это… это неправильно?.. – Последнее слово прозвучало жалко, сорвалось в шёпот.
В глазах мелькнула вспышка ужаса. Не от слов, а от того, как они прозвучали – буднично, хладнокровно, без намёка на какую-либо эмоцию.
– И выхода из этой игры нет.
Она тряслась. Уже не просто плакала – рыдала, захлёбываясь собственными слезами, растерянно хватая ртом воздух, который больше не приносил облегчения. Грудь вздымалась судорожно, будто в любой момент могла разорваться от напряжения. Слёзы, солёные и горячие, текли по её щекам, капали на пол, смешиваясь с каплями пота, который выступил у неё на висках, на шее, на груди, словно тело пыталось само себя очистить, сбросить этот страх, как болезнь, которая уже распространилась слишком глубоко.
Я смотрел на неё сверху вниз, наблюдая, как её глаза, огромные, наполненные ужасающим пониманием, пытались найти спасение там, где его не существовало. В уголках губ дрожала слабая, судорожная попытка сказать что-то, но язык не слушался, губы пересохли, голос застрял в горле.
Медленно склонился над ней, позволяя осознанию неизбежности окончательно впиться в её разум, давая ей почувствовать каждый миг, каждый вдох, каждый толчок крови в висках, пока страх разливался по венам, парализуя тело.
Запах страха бил в нос – терпкий, солоноватый, смешанный с ароматом кожи, женских духов, крови, которая ещё не пролилась, но уже присутствовала здесь, в этом воздухе, насыщая его неизбежностью. В нем было что-то липкое, что-то обречённое, как в затхлости старых склепов, как в тлении мяса, оставленного гнить под палящим солнцем.
– Всё могло быть иначе, – шепнул я ей в самое ухо, едва касаясь губами её дрожащей щеки. – Если бы ты делала другие выборы.
Её тело напряглось до предела, дыхание оборвалось, а мышцы словно сковало ледяной хваткой страха. Каждый нерв, каждая клетка будто понимали, что этот момент стал точкой невозврата. Она не просто застыла – время для неё замерло, растянулось в мучительной тишине, в которой не осталось ничего, кроме осознания собственной обречённости.
В этот момент время будто остановилось. Тело напряглось, взгляд застыл, дыхание оборвалось. Она услышала мои слова, поняла их смысл, осознала, что они не просто констатация факта, а что-то большее – приговор, точка невозврата, момент, когда иллюзия надежды окончательно рассыпалась.
Я медленно отступил назад, позволяя ей осознать каждую секунду происходящего, давая ей последний шанс осмотреть этот мир, этот момент, который стал для неё последним. Глаза её были широко раскрыты, наполненные ужасом, расширенные до предела, словно пытались вобрать в себя всё, что ещё оставалось непонятым. Они метались, но не находили ничего, кроме меня, кроме безмолвного осознания неизбежности. Дыхание прерывалось, грудь вздымалась в панике, но тело уже не двигалось, словно внутри неё что-то сломалось, уничтожив саму идею сопротивления.
Глаза расширенные, наполненные последним всплеском бессмысленной веры в спасение, которого не существовало. Глаза, в которых на миг мелькнуло понимание, что в мире нет логики, нет правил, что смерть не следует никакой морали. В них всё ещё теплилось отчаянное желание понять, почему, за что, что она сделала не так, в какой момент её судьба свернула в этот тупик.
На моих губах появилась слабая, едва заметная улыбка, в которой не было ни торжества, ни злорадства, только спокойное, почти ленивое удовлетворение. Этот момент длился доли секунды, но для неё он растянулся в вечность, в финальную вспышку осознания собственной беспомощности, безысходности, бесполезности всех её попыток избежать неизбежного.
И в следующую секунду её больше не существовало.
Её тело взорвалось в один миг, как будто какая-то невидимая сила изнутри разорвала его на части, расплескав кровавый хаос по комнате. Не было долгой агонии, не было предсмертного крика, только мгновенная вспышка абсолютного разрушения, когда каждая клетка её существа поддалась этому неминуемому взрыву, выбрасывая в пространство ошмётки плоти, кости и внутренности, смешиваясь с воздухом, оседая на стенах, потолке, полу, пропитывая собой всё вокруг.
Не медленно, не с агонией, не с мучительными криками – просто разлетелось на куски, словно кто-то внутри дёрнул за потайной рычаг. Осколки костей, клочья кожи, красные полосы сухожилий – всё это одновременно разлетелось в разные стороны, оседая на стенах, потолке, на полу, на мебели.
Мгновение – и комната превратилась в кровавую бойню, стены, потолок и пол были залиты алым, густым месивом, тёмные сгустки мяса облепили мебель, оставляя за собой рваные, скользкие следы, а воздух наполнился запахом железа и горячей, ещё не остывшей плоти. Всё вокруг превратилось в разорванную, истекающую сущность, в безмолвное свидетельство мгновенного разрушения.
Запах мгновенно изменился. Стал насыщенным, горячим, будто мясная лавка, только что открывшаяся после ночи. Стены стали скользкими, липкими, капли падали с потолка, оставляя рваные следы, похожие на внутренности, вывернутые наружу.
Медленно опустил веки, на мгновение позволив глазам избавиться от мельчайших капель крови, осевших на ресницах, и когда открыл их вновь, мир всё ещё вибрировал, воздух был пропитан жарким запахом меди, плоть ещё дрожала в каждом осколке, что осела на мебели и полу, будто сама комната теперь стала частью этого хаоса.
Всё ещё чувствовалась вибрация воздуха, остаточная дрожь от разрыва плоти, от разлетевшихся частей тела.
Изуродованные останки валялись по всей комнате: рука с вывернутыми пальцами застряла между ножками стула, раздробленная кость торчала из-под кровати, куски разорванной плоти облепили стены и потолок, превращая комнату в месиво из крови и ошмётков человеческого тела. Всё вокруг было покрыто липкой, тёмно-алой массой, издающей тёплый, насыщенный запах смерти, настолько густой, что казалось, он осел на коже, пропитался в одежду, въелся в воздух.
Один фрагмент – то ли плечо, то ли часть рёбер – сполз с комода, оставляя за собой алую дорожку, и с влажным шлепком упал на пол.
Голова Аллы с глухим стуком ударилась о деревянную поверхность, соскользнула по ряду книг и застыла среди переплётов, словно случайный, неуместный предмет в тщательно упорядоченном хаосе. Кровь стекала вниз, пропитывая страницы, впитываясь в бумагу, превращая когда-то ровные края в нечто липкое и рваное. Глаза, расширенные, наполненные застывшим ужасом, смотрели в пустоту, но уже ничего не видели. В них не осталось ни страха, ни боли, ни даже последнего проблеска осознания. Только бездонная пустота, в которую провалилось всё, что когда-то было жизнью.
Оставаться в комнате после свершённого казалось естественным, как художник, который, закончив работу, делает шаг назад, рассматривая свою картину, вбирая в себя каждый штрих, каждую линию, проверяя, завершено ли произведение, не требуется ли последний мазок, чтобы сделать его совершенным. В этом моменте не было ни спешки, ни суеты – только абсолютная уверенность в том, что всё произошло так, как и должно было, безошибочно, выверенно, без единой лишней детали, которая могла бы нарушить идеальный баланс происходящего.
Комната всё ещё вибрировала остаточным напряжением, воздух был густым, насыщенным, липким, как будто сам впитал всё, что только что здесь произошло. Кровь всё ещё стекала по стенам, каплями собираясь на потолке, прежде чем тяжело падать вниз, разбрызгиваясь на полу. В этом хаосе была особая красота, особая гармония – совершённое насилие, доведённое до абсолютной завершённости.
Взгляд скользил по тому, что осталось от Аллы.
Голова, аккуратно покоящаяся на полке, казалась сейчас неуместной деталью, словно часть инсталляции, оставленная кем-то в художественной галерее. Пустые глаза, застывшие в выражении немого вопроса, уже ничего не видели, но всё равно притягивали внимание, словно даже после смерти пытались что-то сказать.
Тело исчезло, но выражение лица сохранилось.
Любопытно.
Губы застынут в этом странном полувскрике навсегда, в этом последнем судорожном вздохе, который уже не успел превратиться в крик. Было ли в этом принятие? Или она до самого последнего мгновения верила, что всё может измениться?
Кончики пальцев медленно скользнули по её застывшей коже, остывающей, но ещё не утратившей последнего тепла. Ощущение было странным – словно под поверхностью всё ещё оставалась жизнь, задержавшаяся на грани между существованием и полным исчезновением. Но это была лишь иллюзия, игра воображения, которая не могла изменить неизбежное. Тело уже не принадлежало ей, не было больше частью личности, мыслей, эмоций, страха – оно стало просто объектом, безликим и неподвижным, как сотни других вещей в этой комнате.
Кожа быстро остывала, но в ней всё ещё оставалось что-то живое – не в буквальном смысле, конечно, но в памяти этого места, в следах того, что здесь только что произошло.
Накатило лёгкое удовлетворение.
Постель выглядела неопрятно.
Разгладил простыню, заправил её, словно оставляя завершающий штрих. Всё должно выглядеть аккуратно. Это была не просто смерть – это было завершённое действие, тщательно выверенный процесс, в котором не должно оставаться ничего случайного. Последний штрих, последняя подпись под этим произведением.
Внимательно осмотрел комнату, давая себе время зафиксировать каждую деталь, каждое пятно крови, каждую незначительную деталь, которая могла бы выдать небрежность или оставить сомнение в совершенстве проделанной работы. Всё выглядело именно так, как должно, как задумывалось, как неизбежно должно было случиться. В этом взгляде не было тревоги, не было суеты – только удовлетворение, только ощущение завершённости.
Ни единой детали, которая бы выбивалась из картины. Ни единого лишнего следа. Всё именно так, как должно быть. Порядок, завершённость, безупречность.
Пришло ощущение, которое можно было бы назвать гордостью.
Не вспышка, не триумфальное ликование – нет, это было нечто иное. Глубокое, спокойное, полное осознание контроля над каждым шагом, над каждым действием, над каждым мгновением, что привело к этому моменту. Это была не просто игра. Это было искусство.
Закончив осмотр, вышел из спальни, миновал коридор, подошёл к двери.
Замер на мгновение, позволяя себе прочувствовать этот момент до последней детали, вбирая в себя всё, что осталось от произошедшего, прежде чем оставить это позади. В этой паузе не было сомнений, не было колебаний – только осознание того, что всё завершено так, как и должно было быть, без единой ошибки, без единственного изъяна, который мог бы нарушить совершенство картины.
Последний взгляд на пространство, которое ещё несколько минут назад было наполнено её страхом, её мольбами, её бесполезной надеждой.
Аккуратно прикрыл дверь, не издавая ни звука, словно запечатывая пространство, оставляя за этой тонкой деревянной преградой всё, что только что произошло. В этом жесте не было спешки, не было лишнего движения – только осознание полной завершённости, последнего штриха, который ставит точку в картине хаоса, превращая его в безупречную гармонию. Дверь мягко вошла в проём, заперев внутри комнату, наполненную страхом, болью, бесполезными мольбами и кровавыми следами, и теперь всё это принадлежало только этому месту, заключённое в нём навечно.
В подъезде пахло сыростью и пылью. Ступени под ногами были холодными, бетонными, шероховатыми, и с каждым шагом всё больше ощущалась разница между тем, что осталось там, за дверью, и этим миром, миром, где всё было безразлично.
Город встретил холодной, безмолвной пустотой, в которой не было ни намёка на тревогу, ни отголоска произошедшего, ни единого движения, способного нарушить эту стерильную картину равнодушия. Свет фонарей размывался в лёгком тумане, улицы тонули в вязкой темноте, и всё здесь словно подчёркивало абсолютное одиночество, полное отсутствие свидетелей, чьего-либо присутствия, даже намёка на то, что кто-то мог почувствовать перемены в мире, где только что исчезла ещё одна жизнь.
Вдохнул ночной воздух, глубокий, свежий, размывающий остатки металлического запаха, въевшегося в кожу.
Губы медленно изогнулись в едва заметной улыбке, той самой, что не выражала радости, не скрывала сожаления, не выдавала эмоций, а была лишь естественным продолжением мысли, спокойного осознания своей неоспоримой власти над жизнью и смертью. Этот момент был чист, лишённый суеты и лишних движений, словно сам мир на секунду признал моё право быть выше, решать, стирать существование так же легко, как человек стирает мелкую ошибку на бумаге.
Это было правильно. Всё шло так, как должно было идти. Город по-прежнему оставался безразличным, пустым, глухим, безучастным к тому, что только что произошло. Всё здесь было создано для одиночества.
В этом безразличии города, в его холодной, безмолвной ночи было нечто совершенное, лишённое эмоций, но наделённое абсолютной ясностью. Всё вокруг подчёркивало одиночество, его неизменность, его закономерность. Здесь никто не ждал меня, никто не вспоминал, никто даже не догадывался, что только что произошло. И именно в этом заключалась истинная свобода.
Мир не изменился.
Растворяясь в темноте, я чувствовал, как эта ночь становится продолжением меня, как игра лишь набирает обороты, оставляя за собой всё меньше сомнений и всё больше азарта. Здесь, среди пустых улиц, среди безликих зданий, было лишь одно неоспоримое ощущение – голод, который ещё не был утолён.
Глава 2
Глава 2
Сквозь плотные шторы едва просачивался приглушённый утренний свет – сероватое зарево, в котором невозможно было разобрать, утро ли уже началось по-настоящему или мир ещё пребывал в неохотном полусне. В спальне, тихой и выверенной до последней детали, царила предутренняя неподвижность – ни один звук не нарушал ровного дыхания женщины, лежащей на правом боку, спиной к мужу, с аккуратно уложенными волосами и безупречным, как всегда, лицом, даже во сне хранившим холодную сдержанность.
Сергей Андреевич Воронин открыл глаза без будильника, как обычно. Его организм давно привык к дисциплине: ни опозданий, ни спонтанностей, ни капризов. Время, как хорошо дрессированная собака, подчинялось его воле. Он не двигался сразу. Несколько минут смотрел на спящую Ольгу – неподвижную, отстранённую, недосягаемую. Её лицо, гладкое и спокойное, больше не вызывало у него желания прикоснуться, разбудить, прошептать что-то нежное. Было в ней теперь что-то статичное, музейное, как в мраморной статуе – восхищающее формой, но не зовущей к жизни.
Он знал каждую родинку на её спине, каждую тонкость изгиба шеи, знал, когда она дышит глубже, а когда только имитирует сон, чтобы не начинать разговор. Знал, как точно она подбирает слова, чтобы не сказать лишнего. И знал, что уже много лет они живут не как муж и жена, а как пара успешных актёров, привычно исполняющих одну и ту же пьесу, в которой давно стерлись эмоции, остались только реплики.
Когда именно всё превратилось в спектакль, он не мог вспомнить точно, но помнил чувство внутреннего удивления, почти растерянности, когда впервые понял, что слышит реплики, а не слова, смотрит на маски, а не лица. С тех пор ничего не изменилось – лишь привыкание сделало это открытие привычным фоном жизни.
Не издав ни звука, он приподнялся, откинул одеяло, поставил ноги на прохладный паркет. Движения были выверенными, почти хореографическими – в них чувствовался контроль, достоинство, внутренняя система координат. Он накинул тёмный домашний халат, прошёл к двери, приоткрыл её и вышел в коридор, не оборачиваясь. Спальня осталась за спиной, как сцена после закрытия занавеса.
Ванная, как и всё в доме, была стерильной и продуманной: свет мягко включился сам, зеркала не запотевали, вода текла нужной температуры. Сергей Андреевич открыл шкафчик, вынул из него бритву, крем, щётку – всё лежало точно на своих местах, в идеальном порядке. Его руки двигались с точностью хирурга: щетина удалялась полосами, белая пена исчезала, обнажая загорелую кожу и чёткие линии подбородка.
Он смотрел в зеркало, не отводя взгляда. В отражении – знакомое лицо, которое он сформировал годами усилий: высокий лоб, прямой нос, ясные серо-голубые глаза, в которых при внимательном взгляде можно было разглядеть холодный свет логики и амбиций. Виски слегка тронула седина – ровно настолько, чтобы внушать уважение, не прибавляя возраста. Волосы, густые и немного вьющиеся от природы, он зачёсывал назад, чуть приподнимая у лба, чтобы не терять формы. Всё было под контролем – как внешность, так и внутреннее состояние.
Он не любил неожиданностей. Отражение в зеркале должно было подтверждать одну истину: он остаётся тем, кем должен быть – сильным, уверенным, непоколебимым. Сергей Андреевич провёл рукой по щеке, проверяя гладкость, потом слегка приподнял уголки губ. Улыбка вышла почти искренней – но не для кого-то, а для себя. Он смотрел на себя с лёгким удовлетворением, как смотрят на отчёт, в котором сошлись все цифры.
Сегодняшний день обещал быть обычным. Так же, как и вчерашний. Так же, как и завтрашний. И это его устраивало.
Когда он вышел из ванной, аромат свежеобжаренного кофе уже чувствовался в воздухе, как и лёгкий запах подрумяненного тоста – точнее, правильного тоста, чуть хрустящего, но не пересушенного, с оттенком французского багета. Всё это означало, что Елена, их домработница, уже была на месте, как всегда – раньше, чем все остальные, незаметная и безупречно точная в своих действиях. Сергей Андреевич, переодетый в тёмно-синий костюм с тонкой полоской, белую сорочку и графитовый галстук, прошёл в сторону кухни, щёлкнул манжетами, поправил часы на запястье и беззвучно открыл дверь.
Кухня, залитая мягким светом из высоких окон, выглядела как страница из интерьерного журнала – ни одного лишнего предмета, ни крошки на белом мраморе столешницы, всё продумано, стерильно, изысканно. На столе – фарфоровые тарелки с омлетом, кресс-салатом и лососем, на подносе – кофейник, свежие ягоды, сок в прозрачном графине. Над этим утренним театром, разыгрываемым по некоему невидимому сценарию, витало ощущение правильной, выстроенной жизни – такой, где ничего не может пойти не так, потому что всё заранее просчитано.
Виктория уже сидела за столом – худая, тонкая, с лёгкими тенями под глазами, она поднесла к губам большую белую чашку с кофе, не обратив внимания на появление отца. Волнистые волосы чуть скрывали лицо, взгляд был устремлён в пространство, мимо предметов и людей, как будто утро было не началом нового дня, а продолжением вчерашней усталости. Она медленно отставила чашку, тихо поставив её на блюдце, и только тогда подняла глаза.
– Доброе утро, папа, – сказала она негромко, голосом, в котором не было ни раздражения, ни близости – вежливый тон взрослого человека, выполняющего обязательный ритуал общения.
– Доброе, Вика, – так же спокойно ответил он, садясь на своё место, за край стола, где всегда лежала свежая газета, а рядом стояли часы в серебряной оправе.
Александр появился чуть позже – в белой рубашке, расстёгнутой у горла, с телефоном в одной руке и поджаренным тостом в другой. Он шёл быстро, почти не глядя по сторонам, как будто всё уже было известно и не заслуживало внимания. Сев, он откусил кусок и, не отрывая взгляда от экрана, пробормотал:
– Привет.
– Доброе утро, Саша, – сдержанно отозвался профессор. Он привык, что сын редко поднимает глаза. Привык, что разговоры между ними стали формальностью, обменом банальностями под видом диалога.
– Есть планы на вечер? – бросил Александр, листая что-то на экране, скорее ради того, чтобы обозначить участие, чем из реального интереса.
– Работа, – коротко ответил профессор, пригубив кофе. – После университета встреча с коллегами. Поздно вернусь.
Виктория отставила чашку, слегка нахмурилась, потом поправила волосы.
– Я сегодня в мастерскую, потом встречаюсь с Алисой. Мы хотим съездить в «Манеж» на выставку.
– Не задерживайся, – произнёс Сергей Андреевич, не глядя на неё. Он не знал, кто такая Алиса, и не хотел спрашивать.
Ольга вошла последней – в светлом шёлковом халате, с аккуратно собранными волосами и почти незаметным макияжем, который, тем не менее, делал лицо живым. Она прошла, будто скользнув по комнате, налив себе апельсинового сока, и только потом бросила взгляд на сидящих за столом.
– Доброе утро, – произнесла она негромко, ровным тоном, не ожидая ответа.
Все откликнулись почти одновременно: вежливо, коротко, без тёплоты. Ольга села, не торопясь, медленно разломила круассан, смахнула крошки с пальцев и начала завтракать, не глядя на мужа, как будто он был частью интерьера. На мгновение их взгляды пересеклись – её глаза, тёмно-зелёные, с янтарным отливом, остались спокойными, чуть остекленелыми. Ни раздражения, ни упрёка. Только отчуждение.
За столом повисла пауза – не напряжённая, а привычная, как будто каждое утро в этом доме начиналось с тишины и механической вежливости. Несколько незначительных реплик прозвучали вполголоса: о пробках, делах, погоде. Александр сказал, что сегодня встречается с инвестором. Виктория – что у неё болит голова и, возможно, она вернётся раньше. Ольга уточнила, чтобы Сергей не забыл, что к вечеру придёт портной – примерка нового костюма. Всё звучало точно и сухо, как набор уведомлений на экране смартфона: важные по сути, но не касающиеся чувств.
Сергей Андреевич жевал не спеша, ровно и без удовольствия, словно просто выполнял часть ритуала. Он не перебивал, не уточнял, не спорил. Где-то в глубине, на стыке памяти и усталости, возникло воспоминание о том, как раньше всё было иначе. Как Виктория болтала без умолку, как Александр пытался говорить «по-взрослому», как Ольга смеялась, а он – слушал, с интересом, с живым участием. Всё это было. Было когда-то.
