Песни жаворонка. Вечерняя

– А вот этого, – назидательно проговорил усатый, – делать не советую: за снижение поголовья скота – особая статья, лет на пять, как минимум.

Составили акт, все расписались, дед по безграмотности поставил крест.

– Приедем – проверим, – пригрозили на прощанье следователи. – Если что, так просто не отделаешься.

Пришлось срочно, среди зимы, заняться восстановлением сарая. Через неделю овцы справили новоселье. Матерый баран на прощанье отметился по-своему. Задал дед овцам сена, тут его и приспичило, как говорят, по-большому. Капитальных туалетов тогда не строили, каждый справлял нужду где-нибудь в укромном уголке. Спустил дед штаны, покряхтел. Овцы – существа любопытные, им до всего есть дело, зашел баран за спину, понюхал, видно, не понравилось, вот он и боднул деда. Тот оперся руками, чтобы не упасть, и угодил в кучку, оставленную кем-то раньше, может, им же самим или внуками. Бабка Матрена обомлела, увидев вошедшего деда со спущенными штанами и растопыренными руками:

– Чей-то с тобой?

– Че-че! – перебил ее дед, – опростаться добром не можешь, натеряла по двору, как овца!

Тут юмор ситуации дошел до бабоки, и она хмыкнула, закрывшись ладонями, что и разрядило ситуацию.

– Ты посмейся мне, посмейся! Лучше возьми-ка ковшик да полей…

Дед никогда долго не размышлял, действовал, как подсказывала крестьянская мудрость. Она же и подводила. Властные органы часто путали здравый смысл хозяйственника с попыткой присвоения им общественного добра, поэтому вместо благодарности чуть что стремились людям приписать посягательство на колхозное добро. Презумпции невиновности они не признавали, подозрения были выше статьи закона, особенно отличались молодые выдвиженцы.

Маму колотило мелкой дрожью после наезда следователей и, как могла, вправляла мозги своему отцу:

– Мало отсидел? Еще захотелось? Теперь отправят не в Минусинск дома рубить, а куда подальше – золото копать или лес валить.

Дед отбивался по-своему:

– Пока расшевелятся в районе, пока согласуют, овцы окочурятся, а виноваты будем мы.

Дядя Вася Желтяков ревностно исполнял сторожевые обязанности. Новоселье стада овец деревенские подростки решили отметить, не откладывая…

Встречает дед маму и говорит:

– Придет Желтяк, выдай ему денег на дорогу.

– Куда ж он собрался?

– Разве не знаешь? На войну призывают, вот повестка пришла.

Мама повертела листок из школьной тетради, головой покачала:

– Ты че, в своем уме? Это же – филькина грамота. Тебе нихто не почитал, че тут написано?

– Да нет, – недоумевает дед.

– Так слушай: «Повестка. Приказываю деду Желтяку, жителю деревни Малиновка, явиться в район… При себе иметь картошки, хлеба буханку, денег сколько есть». Небось, Колька Гоцман сочинил… А тебе хто принес повестку эту?

– Да сам Желтяк и принес, я его отправил домой собираться.

Мама наказала отцу поговорить с ребятами – распоясались, так до беды недалеко.

– Представляешь, приезжает в райцентр этот «божий одуванчик». – «Ты хто и зачем пожаловал?» – спрашивают. – «Из Малиновки я, вот по повестке…» А там люди сурьезные, военные, им не до шуток, опять тебя вспомнят.

Дед тут же направился к дому Желтяковых. Там – переполох, бабка плачет, девчонки ревут, сыновья насупленные сидят, важные – им отец уже наказал хранить семейные традиции в случае своей гибели. Тут же в полном сборе и наши пройдохи. Дед Юха прихватил одного за руку, другого – за ухо, тотчас выявил зачинщика, им действительно оказался Колька Гоцманов, и ремнем объяснил, что будет впредь с каждым, если не возьмутся за ум. Дед никогда никого не бил больно, больше стращал – свои же ребята, племянники, внуки, дети единоверцев-колхозников. Они тоже не боялись деда, так – остерегались, порядка ради, хотя иногда и над ним самим подшучивали.

Перед церковными и советским праздниками дед садился за стол, пристраивал на носу очки в металлической оправе, вместо дужек использовал дратву. Читал он Евангелие своеобразно: произносил только согласные буквы. Внятно прочитывал лишь одну фразу, и то не полную: «Истинно, истинно говорю вам…». Дальше следовали булькающие звуки, словно разжевывал горячую картофелину, и, проглотив ее, победно, с чувством исполненной работы, произносил: «Аминь», после чего внимательно оглядывал избу, словно ожидая аплодисментов.

Такие чтения он практиковал зимой, летом недосуг. Ребят перед чтением выставлял на улицу, чтобы не мешали. Они и там умели достать деда и испортить святое дело. Через какое-то время со стороны окна слышался звук влетевшего шершня. Дед поднимал голову, прислушивался, однако процесс чтения Святого писания не прерывал. Звуки нарастали, и дед не выдерживал, подходил к окну. Жужжание прекращалось, но стоило ему снова сесть за Евангелие, как жужжание возобновлялось. Однако «шершню» скоро надоедало биться в окно. Через какое-то время, как ни в чем ни бывало, «артист» входил в избу.

– Здорово, дед! Читаешь? – бодро приветствовал он деда. Дед, словно муху, хватал лапищей парня, молча волок к выходу, одной ногой растворял дверь, другой – пинком под зад выставлял бедолагу за порог, приговаривая:

– Я те пожужжу, разъедак твою!

Заходя в дом, парень уже знал, что последует, но шел, соблюдая правила игры. Во дворе раздавался дружный хохот. Аттракцион был прост: к оконной раме снаружи прикрепляли вощенную нитку или дратву, вторым концом обвязывали катушку из-под ниток. Исполнитель прятался в сугробе и усердно, с натягом, вращал катушку, рама начинала вибрировать. Некоторые «мастера» умели заставить ее чуть ли не петь.

Пройдет совсем немного времени, и того же проказника дед встречал без всякой оглядки на недавнее баловство: если пришел, значит, по делу, скорее всего бычка попросить за дровами или сеном съездить. Дед никому не отказывал, видел, что из подростка скоро мужчина вырастет, в колхозе-то сейчас одни бабы жилы тянут. Конечно, он сам был коренником в колхозной упряжке, не упуская даже малой возможности крепить общественное хозяйство.