– Как тебя зовут? – подъячий крепко схватил парня за рукав.
– Степаном.
– Вот, что, Степан, показывай куда ехать! – голосом, нетерпящим никаких возражений, приказал Осип. – Поехали скорее! Надо мне очень! Понимаешь? Очень!
Москву реку они переехали по другому мосту. Доехали до него не скоро, но там стрельцов не было, а потому переправились путники быстро, и по узким улицам заречного города ехали без приключений. Проехав городские окраины, помчали галопом. Степан скакал впереди, а Осип следом, стараясь не отстать от проводника. Конь у Степана справный, а потому подьячему приходилось торопить своего Серко частыми ударами пяток по тощим бокам. Только, как ни старался Осип приободрить притомившуюся лошадь, версты через две Степан умчал по дороге вперёд так далеко, что в душу подьячего поползли подозрения о нечестности проводника: уж не обманул ли?
Солнце наполовину скатилось за кромку дальнего леса. А Степана и след простыл. Осип, мысленно проклиная свою доверчивость, уже стал думать о том: не повернуть ли назад, пока совсем не стемнело, но тут проводник его и объявился.
– Ну, ты чего?! – кричал Степан с дорожной обочины. – Говорил скорее надо, я не оглядываюсь, а ты отстаёшь! Ты уж это… Того… Раз сказал – быстрее, так давай быстрее. Мне тоже не охота в лесу ночевать!
Осип на упрёки лишь рукой махнул, дескать, не береди больную рану. То ли понял подьячего проводник, то ли нет, но кричать он перестал и кивком головы велел сворачивать на неширокую лесную тропу. Сначала по тропе ехали верхом на лошадях, но скоро пришлось спешиться. Лошадей повели в поводу. Быстро темнело. Словно серые крысы, невесть откуда набежали облака и закрыли луну. И скоро такая темень кромешная случилась в лесной чащобе, что Осип проводника своего уже и не видел. Только еле заметные очертания крепкого крупа лошади Степана просматривались впереди. Вот за этим крупом Осип и шагал по узенькой тропке. Вдруг, лошадь проводника остановилась. Подьячий чуть было не ткнулся с наскока в лошадиный зад.
– Степан! – в полголоса крикнул Осип. – Чего встал?
Никто подьячему не ответил. Он крикнул ещё раз и опять – тишина. И лошадь стоит, будто кто-то ей идти не даёт. Толкнуть бы её, но всякий знает – бойся кобылу сзади: такт может она копытом садануть, что и душа вон вылетит. Осип сделал шаг назад, нащупал рукой какое-то деревцо, привязал к нему повод своей лошади и хотел обойти стороной загородившую тропу лошадь. Сделал один шаг, второй, но тут кто-то сильно ударил его в спину. Подьячий запнулся об корень ногой, споткнулся, замахал руками, стал проваться куда-то и упал в грязь!
3
Осип хотел сразу же встать на ноги, но не тут-то было. Грязь сразу же сердито зачавкала и потащила своего невольника вниз. Поддьячий рванулся вперёд, надеясь вырваться поскорее из вязкого плена, однако, чем сильнее он старался, тем больше проваливался в холодную жижу. И вот тут Осип понял, что неведомый злодей столкнул его в болотную трясину. А трясина – это такая тварина злая, что не приведи Господи, всё живое она уничтожить норовит. И нечисти в трясине водится столько, что считай – не считай, а перечесть никак невозможно. Подьячий стал оглядываться по сторонам, но что толку: тьма вокруг, хоть глаз выколи. Где-то истошно закричала испуганная птица, потом заржала лошадь. Осип резко повернул голову и тут же, будто кто-то накинул ему на ноги аркан да потащил вниз.
– Неужто Кикмора схватила меня? – испугался подъячий, но быстро совладал с собой, замер и решил притвориться мёртвым. Хватка трясины чуть-чуть ослабла.
«Персвятая Богородица, – мысленно просил помощи Осип, – спаси и помилуй меня. Спаси и помилуй, помилуй…»
Болотная жижа подобралась к самому подбородку. Ещё чуть-чуть – и всё… А кругом тихо и темно, будто в могиле. Умирать Осипу никак не хотелось, а уж в блотной трясине утонуть, так это совсем последнее дело. Если здесь сгинуть, так никто не узнает где могила раба божьего Осипа Носова. А не узнает никто, значит и не помолиться будет некому за душу грешную. Только нечисть будет над душой до скончания века куражиться. Последнгее дело в трясине утонуть. Да только куда от судьбы своей денешься? Как написано на роду, тактому и быть. Хочешь – не хочешь, а доля твоя на небесах с самого рождения предначертана. Чему быть – того не миновать. Подьячиий решил перекреститься напоследок и стал осторожно подтягивать правую руку к лицу. И вот тут его рука наткнулась в жиже на что-то твёрдое. Осип поначалу и не понял, что это за штука такая под руку попалась, но, как известно, утопающий за любую соломинку хватается. Вот и ухватился подьячий за посланную Богом «соломинку». Ухватился да потянул легонько, не оборвалась ниточка надежды последней. Потянул Осип покрепче. Опять всё складно получилось.
Больше всего подьячий боялся, что не выдержит «соломинка», оборвётся. И тогда – всё… Он стал молиться и тянуть за спасительницу свою всё сильнее и сильнее. И опять не оборвалась ниточка между светом белым и преисподней. Теперь утопающий ухватился за «соломинку», коей была ему сейчас скользкая ветка и второй рукой. Трясина никак не желала отпускать свою добычу, но Осип очень хотел жить, а потому сражался изо всех сил. Он цеплялся за ветку упавшего в болото дерева и полз. Еле-еле полз – вершок за вершком. Ползти было так тяжело, что дышать скоро стало нечем да круги пёстрые в глазах завертелись. Опять подумал Осип о скорой смерти, и уж сдался почти, на самую малость рук не опустил, но тут уцепился на толстый ствол дерева. Уцепился и сразу понял, что не пришёл ещё срок его путешествия в царство небесное, как говорится: тянули черти Ненилу в темную могилу, да не вытянули, Господь увидал да чертей разогнал.
По поваленному дереву выбрался подьячиий из жижи на твердь и долго лежал не в силах пошевелиться. И сколько бы он так пролежал – никому неведомо, только холод его здорово одолел. Пока Осип в трясине жизнь свою спасал, о холоде и не подумал ни разу, а как смерть со своей острой косой оставила молодца в покое, так его быстро дрожь и пробрала аж до зубовного стука. Чтоб как-то согреться, сначала пополз Осип во тьме кромешной, потом на четвереньки встал, а уж, немного погодя, и в полный рост поднялся. И тут, будто в награду подьячему за мучения его, выглянула из-за облаков луна. Только помощи от небесного светила в дремучем лесу, как с козла молока. Мелькнёт оно иногда между верхушками черных деревьев и опять темень. Осип то и дело спотыкался о корни, иногда падал на мокрые листья, но сразу же вставал и брёл дальше. Потом падал и опять вставал…
На проезжую дорогу подьячий выбрался, когда стало светать. Вдруг расступился дремучий лес, и увидел страдалец плывущую в тумане лошадь с телегою. Осип сперва хотел закричать, но вместо крика вырвался из груди его шипящий хрип, который он и сам-то он расслышал. И тогда решил подьячий к плывущей лошади бежать. Бежать тоже не получилось, и он поковылял, с трудом переставляя отяжелевшие ноги. Шаг за шагом, шаг за шагом… А вот и дорога…
Лошадь, конечно же, не плыла, а тащила гружёную телегу. На телеге сидели два сивобородых мужика в серых зипунах и сладко зевали друг перед дружкой. Когда на дорогу выполз человек в грязной изодранной одежде, мужики зевать перестали и схватились за топоры. Опасались они татей, часто шаливших на лесных дорогах. Мужики и в путь-то двинулись перед самым рассветом в надежде, что все тати в ту пору крепко спят. И вот какой-то оборванец на дорогу лезет! Мужикам только одно и остается: схватиться за топоры! Но до горячего не дошло. Поверили путники дрожащему Осипу. Пожалели и велели ему в кошму завернуться да лечь поверх воза с телячьими кожами. Как велели, так подьячий и сделал, тут уж выбирать не приходится. Завернулся Осип, и унялась понемногу дрожь. И стал подьячий по сторонам смотреть, а там – на черный лес притаившись в туманной дымке стоял, словно чудовище какое. И казалось, что вот-вот это чудовище встанет на дыбы и схватит телегу своими огромными чёрными лапами. Глядел подьячий на проступающую сквозь мутный туман черноту таинственную, глядел и скоро уснул, будто в яму чёрную провалился.
4
Патриарх Иоаким проснулся сегодня рано-рано. Что приснилось ему нехорошее, но вот что – он никак не мог вспомнить. Вот и вспоминал Иоаким свой нехороший сон, глядя на тёмный потолок. Вспоминал он до тех пор, пока на улице не рассвело. В келье стало сначало серо, потом совсем светло и патриарх встал с постели. Встал, перекрестился, сходил на двор, а потом встал на колени перед образом Спасителя и стал молиться.
Помолившись Иоаким сел за стол. Стол, как и положено, собрали постным. Потриарх испил киселя с мёдом, съел небольшой каши с изюмом да с десяток фиников, и уж хотел встать и-за стола, но тут служка дорожил.
– Святейший владыка, бояре к тебе: Семён Языков и Михайло Лихачев. Дозволишь допустить?
Иоаким склонил голову, разрешая допустить нежданных гостей к столу. Бояре вошли, помолились на образа, поцеловали патриарху руку и сели к столу. Иоаким велел подать гостям по чаше жидкого клюквенного киселя. И только после того, как гости пригубили угощения патриарх спросил:
– Что нового на Москве, други мои?
– Пока ничего, владыка, – вздохнул Семён Языков. – Светлого Воскресения люди ждут. Тихо на Москве…
– А вот с другой стороны, владыка, новости есть, – тихо сказал Лихачев, отодвигая от себя ковш.
– С какой такой стороны?
– С северной, из Луха города. От Артамона Сергеевича Матвееева…
– От кого? – Иоаким нахмурил брови и строго глянул на Лихачева.
Об Артамоне Матвееве Иоаким давно уже не вспоминал, а когда-то и дня не было, чтоб не ныла в душе занозой укоризна. Ведь, согласись он шесть лет назад венчать на царство четырёхлетнего Петра и не сослали бы Милославские Артамона Сергеевича в дальние северные края. В город Пустозерск. Если бы Петра тогда провозгласили, то, пожалуй, все до единого бояре Милославские в мёрзлые земли отправились, а не Матвеев. Не хотел тогда Иоаким вставать ни на чью сторону, но – получилось, что встал. Он просил тогда Ивана Милославского не трогать Матвеева, но Милославский ответил, мол, если Артамошка на Москве останется, то покоя не жди.
– Артамошка, это как клоп голодный, – насупился тогда боярин, – он покоя никому не даст. Его бы придавить, да Государь не велит. Не понимает он – какую гадюку на волю выпускает. Давить таких надо!
И согласился тогда патриарх, потому как знал вредный нрав боярина Матвеева. На редкость злой у боярина язык и все у него кругом дураки, только у него семь пядей во лбу. А ещё Матвеев всё в сторону латинян взоры бросал. Не нравились ему порядки на Руси. Думал тогда Иоаким, думал и решил не прекословить ссылке. Чему бывать – того не миновать. И вот Артамон Матвеев сам напомнил о себе патриарху. С чего бы это?
– От Артамона Сергеевича, – склонил голову боярин. – Верного человека он прислал, чтобы спросить тебя, владыка.
– О чём спросить? – потёр ладонью лоб патриарх, непременно ожидая коварного подвоха.
– О жизни, владыка, о будущем, о царе Петре…
– Причём здесь Пётр? – нахмурил косматые брови патриарх. – У нас сейчас один государь – Фёдор Алексеевич. Не пойму я что-то…
– Так все под Господом ходим, – вздохнул Языков. – Вот Артамон Сергеевич и говорит, что только с убогим умом человек дважды на одни и те же гоабли наступит… Прости владыка, Артамон Сергеевич велел так сказать, только речь его передаю. Один раз ошибиться – это ещё ничего, а вот когда два, тогда щепоть пепла цена такому человеку.
– О чём ты? – Иоаким почуял, что в душе его зарождается гневная буря.
– Это не я, – улыбнулся Языков. – Это Артамон Сергеевич велел тебе сказать, владыка. Он… А ещё велел он спросить: не надоело ли тебе Милославских возле престола царского терпеть. Прости, владыка.
И вот здесь Языков разбередил рану душевную патриарха. Неблагодарным оказался Иван Михайлович Милославский. Его Иоаким в трудный час поддержал, а боярина гордость непомерная обуяла. Власти ему большой захотелось, и стал он косо на патриарха смотреть. Не слушался ни в чём, и перед молодым царём пару раз выставил Иоакима в свете весьма неприглядном. Такое не каждый простит, и засела обида занозой в душе патриарха. Правда, сейчас молодые други государя оттеснили Милославского в сторону. Не особо теперь допускают его во дворец. И затаился Иван Михайлович. Но всякий знает, что лиса больной притворяется только для того, чтобы укусить побольней. А Милославский похитрее любой лисы будет. Ждёт чего-то Иван Михайлович…
– Ну, так что передать Артамону Сергеевичу? – уже с порога спросил Лихачев. – С Милославским ты, светлейший владыка, как тогда или по-другому думаешь? Милославский-то теперь тоже не в чести. Уж очень Артамон Сергеевич интересуется. Прости владыка, если что сказал не так, но скажи слово своё в ответ.
От этакого вопроса наглого вскипела душа Иоакима, очень захотелось боярина посохом по спине угостить, но он сдержал порыв этот грешный, сказав только:
– На всё воля божья… Но в этот раз я пойду по нужной дороге… Как Господь укажет, так и пойду.
– Так и передать?
– Так и передай.
– Ты уж прости нас владыко за речи такие, – поклонились бояре в пояс Иоакиму. – Не наша это воля… Прости ради бога…
Бояре ушли, а Иоаким долго стоял на крыльце и думал. Думал о том, что последние спокойные деньки доживает Москва, если осмелились при нём бояре такие речи вести.
5
Проснулся Осип оттого, что телегу крепко качнуло. На самую чуточку подьячий с воза не свалился. А кругом было светло, солнечно и шумно. Утро ясное в полном разгаре!
– Ах ты, гнида одноокая! – орал возчик, грозя кулаком на только что обогнавшую их телегу. – Ах, чтоб тебя! Хрыч старый! Надумал перед самым мостом обгонять!