Есть жуков и причинять добро
– Нет, когда я вышел, она уже сидела на заборе окровавленная, а в леваде виновато носился Буэнос. Но ведь Гисли не…
Мужчина перебил его:
– Хана, мы верим тебе. Я позже расскажу вам о Гисли. Марс просто испугался за тебя, не сердись на него.
Хана, как могла, фыркнула. Ничто из произошедшего не ранило ее так глубоко, как Марс, считающий ее ударившейся головой идиоткой. Физическая боль отошла на второй план. Мальчик всегда аккуратно напоминал ей подлавливать себя по время бурной эмоции и давать ей название. Сейчас формулировать и думать не было необходимости: отчетливые злость и обида придавали сил и позволяли не квохнуться в обморок до самого дома врача.
Им оказалась худосочная тетушка лет семидесяти, с серебристой благородной сединой и в трескающемся от чистоты накрахмаленном белом фартуке.
Доктор без лишней траты времени на разговоры выставила Марса с Калле за дверь и велела приходить через два часа. Закрыв дверь и представившись, старушка захлопотала вокруг Ханы. Руки доктора Руд дрожали в силу зарождавшейся болезни Паркинсона. Сначала лезвием аккуратно был сбрит островок волос на темени, и врач стала поливать его слегка подогретым обеззараживающим раствором, а после наложила повязку, накрывшую всю голову как шапочка. Осмотрев царапину под глазом, спокойно вынесла приговор:
– Придется зашивать.
– Что это значит? – флегматично спросила Хана, устав от пережитого.
Девочке казалось – уже не существует того, что могло бы ее удивить.
Руд какое-то время помолчала, совершая необходимые приготовления, после чего подошла к Хане с тарелочкой. В ней лежала крохотная игла в виде полумесяца со вдетой нитью, инструмент, напоминающий ножницы, но с более массивными, ребристыми концами, обращенными уплощенными поверхностями друг к другу. А также несколько мокрых кусочков бинта.
– Думаю, ты штопала одежду? Сейчас мы точно так же сведем края кожи, чтобы ты не осталась последним пропитым морским разбойником с виду. К сожалению, мне нечем облегчить твою боль, и я вынуждена буду чувствовать себя грубым лесорубом, протыкая иглой самую нежную часть лица. Очень прошу о помощи. Чем меньше ты будешь дергаться и двигаться, тем больше пользы это принесет. Не часто такое бывает, правда?
Хана коротко кивнула. Речь Руд лилась спокойно, уверенно, словно умиротворяющая классическая музыка. Тетушка прикрыла подушечкой пальца веко девочки на глазу, под которым пестрела рана, а другой рукой провела по щеке. Хана отметила приятную теплоту и сухость рук.
Когда игла погрузилась в мышцу, это походило на укол жалом насекомого. Вот только они едва ли кусали Хану так изощренно. До чего странно, что залечивать раны больнее, чем их получать. Боль была терпимой, а чтобы сбросить напряжение, девочка стала сгибать и разгибать ноги в коленях. В Гардасхольме при необходимости болезненных процедур тактильные до ужаса жители держали за руку члена семьи или друга. Привычное всем явление в госпитале. Усилие, с которым сжималась рука, помогало переносить боль, а ответное давление близкого выражало поддержку и придавало терпения.
Про себя Хана успела отметить, что руки старушки больше не дрожат.
Руд несколько десятилетий штопала раны, подбирала лекарства, а порой приходилось потревожить и буквально внутренний мир жителей городка. Души она там не нашла, но обнаружила кое-что поинтересней. Когда, будучи еще девчонкой, Руд внимала лекциям медицинских профессоров в Вене, на картинках все выглядело крайне сухо и нереалистично. А столкнувшись с первой вынужденной операцией, пришлось копаться в склизкой массе, в которой все органы поначалу смешались в неразделимую кашу.
С годами выработалось мастерство, которое стало служить Руд, а не она ему, как в первые десять лет. И теперь для нее бОльшую легкость представляло сшивание тонкой кожи хрупкой девушки, чем чаепитие без разлитой на скатерть половины жидкости. Перед набитой рукой и важностью миссии болезнь отступала. Руд, сосредоточившись, легкой, но твердой уверенной рукой заканчивала шов.
Последний укус металлического насекомого пронзил кожу Ханы, и, завязав узелок, Руд вручила девочке зеркало.
Хана всмотрелась в бывалое потрескавшееся стекло и с удивлением дотронулась до всего одного стежка с узелком, прилегающим к коже, в середине царапины. Остальные края будто сами плотно притянулись друг к другу. Заметив недоумение Ханы, Руд принялась за подведение итога:
– Нитка проходит извивающейся змейкой внутри раны и собирает разрезанные половины, чтобы не добавлять тебе лишних шрамов. Она сделана из кишки овцы и со временем растворится, можешь уже сейчас забыть о том, что там что-то есть. А шелковый стежок, который ты видишь – массивная, но надежная страховка для той изящной змейки, он крепче соединяет края и позволит ране затянуться быстрее, снимая нагрузку с внутренней нити. Его через неделю или две нужно будет разрезать и вытащить. Уверена, ты или твои друзья без проблем сделают это.
– Да, благодарю вас.
– А теперь будем пить чай с булочками. Это тоже часть лечения, не менее важная, чем хирургическая.
В импровизированный кабинет заглянул седовласый дедушка, и, увидев обмотанную бинтами, словно мумию, пациентку, подмигнул ей и ускользнул на кухню. Незнакомец щеголял такой же благородной сединой, подтянутый и пропитанный интеллигентностью. На носу сидели очки с круглыми стеклами в серебристой оправе, а одет он был в комбинезон оливкового цвета. Под носом расцвели густые серебристые усы, кончики которых скручивались в кольца, поддерживаемые воском.
– Это Ханс, мой муж вот уже пятьдесят лет. Мы обвенчались, когда мне было пятнадцать, и с тех пор шагали рядом в ногу, даже если смотрели в разные стороны, – Руд убирала последствия маленькой операции так же неспешно, как и вела рассказ, – а сейчас давно уже глядим в одном направлении. Мой день составляет прием больных и это все, на что я теперь способна. Ханс же пишет заметки, ухаживает за садом и огородом, и за мной, как за ребенком. Два раза в год к нам съезжаются четверо детей с оравой внуков. Жена младшего сына – марокканка и во всякий визит производит фурор своей кожей цвета какао и экзотичными чертами на наше белесое население. А их кудрявые смуглые детишки сочатся здоровьем и жизнерадостностью как маленькие солнечные мандарины. Ты когда-нибудь пробовала мандарины?
– Нет, но однажды к нам в город попала порция апельсинов, и меня покорил их запах. Я долго не могла съесть свои дольки, потому что не хотелось прощаться с ароматом.
– У вас в городе нет рынка с фруктовой лавкой? – изумилась Руд. Так богатые дети спрашивают и бедных: «У тебя что, нет своей комнаты?!» И в таких вопросах нет еще ни малейшего презрения и высокомерия, а только искреннее удивление приоткрытой в мир защитной двери наивности. – Ну да впрочем, города слишком разные. Идем, мы откроем баночку мандаринового варенья за завтраком. И кстати, тебе лучше не грызть яблоки и сухарики в ближайшие дни, а обойтись мягкой пищей. Притвориться беззубой старушкой.
Все в кухне было деревянным – и стены, и мебель, и большинство посуды. Ее наполнял соответствующий запах смолы, к которому примешивался аромат сладкой выпечки.
Руд дрожащими руками расставила чашки и блюдца и присела за стол без скатерти рядом с Ханой. Ханс разливал чай и расставлял тарелки, и девочка невольно залюбовалась. Скрученные в колечки усы, аккуратность и даже некоторая франтоватость задавали утру отдельное настроение. В Гардасхольме старание выглядеть лучше не то чтобы осуждалось, но не одобрялось, и уж точно игнорировалось. Зачем людям науки думать о какой-то недолговечной кожуре, которой можно просто пользоваться на износ. Но чем внешняя оболочка настолько хуже внутреннего наполнения? Почему через нее тоже нельзя познавать и выражать себя, Хана не понимала. Ведь тело можно считать не менее духовным, чем разум. Именно мы решаем, что наделять душой. И было заметно, как Ханс любит каждое свое проявление. Главное – посвящать время себе внешнему не из нервозного желания нравиться как можно большему количеству людей, а из согласия с внутренним. Или же в поиске, построении себя внутреннего через внешнее, нащупывая и пробуя.
Из какого-то чувства бунта и противоречия с заданными гардасхольмцами установками, Хана выпалила:
– У вас такие чУдные усы! Не могу глаз оторвать.
Ханс и Руд расхохотались.
– Спасибо, юная леди. Не зря стараюсь.
Пока Хана училась общаться хотя бы с той степенью открытости, какой это делало большинство надземных людей. И не переставала удивляться тому, что фразы, которые были бы задушены под землей, но очень просившиеся вырваться, человеком с поверхности в большинстве своем встречались с теплом и поддержкой. Из-за этого Хану не покидало чувство, будто диапазон того, что она может ощущать, с каждым днем возрастает, в палитре эмоций появляются все новые оттенки. Высказанный комплимент или восхищение словно снимали блок и прорывали дамбу для течения новых процессов и чувств.
Похоже влиял и поход. Сколько не вкладывай времени в учебу, узнавание нового, общение с самыми достойными людьми из своего окружения – пока остаешься в одном месте, ты подсматриваешь за миром в замочную скважину. Или сидишь в закрытой стеклянной банке, проводишь рукой по стеклу и наблюдаешь, но прикоснуться или попробовать по-настоящему не можешь. Так или иначе, впитываешь взгляды окружающих, но не подозреваешь, что не так далеко могут быть люди, имеющие полярный, противоположный, но ничем не уступающий твоему взгляд на вещи. И заставить себя посмотреть из щелочки, открывающей совсем иной ракурс на те же вещи, иногда просто необходимо.
Маленькая компания принялась за завтрак. Руд разлила зеленый чай по крохотным чашкам сервиза, к которому принадлежала вся посуда на столе.
Каждый фарфоровый предмет отличался тонкостью стенок и маленькими ручками. Края обвивала роспись в виде ивовых веточек с нежно-зелеными листьями. Эта кукольность заставляла обращаться с посудой особенно аккуратно, дабы ничего не отломать и не разбить, из-за чего движения приобретали изящество и пластичность, словно за столом пили чай три жеманных кота. На блюде горой лежали булочки размером с шары, получающиеся, если соединить полукольцами большой и указательный пальцы. Они были столь гладкими и одинаковыми, что напоминали десятки яиц с будущими птенцами в гнезде плодовитой птицы. При пробе Ханой первой булочки оказалось, что слой теста составляет всего пару миллиметров, и непонятно было, как они держат форму и не взрываются начинкой прямо на блюде. Рецепторы говорили о насыщенном ягодном вкусе и горячей, но терпимой температуре. Ханс упомянул, что сдобные клубки сделаны пополам с вишневой и сливочной начинкой. С этим знанием, приглядевшись, безошибочно определялось наполнение: ягодные имели чуть более темный оттенок.
Кроме того, завтрак составляли жареные колбаски, выложенные на листьях салата, и хрустящий хлеб в корзинке с льняной салфеткой.
Наблюдать за Хансом и Руд доставляло удовольствие, но Хана робела делать это открыто, а потому она досконально изучала жизнь чаинок на дне кружки, иногда поднимая глаза. Ханс кормил Руд ломтиками хлеба, предварительно смазывая каждый сливочным маслом и мандариновым вареньем, и подносил к ее губам ложечки с чаем, успевая развлекать дам рассказами о саде и последними новостями городка. Хана поразилась контрасту Руд, которая несколько минут назад ловко зашивала рану, и рука ее ни разу не дрогнула. А теперь превратилась в маленькую беспомощную девочку, ничуть не чуравшуюся своего «недостатка». Хана еще не встречала абсолютно сильных или абсолютно слабых людей, хитросплетения жизни и организация человека слишком сложны для таких обобщений. А именно признание своей слабости, а точнее, даже отрицание того, что болезнь – слабость; то, с каким удовольствием Руд брала губами пищу из рук Ханса, делало ее невероятно очаровательной и сильной.
Союз этих людей вообще казался довольно необычным. Разговорчивый, открытый Ханс, который трудился как пчелка, обеспечивал связь их союза с миром в лице городка, и своим оптимизмом и непоседливостью способный заставить захотеть жить даже глубокого мертвеца. И Руд – спокойная, зрящая в корень, владеющая редким медицинским ремеслом. Миролюбивая, но обладающая острым языком и цепким взглядом. Их пара составляла единое целое со всеми качествами, необходимыми для идеального взаимодействия с миром.
Тем временем троица болтала, Хана рассказала о плане их путешествия, но умолчала, что главная его цель – не развлекательная. Ханс и Руд давали организационные советы, так как в зрелом возрасте изрядно поездили по миру. Между тем тарелки почти опустели, а в дверь постучали.
– Это, верно, за вами, милая леди, – поднял указательный палец Ханс, а Руд пошла открывать.
На пороге показалась Уна, холодно-вежливо улыбнувшись и поприветствовав чаевничающих.
– Прежде чем отпустить вашу подругу, мне необходимо заглянуть в кабинет. Прошу позавтракать с нами, – пригласила Руд.
– Благодарю, очень жаль отказывать, но Хану все заждались, волнуются, да и кони рвутся в путь, сегодня нам нужно преодолеть немалое расстояние до следующего ночлега.
– Ох уж эти кони. Не стоило бы Хане пока садиться на этих норовистых животных, – оглянулась Руд на Хану, – ждите меня здесь.
Хана поперхнулась хлебом. После происшествия ее из рук в руки передал доктору Калле, обрисовав случившееся за дверью кабинета, пока девочка распласталась на кушетке. Хана метнула взгляд в Уну, та незаметно подмигнула. Можно продолжать есть.
В кухню вернулась Руд с башенкой их двух высоких склянок, прижатых к груди, на которую, проходя мимо шкафчика со стеклянными дверьми, водрузила третью с густым оранжевым содержимым – очевидно, мандариновым. Для обработки ран не кожных, а душевных.
Четверо вышли на крыльцо, и шатающееся строение из баночек было водружено в руки Ханы. Руд принялась объяснять тонкости и порядок обработок, смотря преимущественно на Уну. На всех она производила впечатление организованной, ответственной, первой. Обведенные черной линией внимательные глаза и сведенные в напряжении губы и так круглого рта настраивали собеседника на ее деловой лад.
Хана обнялась с обоими старичками, и те с крыльца с улыбкой махали разбавившим их однообразные, но уютные дни девушкам. Уна косилась на Хану с ее тутанхомоновой шапочкой.
– Что под бинтами, все очень плохо? Тоже зашивали?
– Нет, там просто обработка, но Руд сбрила существенную часть волос с темени.
– Дьявол! – помолчав минуту, добавила, стянув красную шапку: – держи, давно хотела избавиться от привычки носить ее. Голова у меня гигантская – воздушный шар, так что думаю, она без проблем налезет и на повязку, если не хочешь блистать забинтованной макушкой.
– Спасибо.
И так как Хана удерживала склянки, Уна заткнула шапку ей за пояс.
Девочке-мумии не хотелось первой задавать вопросы, которые сейчас неизбежно требовали обсуждения. Сковал страх снова услышать о том, как она, неопытный лопух, упала с лошади. Но тут вступила Уна:
– Все верят тебе. А теперь и Марс, после того, как увидел картину целиком. Для меня и Калле это стало не шоком, но неожиданностью. Нас с Гисли воспитывали вместе, и мы видели, как он растет.
Девушки шагали к храму вдоль самой кромки воды, результаты слабых волнений озера подступали к ногам Ханы, стараясь лизнуть сапоги. Стояло пасмурное утро, и темно-серое низкое небо отражалось в водной глади, делая ее цвет не таким насыщенным.
– Дело в том, – продолжила Уна, – что маленькие дети – не ангелочки. Они – скорее пустые сосуды, которые нужно наполнять содержимым. Там еще никого нет, и взрослые, взаимодействуя и безусловно любя этот сосуд, создают из него человека.
И Уна поведала Хане историю взросления Гисли.
Глава 16
Мальчик-сорванец рос в детском приюте Тахиярви. Улыбаться не любил, милым и очаровательным взрослым не казался. Чернявый ребенок с грубоватыми чертами лица, но хитрыми живыми глазами. Взрослые готовы душу и жизнь отдавать за ангелочков с круглыми наивными глазами, румяными щечками. Их сознательность и заботливость просто взрываются при виде милых мордашек. Накормить, обогреть, защитить, научить. Волны любви и опеки обрушиваются на таких детей, даже если те лишились родителей. И излишки любви, которые нужны больше тем, кто ее проявляет, чем тем, кто ей подвергается. Одним словом, нарушение равновесия в будущем пройдется холодным ржавым оружием по всем. То самое обилие любви как компенсация пустоты существования взрослых перетечет к капризной или дерганной суетливой смене. Но страшные последствия не заставят себя ждать и в лице тех самых забытых маленьких волчат.
Гисли до двух лет жил в крохотном доме с любящими родителями, а после их гибели на одном из итальянских заданий перебрался в приют. Позже привыкший к внимательности трехлетний мальчик, развитый не по годам, стал подходить к опекунам с проницательными вопросами.
В их глазах ребенок, не липнущий и не ластящийся пухлощекий ангел, а крысенок с быстрыми карими глазами, торчащими от худобы скулами, взъерошенными во все стороны волосами и незнакомыми чуждыми вопросами, вызывал не прилив материнских чувств, а отторжение и раздражение.
Долли и Анника, единственные воспитательницы приюта были совестливыми и благородными. И тем стыднее было им признаться не то что друг другу, но даже самим себе в брезгливом отношении к маленькому Гисли. Каждая подозревала и винила себя в такой несправедливости, а потому пребывала в уверенности в компетентном обращении напарницы.
Так Гисли подходил к новым мамам за ответами на вопросы космической важности, а на самом деле за любовью и пониманием того, кто он. А в глазах Долли и Анники встречал незнакомое выражение, но суть уловил правильно и подходить перестал. Ребенок не получал похвалы, да и наказаний толком тоже, так как наказывать поводов по началу не имелось. Не понимал, почему он хороший и в чем, и о плохих поступках ему вроде бы не сообщали. Дитя стал писаться, а уже в четыре года появились трудности с засыпанием. Его душа превращалась в метущийся ком, который не понимал, что он такое. Любовь родителей перестала существовать в слишком раннем возрасте, и мальчик забыл о ней. Какая-то далекая сказка смутно припоминалась, но стала слишком расплывчатой и нереалистичной. Теперь, если чего-то хотелось, Гисли действовал сам и сразу, или терпел мокрые штанишки, безделье и скуку.
Малыш, как любое живое существо, выбирал жить. Несколько детей, являвшихся соседями, не могли стать друзьями. Их общение происходило на языке инопланетян. Все они жили в приюте с рождения и в любви опекунш. Каждый раз, наблюдая за ними, Гисли не понимал, как можно самому отдать игрушку другому. Если мальчику нужна была игрушка, он подходил и брал. Если ее требовали вернуть, после толчка или затрещины, эти трепетные создания надувались как шарики и поливали окружающие предметы соленой жидкостью, а желаемое оставалось в его руках. Сделав так раз, Гисли поразился элементарности метода. Первая устойчивая тропинка к поощрению была протоптана, а в процессе взросления укреплялась камнями и глиной и к концу стала многополосной бетонной дорогой. Обман, физическая сила (если возможно избежать наказания в каждом конкретном случае), манипуляция, игра в сопереживание.
С годами мальчик, похожий на крысенка превратился в молодого человека со жгучей восточной внешностью: мягкие карие глаза с поволокой, сладкая улыбка, загорелая сияющая кожа. Непослушные торчащие пряди он трансформировал в классическую укладку набок, а также бросалась в глаза черная сережка в правом ухе, что подчеркивало экзотичную внешность.
Конечно, Гисли постоянно наблюдал за сверстниками и стал профессиональным эмоциональным хамелеоном. У него было много лет, чтобы обучиться механическим актерским навыкам в совершенстве. А потому при желании юноша ничем не отличался от остальных людей и тонко чувствовал тех, с кем можно дать себе волю.
А Долли и Аннике уже казалось, что этот обаятельный парень всегда был их любимцем. Они лебезили и смущались перед ним. Для многих Гисли олицетворял идеал: яркая харизма, безупречность в точных науках, умение жить сегодняшним днем и всегда идти к цели. Устойчивость к печали и хандре, юноша никогда не проявлял слабости.
В отличие от детства, теперь позитивные оценки градом сыпались на Гисли, что безусловно льстило ему, но внутри происходили немного иные вещи. Он привык выживать и действовать по ситуации, при возникновении тут же реагировал, но это было свидетельством не находчивости, а суеты и страха, являвшегося лучшим стимулом. В любой ситуации мгновенная реакция «помоги себе сам».
А впервые увидев, как одна его соседка плачет на плече у подруги о несчастной любви, и у второй тоже начинают слезиться глаза, Гисли будто смотрел мультфильм. Полная нереалистичность, полное непонимание обеих девочек. Если бы у них вместо этого выросли зеленые щупальца за спиной, или у одной на пустой ладони появилась горсть шоколадных конфет, это показалось бы ему более похожим на правду. Года отрезали путь к печали и сожалению за их бесполезностью. И люди, предававшиеся унынию, виделись молодому человеку бесполезнее клочка бумажки, гонимого ветром.
А сочувствие и вовсе казалось неведомым зверем. Кто поможет и посочувствует, если ты лишишься всяких располагающих к тому атрибутов вроде ангельской внешности или жалких щенячьих повадок? Путь к сердцу восстановлению не подлежал и Гисли управлялся лишь инстинктами.
Глава 17
Благородный Буэнос, забыв о породистости и степенности, щелкал зубами и мотал головой, чтобы отогнать надоедливый, следующий по пятам гнус. Колонна, состоявшая теперь из шести лошадей и одного сенбернара, возобновила свой мерный ход. Всадникам пришлось пересечь тихую реку, едва достававшую коням до животов, оттого и стали их преследовать кровососущие. Вступив на болотистую почву на другом берегу, настроение окружающей природы моментально переменилось. К кровососам добавился душный, затхлый воздух, земля под копытами противно чмокала, а растения, обступившие едва заметную тропу, тянулись лысоватыми вездесущими ветками к путникам, задевая одежду и пугая лошадей.
У каждого на уме вертелось пока только утреннее происшествие. По очереди всадники подъезжали к Хане и какое-то время ехали рядом, завязывая беззаботную светскую беседу, стараясь отвлечь и поддержать, а также прощупать состояние девочки. Все, кроме Марса.
Хана поддерживала диалог автоматически, будучи на деле где-то далеко. Выслушав историю Гисли, она не испытывала злости. Хана, может, и рада бы порыдать, потопать ногами, затребовать возмездия. Но сейчас все ее руины ее чувств будто сравняли с землей. Безжизненная пустыня, наполненная глубокой усталостью и равнодушием. Девочка смеялась шуткам Кьярваля и Калле, внимала болтовне Линн. И смеялась искренне, но когда смех распространялся по организму – пытался подойти к сердцу – и тут же словно проваливался в черную дыру, не достигнув цели. Неполноценная способность чувствовать, одна тридцатая от обычной силы.
Особенно хотелось разозлиться на Марса. Надавать по щекам, спросить, как мог он не поверить в такой момент, а потом в сердцах обнять и все забыть. Мальчик плелся в конце цепочки, опустив голову и рассматривая гриву своего коня.
Зато Хана вспомнила истинную цель похода: Берге и прочие страдающие жители Гардасхольма. Ее будто облили ведром ледяной воды, и звенящие в голове слова «приключения», «дружба», «любовь» испарились с горячей головы. Никаких гарантий, что все это существует, а вот больная мать в морящем подземелье существует точно.
Рядом после шутливых и заглядывающих в глаза Калле и Кьярваля, наконец, оказалась Линн. Девушке слишком знакомо было выражение лица Ханы, точнее, его отсутствие. Она с семнадцати лет жила в комнатке ядроскреба, пребывая в идентичном состоянии первые годы после потери родителей. Они слыли лучшими надземными исследователями и добытчиками, а также обучали этому детей, включая Хану. Именно этот факт заставил Линн так быстро адаптироваться к неблагоприятным факторам поверхности.
– Мне смутно знакомо, что ты чувствуешь. Конечно, травма каждого индивидуальна и неподвластна чужому пониманию, но мы с тобой, как люди науки, должны знать, что механизм борьбы с ней во всех организмах похож. Сейчас ты чувствуешь свою неполноценность, развлечения отвлекают, но не в полной мере, осадок еще долго будет лежать и регулярно взбудораживаться. Но чем больше ты позволишь окружающим позаботиться о тебе, тем быстрее тяжесть осадка будет уменьшаться незаметно для тебя, тем полнее станут эмоции, пока не наберут прежнюю силу. Штрудхарт, а в нем ты, помогли справиться мне, даже не подозревая об этом. А теперь, когда я все осознала, не могу не прояснить ситуацию тебе. Быть может со знанием того, что с тобой происходит, дело пойдет быстрее.
– Благодарю тебя, Линн, и не устану это делать. Пусть сейчас я и вполовину не воспринимаю благоприятных прогнозов, но я буду верить. Если бы мне поверил Марс, ситуация ограничилась бы парой царапин от пропавшего психа.