Есть жуков и причинять добро

Марса всегда поражало то, какими уязвимыми становятся люди, которые по-настоящему доверяют. Калле для всего Тахиярви и Калле для Уны и Марса – два разных, во многом противоположных человека. Юноше доверялись многие люди из-за располагающей мягкости, восприимчивости. И кумиры его с треском разрушались не один раз, пока он плескался в иллюзии, что существуют безусловно сильные люди. Но за время путешествия кое-что он успел понять. Пока человек не показался тебе беззащитным растерянным ребенком – ты не знаешь его, поскольку он еще не готов открыться. Людей без слабостей не существует. И если один человек с распахнутой изнанкой смущает, хочется попросить его прикрыться, а где-то в глубине другого елозит превосходство, мол, я-то поустойчивее буду, держу свои крепостные стены в целости, прикрывая сокровенное, это запечатлевает слабость второго. Сильный примет, начав ценить еще больше за открытость, являющуюся высшей ценностью в мире людей, проявлением смелой, героической любви. Что может произойти только органично, по собственному желанию, без давления.

Именно так раскрылись все его спутники. Обнажились в своей ранимости, но Марса это больше не пугало. Человеку никуда без человека, который примет его в любых проявлениях, даже в тех сторонах, которыми он никогда не повернется к внешнему миру. Как минимум, таким человеком можно быть самим для себя, позволяя проживать все, что хочется.

Взять, к примеру, Гисли. Тот всегда оставался для Марса недостижимой картинкой. Всегда деятельный, харизматичный и никогда – сожалеющий. Этот человек презирал страдания за их бесполезность, пренебрегал их проявлением в других людях. Видел силу только в достижениях, вершинах, власти над этими странными обнявшимися страдальцами с мозгами хорьков. Казалось бы, разве это не мечта каждого человека? Не терять времени за пустыми слезами, поисками, кризисами? Но Марса было обмануть крайне сложно, и рядом с Гисли всегда витала паника, все его действия будто вызывались диким страхом. Страхом выживания, а не проживания полной человеческой жизни. Что вызывает ужас и отторжение: неспособность оставаться всегда неуязвимой, неприступной каменной крепостью, или же неспособность почувствовать близость, невозможность почувствовать себя душой, способной разделить любые переживания и приподняться над обыденностью?

Для Марса, жившего этими самыми переживания, выбор был очевиден. Он оглядел израненных спутников, упавших на диван с завитыми позолоченными ножками в пропахшей лошадьми одежде. Сквозь их залатанные трещинки прорывалось свечение. Такое мягкое, мудрое, близкое. Вызывавшее только легкое пощипывание в глазах.

Удивительно, как эти пустые комнаты с обшарпанными стенами, отрезав от поглощающей все внимание природы, заставили Марса нырнуть в себя. По-новому посмотреть на друзей. Никакой больше брезгливости по отношению к настоящему, пусть даже болезненному, никаких ложных кумиров.

Марс присел на кофейный столик напротив остальных, занявших кричавший от возмущения и дрыгавший завитыми тонкими лапками диван. Хана – единственная, на кого падал сейчас столб света. Повязку с головы вчера окончательно сняли, на выбритой части головы высвечивалось основание только появившегося ежика. Остальные волосы образовывали блестящий водопад, спускавшийся на обивку сиденья. Девушка повернула лицо в профиль, и кончики длинных ресниц запушились под мощной волной света. Именно такой он видел ее с первой встречи, когда Хана начала рассказывать о жизни под землей. Окружавшая темнота и сырость, кажущаяся бледность темперамента жителей Гардасхольма не имели власти над ее яркими порывами.

Тут ребята услышали звон посуды где-то вдали, через много комнат, и встали. Компания двинулась по коридору в сторону приглушенных звуков диалога. И в кухоньке, крохотной, но уходящей ввысь, из-за чего напоминавшей поставленный на самую маленькую грань параллелепипед, обнаружили мужчину и женщину, которые трапезничали вареными овощами. Совершенно непонятно было, тридцать им лет или пятьдесят – морщины почти отсутствовали, а вот две пары глаз устремили на них взоры, прожившие длинную жизнь.

– Здравствуйте, – кивнул Кьярваль, первым нарушивший покой кухоньки. – Мы слышали, что у вас можно занять на ночь пару комнат, – в который уже раз эти слова произносились кем-то из друзей. – Мы едем в Венецию, и оставили коней пока попастись в парке.

А еще рядом с домом ждал вестей Гром, приглядывая за лошадьми. Калле мог оставить пса одного, лишь доверительно посмотрев в глаза, без какой-либо страховки. Собака – единственное на целом свете существо, на которого можно положиться полностью, без тени сомнения, да и то спустя долгие часы работы и терпения.

– Да, несколько гостевых комнат с удовольствием вас примут, но кроме кроватей, увы, предложить вам ничего не смогут, – отозвалась женщина. Волосы в глубине ее прически чернели былой насыщенностью, но снаружи их оплетали паутиной седые волосинки. – Вам придется оставить лошадей, дальше путь предстоит держать в открытой повозке, а затем – по воде. Я должна буду записать вас и клички животных в тетрадь, после чего попрошу помочь вас подвести лошадей к конюшне, а дальше уж мой брат займется ими, а я – вами.

Во время разъяснения хозяйки виллы друзья продолжали осматривать кухню. На широком подоконнике теневой приглушенный свет обозначал залежи корнеплодов да два букета полевых цветов, перевязанных виноградными лозами, в крупных стаканах. Пахло сеном и чем-то вареным и полезным, житейским, в отличие от остальных зал, источавших свечной дым, пропитавший мягкие части мебели, и запах сухой штукатурки.

После того, как с лошадьми разобрались, Дучче пригласила путников в зал с длинным обеденным столом и составленными в углу стульями. Она повозила по столу обильно смоченной тряпкой, в процессе чего со столешницы слетал не только мусор, но и кусочки краски. Ребята расставили помпезные стулья хороводом вокруг намокшего стола. Все чувствовали замороженность жизни в этом доме.

Хозяйка расставила простенькие белые тарелки, и на каждую для украшения положила по свежему цветочному венку. В образовавшиеся гнезда половником шмякала из большого чана то же овощное рагу, за которым застали ее и брата друзья на кухне. Разлила по бокалам воды, не забыв и о себе, и присела рассматривать таких разных, контрастных гостей.

– Уверена, Венеция примет вас, а значит, прежними вы из нее не уедете. Она с наслаждением вбирает в себя свежую кровь, по старой привычке, со времен былого могущество три века назад. До сих пор пытается пополнить мозаику новыми кусочками, чем более непохожими на остальные, тем лучше. Тем основательнее она укрепится в своем неповторимом духе, который инородные частицы уже не способны исказить, а только добавить пикантности. Сколько моих друзей, побывав в Венеции, знакомились со слезами красоты. Этот город одаривает под завязку поэтичными чувствами даже проплесневевших сухарей, а уж симпатичным, ищущим приключений молодым людям необратимо закружит голову. Как когда-то и мне.

– А вы часто там бываете? – оторвалась Уна от рагу, на удивление оказавшегося изумительным, несмотря на блеклый кашицеобразный вид.

– На заре жизни бывала там как штык в каждый свободный от работы день. Сумасбродная Венеция заставила жгуче полюбить коренного жителя, проникнуться к нему болезненной страстью, к коей я была склонна. Но эту историю я оставлю для себя, если позволите. Однако его любовь виделась такой же романтичной и красивой, как здания пастельных тонов, поддернутые утренним туманом в персиковом свете. А на поверку оказалось, что стояла она на таких же подгнивших опорах, кои удерживают утонченные фасады будто парящими над зеленоватыми водами лагуны. А теперь мои годы близятся к закату, и незачем больше будоражить сердце, а потому я здесь, с тихим, не могущим жить в одиночестве братом. В любимом фамильном склепе, – женщина разбила лед первого впечатления, оказалась отличной от холодного загадочного фасада пустующей доживавшей виллы. – Главное – позволить себе заблудиться в лабиринтах улочек, забыть ненадолго прежнюю жизнь и только впитывать, – Дучче мечтательно, устремив глаза к потолку, достала из карманов спички и свернутую из коричневой бумаги трубочку. Женщина закурила, наполняя столовую маленькими горькими облачками. Дым окутал ребят вместе с ее рассказом, они будто оказались в западне у ведьмы.

Кьярваль поблагодарил хозяйку за приятный вечер, остальные, вторя ему, поднялись. Друзья выдвинулись в сторону спален. В помещении с широкой дворцовой лестницей они обнаружили металлический каркас огромной люстры, свисающий почти до самого пола. В десятках лунок были вставлены свечи, воск которых стекал по грубому металлу. Неужели помимо сестры и брата здесь живут еще люди?

Однако, поспав в пустынных спальнях и выйдя поутру в парк на утренний кофе, они так и не заметили ничего странного. Антураж создают человеческие руки и разум, дьявольские задумки осуществляются в куда более прагматичных условиях и редко окружены мистическим ореолом. Предстояла пешая дорога, Венеция ждала их всего лишь в дне пути. Друзья вошли в старую добротную конюшню с высоким потолком, чтобы потрепать своих питомцев по шее на прощание. И, дойдя до первого же не пустующего денника, затормозили. На них глядел, не понимая удивления старых знакомых, конь Гисли. Кровь Ханы схлынула от лица, и девушка невольно прикоснулась к корочке под глазом.

– Дучче, всадник этого коня тоже останавливался у вас? – обратилась к хозяйке Уна.

– Да, предыдущей ночью. А вы знакомы? Очень милый молодой человек. Похож на моего венецианского возлюбленного.

Марс приобнял Хану за плечи, но та раздраженно сбросила его руку. Она не нашла в себе сил бороться с мгновенным порывом. Сердце у юноши упало.

– Выходит, Гисли опередил нас на день, и совсем не скрылся в неизвестном направлении после того, что сделал с Ханой. Может быть, тем лучше, ведь мы сможем еще встретиться с ним, мне очень бы этого хотелось, – глаза Калле вспыхнули угольками.

Вскоре прибыл возничий, который к вечеру должен был довезти компанию до пристани. Его открытая телега запрягалась двумя тяжеловозами с сильными мохнатыми ногами. Возничий сидел на возвышении, застеленном шерстяным одеялом, а ребятам предназначалась грузовая часть с невысокими бортами, устеленная сеном. Задали волнующий вопрос старичку, с которым предстояло провести сегодняшний день: нет, ему не довелось отвозить Гисли, хотя других способов попасть в порт он не знал.

С Дучче и ее братом попрощались очень быстро, перед глазами все яснее прорисовывалась цель путешествия и пункт назначения. В начале пути предстоящая поездка казалась такой долгой, что виделась самоцелью, для начала нужно было просто преодолеть это огромное расстояние. Теперь же оно, пусть не без жертв, но почти завершилось, и перед глазами встал образ Ансгарда, напомнила о себе серьезность их задумки. Навалился груз ответственности, но впереди маячил еще один день дороги.

Глава 29

Когда повозка выехала с территории придворцового парка, и тяжеловозы поймали единый ритм на грунтовой дороге, Калле лег на спину. Обзор ограничился бортами телеги, и перед глазами остался только прямоугольный кусок неба в деревянной рамке. Сюда залетали редкие обрывки прогретого ветра. Повозку стремилось обогнать сбитое, густое кучевое облако, двигавшееся в том же направлении, и ему это не без усилий удавалось.

Такое созерцание неба и при этом поступательное движение вперед напомнило ему детство на севере Германии. А точнее, поездки на санках с прогулки в снежную зиму. После активных игр со сверстниками и катания с горки, многократных усилий по поднятию тяжелых санок на вершину, мальчик с распахнутыми темными глазами полулежал, устремив глаза к звездам. Иногда медленно поворачивал голову, чтобы изменить угол обзора, удерживаемый массивной шубой и кроличьей шапкой, похожей на скафандр. Многочисленные нижние одежки насквозь пропитались потом, и теперь маленький Калле с наслаждением остывал, облизывал соленые губы и слушал, как шелестят полозья по снегу. Мальчику доставляло немыслимое удовольствие в бессилии смотреть наверх и иногда цеплять взглядом силуэт отца, волокущий его за веревочку к дому. Он жадно, но лениво наблюдал за засыпающим городом: все вокруг шли, а его – везли.

То же пассивное, давно забытое удовольствие он ощутил и теперь. Можно просто переводить взгляд с одной точки на другую, время от времени наблюдая изменения в открывающемся пейзаже, но не прилагая к этому никаких усилий. Удовольствие бездействия, лицезрения, которого Калле не испытывал с раннего детства, пустившись в гонку по обузданию бешеной созидательной энергии.

Побочным эффектом неиссякаемой жажды деятельности была сопровождавшая Калле с малых лет раздражительность. Повзрослев, он определил ее для себя как остававшуюся нереализованную энергию, собиравшуюся в теле и концентрировавшуюся в скопления черной густой желчи. Но отчего-то именно теперь, в бездействии, тягучей беседе и лицезрении одной на всем небе тучи, мужчина успокоился, порывы отступили, по телу целебным мягким шаром от одной части тела к другой прокатывалось расслабление.

А между тем среди девушек разгоралась дискуссия. Уна, сидя по-турецки, поделилась с подземными Ханой и Линн тяжестью своей жизни в Тахиярви. Мнения подруг разделились.

– Как можно терпеть такое отношение! Зачем подстраиваться? Я бы подняла голову, задрала нос, и не опускала его, пока меня не стали бы судить по моим делам, а не по отличающейся от других внешности и повадкам, – вещала со все более распаляющимся на поверхности темпераментом Хана.

– А мне кажется, агрессией Уна бы ничего не добилась, только наоборот, сделала бы хуже. Соседки не принимают ее за прямоту, резкость, отчасти – за молодость и сверхъестественную красоту и утонченность. В любом случае все отличия вызывают в них чуждость, стремление защититься или подбить под себя. Все люди рождаются схожими, и общество выковывает новые детальки под себя, ориентируясь на недостаток каких-либо качеств. Но иногда происходят сбои, аутоиммунные реакции. Тогда общество набрасывается на частичку, признанную чужеродной, опасной. А на самом деле она просто из другой ткани, создана для иных целей. Быть может, именно она сейчас необходима для выживания. И Уне нужно просто показать, что она озадачена теми же проблемами, теми же страхами, чтобы другие идентифицировали ее как свою. Агрессией можно вызвать только подтверждение в умах соседок, что непохожая на них девушка враждебна и требует изживания. Мне никогда не помогало давление, воинствующая позиция в том, чтобы убедить кого-либо в своей правоте.

– Убедить где? В твоей воображаемой жизни? – выпалила Хана и тут же пожалела, почему-то взглянув на Калле. Да, безрассудная импульсивность роднила таких разных на первый взгляд подземного и земного жителей.

Девушка хорошенько подумала:

– Я хотела сказать, почему, чтобы не подвергаться травле и спокойно жить, нужно подтверждать свою человечность, распахивать душу перед теми, для кого это делать не хочется, просто чтобы избежать враждебности. Да, я сильна в энтомологии, мои знания не хуже, чем у взрослого ученого, но вы не переживайте, ведь я не способна к тому, чтобы перенести без пары седых волос ветреную погоду. Или в случае Уны: да, я способна жечь глаголом сердца людей при помощи своей газеты и выращивать урожай добротнее, чем бабушки, занимавшиеся этим десятилетиями. Просто потому, что задалась вопросами и поехала в Вену слушать лекции передовых профессоров и долго пробовала, испытывала знания в своем огороде, поначалу крайне редко – удачно. А еще я невероятная красавица с точеными чертами. Но вы уж простите мне это, ведь я плачу каждую ночь от невозможности влиться в общество и криков «ведьма» на улицах. Ты считаешь, что это должно выглядеть так? Вечные оправдания для людей, которые не способны сами признать человечности в молодой беззащитной девушке?

– Я говорю о безвыходности. Если отличия Уны не принимают, то она может поискать другого общества, где ее примут. Либо же действовать с уже имеющимся мягко, аккуратно. Я лишь настаиваю на том, что агрессия породит еще большее сопротивление, еще большую злость и непринятие. А при образном поглаживании, успокоении, люди будут смягчаться и вбирать все более новые черты, все более новые вариации. Пока однажды, я верю, не наступит полная свобода. Общество обновится, расцветет, как утренний бутон пиона.

Калле, слушая эту хрупкую, похожую на котенка девушку с каштановыми локонами, узнал собственного брата. Несокрушимый гуманизм и деликатность в ответ на любые выпады глупости и злого невежества. Кьярваль же крепко уснул, накрытый верхней одеждой всей компании. Калле знал, что брат не погружался в сон глубже поверхностной дремы вот уже три дня от сотрясавшего его холода. Ученый не делился ни с кем, но знал, что привыкший понимать по глазам брат видит его мучения, и несколько раз говорящим взглядом выражал свое смятение. По ночам Кьярваля постоянно выбрасывало из смутного сна, как из омута, и тот безуспешно сильнее кутался в одеяло. Теперь же мужчина, наконец, унял внутреннюю дрожь под шестью плащами и итальянским солнцем, и сон его не в силах были потревожить громкие разговоры.

А Линн действительно часто заглядывала к наставнику. Кьярваль проводил почти все время в лаборатории, где сооружал маленькие модели новых этажей с усовершенствованными экосистемами для выведения более питательных, а иногда, по секрету, просто более интересных для изучения насекомых. Лепил из глины ярусы почвы и мелкие детали, ставил эксперименты на уже имевшихся видах насекомых, пробуя подкармливать их то глюкозным сиропом, то белковой взвесью, и замерял калорийность и размеры выросших экземпляров. Туда и заглядывал потерянный подросток, Линн тянула туда некая сила, не дававшая окончательно провалиться в мир фантазий. Любознательные вопросы сами рождались в голове, оправдывая нахождение девочки в главной лаборатории. Кьярваль же уловил интерес, а возможно оттого, что привык много думать и задавать себе вопросы, интуитивно уловил и истинную причину судорожно вцепившейся в него и науку Линн. Так, помогая и разговаривая, выросшая девушка переняла взгляды и идентичность ученого.

В отличие от Ханы, которая воспитывала себя сама. Да, у нее была добрая, заботливая мать, но та большую часть времени проводила в приступах, и члены маленькой семьи менялись ролями. Основную часть жизни именно Хана заботилась о матери, но осознание того, что у нее есть семья, как и сильный темперамент, не дали застлать глаза пеленой воображаемого. Фактически же помощи от больной Берге ждать можно было крайне редко. Но в конце концов, не только забота о человеке, но и его ответственность за других иногда позволяет оставаться на плаву.

Так и выходило, что у Ханы был иллюзорный тыл, Линн же чувствовала себя оставленной взрослыми, но иногда находила поддержку в Кьярвале, в некоем роде напоминавшую отцовскую. Хана вздрогнула от налетевшего горячего ветра и легла параллельно Калле, скрывшись за бортами телеги.

Марс же сидел спиной к остальным, смотря на выходящую из-под телеги ленту пройденной дороги. Новая вспышка недоверия Ханы на время выбила почву у него из-под ног. Юноша наблюдал, как песочное тесто грунтовой дороги, замешиваемое копытами и колесами, вздымается пыльным, долго не оседающим облаком. Еще сильнее его тревожил отец, и хотелось сократить тянучие часы бездейственной поездки. Все незнакомые виды, смрадные болотистые поля по сторонам, выпаривающая слабые надежды жара – все раздражало. Впрочем, любой другой вид бы сейчас подействовал так же. Марс видел провалившегося в сон, согревшегося Кьярваля. Кончено, мальчик знал, почему тот не мог спать последние дни. Скрыть такое явное недомогание от мальчика было наивной затеей. Он видел, как ученый сидел на коне с приподнятыми плечами, со вжатой в тело шеей и напряженной нижней челюстью. Улавливал его рассеянность и суету. И гадал о том, как состояние ученого отражается на находящемся в Венеции, уже совсем недалеко, отце. Вспоминал всех людей на пути, у которых от упоминания пункта назначения смягчалось лицо. Они расплывались, словно пьяные, и уверяли, что путешествие им запомнится.

В то утро, когда они с Ханой гуляли по накрытому одеялом облаков дворцу, она раскрылась Марсу, как всегда делала до случая с Гисли. Та дыра, куда проваливались все радостные чувства, кровоточила, из-за чего и становились периодически мокрыми глаза. Это не ускользало от всевидящего ока юноши. Возвращение в день «падения с лошади» наступало слишком часто. Она могла заниматься чем угодно, но вспышкой мелькало недоверчивое лицо Марса в ответ на рассказ о произошедшем, и любое дело теряло смысл. Глаза застилала мутная пелена. Но Хана не рыдала, воспитанная в сдержанном Гардасхольме, чтобы не смущать спутников. Потеря жизненных красок и невозможность отвлечься очень выматывали. Это была именно рана, которая болела, разочаровывала, требовала разрешения.

– Как славно, что ты не отчаялась, борешься за право выполоть из себя сорняки наших обид. Может быть, это означает, что у меня еще есть шанс, – сказал тогда Марс.

Хана отвечала, что после откровенного разговора ей стало намного легче. Увидев, что и Марс мучается, и подмечает все ее мучения, она поняла, что не одна. Ее боль была такой сильной по большей части оттого, что девушка помнила, сколько для нее сделал Марс. Зима адаптации к поверхности, мягкие объяснения, успокоение, всеобъемлющая поддержка. Юноша привнес ключевую долю внутреннего наполнения, определившего, каким человеком Хана станет в наземном мире. Тем самым, он стал для нее неким идолом, дорогим, самым достойным. И когда идол упал с небес на землю, в критической ситуации показав черту, неприемлемую для Ханы, лезвие обиды резануло нестерпимо и продолжало елозить по ране, не давая свернуться крови и образоваться защитной корочке, пока Хана не примет окончательное решение. Из-за уязвимости жителей Гардасхольма безоговорочное доверие семье, друзьям считалось главной составляющей отношений между подземными людьми.

Тем утром девушка заверила, что груз с души после разговора упал, катарсис свежим могучим водопадом очистил внутренности от застоявшихся спаек и желчи. Однако выходит, что не всегда можно принять сознательное решение так, чтобы все остальное тело приняло и послушалось. Инстинкты велели Хане продолжать защищаться и быть настороже.

Глава 30

Марс задремал в предрассветных сумерках, убаюканный лицезрением глубоко-зеленой, жирной воды лагуны. И теперь распахнул глаза от резко выглянувшего солнца. Очень быстро вовсю разошелся рассвет, обозначив приближение к долгожданному городу. Гондола «вступила» на территорию Гранд-канала – центральной артерии Венеции. Архитектура потрясала воображение – дома в пастельных оттенках со сверхъестественным количеством стрельчатых окон и обилием украшений. Если осматривать верхние этажи и не опускать глаза – просто богатый город с плотно расположенными зданиями: храмами, торговыми и жилыми домами. Но проведя взгляд по основаниям зданий, казалось, будто они вырастают прямо из непрозрачных вод, облизывавших фундаменты добренькими, невысокими волнами.

– Некоторые дома почти наполовину состоят из окон, просто мечта! Какой свет озаряет жителей в это время суток, – восхитилась Уна, а после, из вежливости, повторила то же для величественного гондольера, с легкостью балансировавшего на узком кончике кособокой лодки, словно примагниченный.

– Едва ли у более или менее состоятельных горожан отсутствуют шторы. Неадекватное количество окон – вынужденная мера для облегчения веса зданий. Большинство особенностей архитектуры объясняется невозможностью построить иначе из-за специфического расположения города. И, как ни странно, именно ограничения сформировали его неповторимый, утонченный облик, коего вы не найдете больше нигде в мире.

Их первым проводником по Венеции стал представитель почетной профессии, существовавшей с момента основания города. Гондольер был одет в полосатую рубашку и широкие брюки. На голове у него буйствовали черные кудри, а лицо прикрывал ярко-красный платок, оставлявший открытыми только глаза и лоб и завязанный на темени. На левом запястье зоркая Уна подметила тонкий серебряный браслет.

Гондола, иллюстрацию которой девушка лишь один раз видела в учебнике по итальянскому, на деле оказалась неожиданно длинной, больше десяти метров в длину, так что все путники свободно в ней расселись. Острый нос рассекал воды Гранд-канала, с легкостью скользя по прямой, но Уне не терпелось посмотреть, как это неповоротливое существо будет двигаться по крохотным узким каналам с резкими поворотами. Девушка заметила, как несимметрична лодка, и для того, чтобы она не опрокинулась на бок, Джованни стоял на левой половине, выравнивая лодку и заставляя ее идти прямо. Босоногий итальянец без каких-либо усилий и напряжения балансировал на хвосте своей длинной неповоротливой акулы, управляясь с ней всего одним легким веслом. От грации такого симбиоза сложно было оторваться, но вокруг еще многое притягивало голодный взгляд.