Есть жуков и причинять добро

– Наверное, для этого мы и есть друг у друга. У всех свои слепые зоны, и люди становятся глазами другим. Не всегда получается взглянуть объективно на своих демонов. Может быть, глаз замылен или батарейка на нуле. Обычное явление. Отдыхай.

И Калле, поставив рядом с Марсом найденную глиняную посудину, вышел и оставил его в тишине. Гудение снаружи слышалось даже с закрытыми окнами. Сейчас подвальная прохлада и темнота апартаментов действовали на Марса благотворно. Над головой будто водила хороводы мебель, предметы пустились в пляс, от которого юношу укачало. В животе тем же занимались органы, и музыка в виде урчания и стонов морских млекопитающих доносилась до ушей мальчика. Кишечник будто находился в руках клоуна, вязавшего из органа примитивные фигурки животных.

Марс потерял счет времени, которое его выворачивало наизнанку. И когда организм выжал уже все жидкости, которые можно было вывести через рот, рвотные позывы отступили, а юноша ощутил такое жжение в горле и обезвоженность, что на голом энтузиазме пополз по деревяшкам паркета в поисках воды. У входной двери он обнаружил два ведра с ледяной колодезной водой и погрузил голову в одно из них, выхватывая при этом глотки, словно рыба, попавшая в воду после долго пребывания на раскаленном песке.

Его, освободившегося от огненного коктейля и освежившегося и внутри, и снаружи, настигло облегчение, сменившееся желанием умереть от дикой усталости. Марс свернулся калачиком прямо в луже из ведра и забылся.

Между тем, пока юноша видел странные сюрреалистичные сны, остальные знакомились с Италией. Сближение с новой страной происходило через еду, конечно. Три разноцветных диска легли на стол к путникам уже разрезанными на кусочки через полчаса после ухода Марса.

– Как он там? – спросила Хана у приближающегося Калле.

– Немного покатается на американских горках и вырубится. Порядок.

Хана взяла треугольник ближайшей к ней пиццы. Та была сдобрена разными видами сыра и усыпана полусферами черных ягод, поблескивающих бочками при свете зажженных свечей. Девочка сняла одну и раскусила. Она оказалась соленой и не оправдала ягодных ожиданий, но оказалась не такой уж и отвратительной. Когда Хана приподняла горячий треугольник, тяжелая тягучая масса сыра хлынула, растягиваясь и норовя сбежать от девушки. Та еле справилась с первым куском, а дальше дело пошло как по маслу. Пицца оказалась сочной и насыщенной, в давно не кормленом желудке раздавались благодарные раскаты грома.

Уна обратилась к сидящему рядом Калле:

– Осталось не так много километров. А что дальше? Будем рыскать по всей Венеции или у нас есть какой-то план?

– Есть план, но проблема в том, что только какой-то, – Калле, научившись на ошибках, попивал теперь домашний лимонад. – Ничего конкретного. Я знаю лишь область обитания людей, которых мы ищем, но сам никогда там раньше не бывал.

– А кого мы ищем? – прошелестела Линн.

– Тех, кто придумал настрадавшихся в войнах людей прятать от всей внешней жизни.

– А причем тут Тахиярви? Разве он – не обычный город, как те, что мы проезжаем каждый день? – встрепенулась Хана.

– Нет, милая. Это только кажется, что боятся только зарывшиеся под землю бледные кроты. Но прошлое потрепало самых разных людей. Они ломаются или просто надрываются, какими бы неуязвимыми не казались. Все имеют право на слабину. А Тахиярви – такое же убежище для отчаявшихся, но не настолько, чтоб света не видеть.

Губы Кьярваля растянулись тонкой натянутой ниточкой, сшивавшей рот, чтобы не взорваться. Несмотря на неотесанные формулировки брата, он говорил правду. Страхи – нормальное явление, пока не становятся идолами для поклонения и не начинают мешать жить. Что произошло не только с нежными слепыми кротиками, чуравшимися полноты жизни, считавшими ее избыточной, но и с бравыми внешне тахиярвцами.

– У меня есть карта города и обведенная на ней улица. Остальное увидите собственными глазами, и я вместе с вами.

– Уже вижу, как три подростка да три состарившихся подростка в пух и прах разнесут организацию, существовавшую поколениями, – все же высказался Кьярваль.

– Дело не в том, чтобы вносить смуту в существующий давно налаженный механизм. А хотя бы в том, чтобы найти Ансгарда. Узнать правдивую историю событий, приведших к тому образу жизни, который мы сейчас имеем. Что-то сдвинуло нас с мертвой точки, заставило выдвинуться в путь, что и отличает нас от предыдущих поколений. Задаться вопросами, которыми раньше никто не задавался – это уже огромный шаг и о многом говорит.

Повисла напряженная тишина, слишком противоречащие друг другу мысли исходили от друзей и сталкивались в воздухе. Гром, все это время лежавший под столом без единого звука, несмотря на чарующие запахи пицц, вдруг задвигался и попятился задом, который пролез аккурат между ножками стула. Почувствовав, как что-то сдавливает его бока, без возможности оглянутся и посмотреть из-за широкой шеи, пес засуетился и ускорился, панически выпучив глаза и поскуливая, из-за чего стул только укрепился на его спине. Компания, а также люди, сидящие за соседними столиками, захохотали, а Калле кинулся на помощь метущемуся псу, грозящему в ближайшие секунды сбить стол поблизости. Гром держал на него четкий курс, указывая хвостом и продолжая пятиться и судорожно вилять боками, пытаясь сбросить противника.

Калле добежал до собаки, схватился за спинку стула и потянул вверх, так что в следующем паническом движении Гром высвободился из коварных плетеных лап. Когда он увидел, кто так нагло напал на него, пес тут же отвернулся и притворился, будто ничего не произошло.

Линн и Кьярваль прикрывали рот рукой, а Уна и Хана держались за животы. Безудержный смех видевших происшествие заразил половину посетителей кафе. Оттого, что никто не мог остановиться, смотря на остальных, в воздухе повисло ощущение сумасшедшинки, которое улавливал каждый, но был не в силах прекратить смех.

Когда силы иссякли, гости кафе почувствовали между собой стремительное сближение, на которое в обычных условиях может утечь очень долгое время. Встречаясь глазами, они будто без слов понимали друг друга и как бы слегка кивали, но только взглядом, без движения головой. Ничто так быстро не налаживало связь между незнакомыми людьми, как общий искренний смех.

А друзья уплели оставшуюся пиццу, после чего и в желудках, и в сосудах разлилось тепло. Тепло именно спазмирующее, противоположное умиротворению. По вечерам за разговором, или же по утрам во время сонного и безмолвного седлания коней ребята чувствовали нечто подобное. Каждый раз казалось, что вот теперь-то они по-настоящему знакомы, вот теперь-то действительно близки и могут доверять друг другу. Хотя после каждой совместной перипетии казалось: куда уж ближе. Тем не менее, всякий раз они чувствовали как будто новый уровень, и тогда прошлый начинал видеться очень поверхностным. Неужели так может длиться бесконечно? Неужели возможно узнавать и сближаться до конца жизни?

Сегодня этот вопрос висел особенно остро, ибо друзья вскарабкались на самую высокую ступеньку на пути к совершенному пониманию и доверию. Имела ли эта лестница последнюю ступень, где встречают аплодисментами и конфетти, или же она ведет в небо и дальше, в космос? И происшествие с Громом, и потеря коня, и срыв воздушного как перышко темперамента Марса объединили путников. Но вместе с тем и дали понять, какое разнообразие проверок может подкидывать судьба, когда дерзишь думать, что изучил людей, находящихся рядом, вдоль и поперек.

Кажется, время уже миновало полночь, а посетители террас и не думали расходиться, пчелиное гудение только крепчало от ночного раскрепощения. А вот компания с необъятным сенбернаром, занявшая столик у дороги, со скрипом отодвигала стулья. Путники скапливалась в одном месте в ожидании остальных, будто большая капля жидкости, притягивающая отставшие маленькие капельки и сливаясь в увеличивающееся пятно. Вобрав в себя всех членов похода, капля потекла к апартаментам.

Глава 27

Наутро Марс обнаружил себя телепортированным из лужи у входной двери в кровать на втором этаже апартаментов. Долетали дуновения трудившегося потолочного вентилятора, что облегчило пробуждение в душном помещении. Хотя здесь и пахло плесенью и недоставало света, бросался в глаза совсем иной вкус, с которым была обставлены помещения. Высокий потолок, повсеместные вентиляторы, прикрытые ставни на узких длинных окнах, дававших иллюзию, что и снаружи сейчас не выжигающее солнце, а влажная прохлада и приглушенный мягкий свет. Оформление в черно-белых оттенках и обилие растений добавляло тенистости. Все здесь говорило о дичайшей небрежности и вместе с тем отменном устоявшемся вкусе. Спустившись на первый этаж по кованой изящной лестнице, мальчик нашел друзей, окруживших стол и балансирующих в разных позах на табуретах. Царила договоренность говорить шепотом.

Ожидаемых Марсом возгласов и насмешек не последовало, и он сел, подвернув ноги, на свободное место.

– Аззерра недавно принесла нам завтрак, – известила Уна и поставила перед юношей тарелку с кусочком жареного хлеба и ломтиком ветчины, а также крохотную кофейную чашечку.

– Хорошо. И где же он? – с набитым хлебом ртом спросил Марс.

– Итальянцы делают акцент на ужине. А завтрак они проповедуют легкий, эспрессо и выпечка.

– Прекрасно, чтобы изойтись слюной уже к десяти утра и упасть с коня.

– Привыкнешь, – растянул Калле слово на втором слоге и ехидно улыбнулся.

Компания и правда изумилась перекусу, принесенному Аззеррой. Но все успели выразить недовольство еще до прихода Марса. Ведь в Германии и Австрии они привыкли к роскошным изобильным завтракам в виде омлетов, жареных сосисок, овощей и какао. Весь оставшийся день они могли питаться впечатлениями от меняющейся на глазах природы и экзотическим воздухом.

– Кстати, заходили Амато и Тина, хотели поговорить с тобой по поводу рассказа, но ты не реагировал на мой голос. Так что они ушли, но оставили для тебя экземпляр книжки, – известила Уна.

– Так что же вы молчали! – воскликнул Марс и схватился за голову от громкости своего же голоса.

Девушка отдала ему книгу, занятую одним рассказом, напоминавшую по объему сводку новостей, но в твердой обложке. Каракули Марса были переведены в строгий шрифт печатной машинки, из-за чего написанное воспринималось совсем иначе, казалось чужим. Руки у мальчика дрожали, утро давило своей странностью. Все вели себя совершенно обыкновенно, будто бы ничего не произошло. Но для Марса вчерашний вечер и сегодняшнее утро были пока непонятно, самыми ли счастливыми, но определенно самими значимыми за всю жизнь. И почему эти люди так невозмутимо допивают кофе? Из-за ноющего после перца горла и легкой лихорадки ощущения усиливались, драматизировались. Расцветшего было мальчика опустошило. Он так привык разделять настроение окружающих, что и теперь пробовал внушить себе, что это обычное утро. Но обмануть себя не получалось. Почему в единственный день, когда понимание так нужно Марсу, никто не способен разделить его чувства?

Но опустошение его настигло в связи с реакцией друзей только отчасти. Ведь о том, что случилось, он не мог помыслить и в самых смелых мечтах. Но теперь не чувствовал счастья, возложенного им на произошедшее событие. Куда более счастливым он ощущал себя, когда забывался в мире, описываемом на бумаге. Тонул в нем с головой, даже не задумываясь о счастье. Выходит, важнее процесс, а не награда? Быть может, это и движет людьми, не способными довольствоваться своими победами, ставить все более высокие цели, а по достижении продолжать чувствовать себя несчастными? Ведь в процессе их достижения они так заняты, что забывают рефлексировать, сокрушаясь о недостижимом счастье. Так увлечены процессом, а потом забывают, что именно в этом погружении оно и было максимальным. А награда в виде достигнутой цели, осуществленной мечты – приятный бонус от жизни за то, что были так увлечены, сконцентрированы и счастливы в попытках прыгнуть выше головы.

Хана заметила смятение на лице друга. Все незаметно переглянулись.

– Что ж, пора одевать лошадей в дорогу, – так всегда говорил Калле о седлании и подготовке.

После выхода в утреннюю свежесть Марсу полегчало. Он понял, что отчасти его негодование обусловлено недомоганием, а выйдя в мягкий холодок, обещавший жаркий день, мальчик остыл и подумал, что никто не обязан подстраиваться под его настроение и ловить его волну, это его особенность и выбор.

По мере приближения к Италии время рассвета становилось его любимым. Южное утро очаровывало мальчика с каждым днем все крепче. Витал холодок, поющий голосами разношерстных птиц. Воздух, несмотря на свежесть, выстуженный куда-то в верхние слои атмосферы за ночь жар, оставался в основе своей прогретым, ассоциирующимся со свободой и предвкушением нового дня, а не кутанием в свитера и мечтами о возвращении в кровать во время выполнения утренних дел по хозяйству, как это было дома. После того, как Марс вышел и вдохнул целебного воздуха, в голове его прояснилось, после чего он пообещал себе не тратить это ценное время на сон, а выходить в утро вооруженным бумагой и пером.

За домом Аззерры оказался небольшой огородик, по центру которого к конюшне вела тоненькая тропинка между грядок. Из-за компактности территории посадки располагались очень концентрировано, проходы между островками грядок вмещали только одну стопу по ширине. Твоя вина, если не умеешь держать равновесие. Здесь теснились овощи, а посреди них вырастали фруктовые деревья и ягодные кусты. Сорняки поднимались выше культурных молоденьких ростков. По-видимому, Аззерра не мешала устанавливающейся экосистеме и позволяла растениям самим разбираться в межвидовых отношениях. Груши и яблони усыпали белые и нежно-розовые цветы, что придавало заднему двору царственный, торжественный вид, а от аромата шла кругом голова.

Друзья занялись чисткой лошадей, выводя их по очереди из маленькой конюшни, не позволявшей это делать внутри, на полянку, вмещавшую только одно животное. Марс счистил пыль с бархатно-вороного Бранда первым, поковырялся в копытах, освободив от высохшей за ночь грязи, и ушел вглубь огорода. Уход за каждой лошадью по отдельности выльется в немалый отрезок времени. Под самой старшей, раскидистой яблоней он нашел клочок земли, не занятый никакими посадками, и уселся там с обрывком бумаги и простым карандашом. Это место показалось лучшим для вдохновения, настигшего юношу не в его удобной, обустроенной норе с чернильницей и целым ассортиментом перьев.

Несмотря на то, что он оказался в идеальном климате, и желудок сводило от желания начать выводить символы, имеющие для него одного смысл, творилось здесь чуть хуже. В своей берлоге он привык почти всегда заниматься одним и тем же, а потому со спуском в убежище живо начинал ощущать землистый запах, стены там пропитались его фантазиями, и теперь с приходом Марса уже сами навеивали ему мысли и слова. Все, оказывающееся в поле зрения, было уже родным и засмотренным, а потому не будоражило взор, оставляя равнодушным и заставляя смотреть в себя. Загорались краски, которых не перенесешь напрямую из внешнего мира, они разводятся и достигают нужной концентрации только внутри.

А потому опутанному пьянящими запахами и звуками Марсу потребовалось время, чтобы перенести себя на нужную частоту. Не смотреть с восторгом каждые несколько секунд на усыпанные утонченными хрупкими бутонами ветви и не щуриться от мягкого солнца, глупо улыбаясь. Со временем богатство давивших впечатлений, накопленных за время путешествия и жаждавших излиться взяло верх, и Марс нырнул в собственный омут. Когда Хана пришла сказать, что лошади готовы, юноша внутренне застонал. В необходимости жить реальную жизнь он убрал бумагу и карандаш в сумку и вышел из шалаша, устроенного деревом в виде нижних ветвей, опущенных под тяжестью цветов почти до земли. После долгожданного занятия от первоначальной тяжести неразделенного друзьями чувства и пустоты, оставленной непосильной радостью, не осталось и следа.

Одно из последних утр в дороге сменялось днем, солнце распалялось, пуская в ход все более агрессивные лучи. Кьярваля одолевала нарастающая тревога. Он наблюдал, как по мере летнего потепления, а также дороги на юг спутники каждый день одеты все легче, к полудню снимая прямо на ходу остававшуюся верхнюю одежду. Включая даже Хану и Линн. Ученый же, наоборот, утеплялся, сегодня он надел на себя всю имевшуюся одежду. Солнце бесполезно светило, будучи не в силах добраться до мышц, омываемых кровью с леденящей примесью полурыб. Дрожь брала начало от внутренних органов с тех пор, как он упал в болото. К вечеру холод цепями стискивал все тело и Кьярваль пытался разбить озноб той же водкой с перцем, что заказывал брат, хотя и ненавидел такого рода напитки. Но кровь не могла согреть тело изнутри, а ничто внешнее не помогало. Только редкие взгляды на Уну почему-то внушали обнадеживающее тепло, то, что важнее физического. Ее спокойный вид заставлял увериться в том, что все будет в порядке.

Кьярваль как мог скрывал от остальных свою приобретенную особенность, из-за чего тревога только росла. Ведь никто не мог заверить его, что они справятся вместе. Вовсе не мнительность или жалость к себе заставляла ученого молчать. Он получил дозу крови полурыб в обмен на зрелище проросшего водорослями отца Марса. И теперь боялся, что усиливающееся преобладание их жидкостей в его теле символизирует не самые утешительные новости. Ведь полурыбы не известили его об ограниченном времени исполнения их договора. И озноб Кьярваля казался предательски очевидным предвестником несчастья.

Теперь же его пальцы стали неметь, в связи с чем его конь иногда терял нить диалога со всадником и выходил из-под контроля. Напрасно пытаясь растереть теряющие чувствительность шершавые конечности, Кьярваль принял решение рассказать брату о происходивших в нем изменениях, взяв обещание не растрепать остальным.

А Марс сегодня был виновником торжества, хотя, кажется, и сам этого не подозревал. На пути к следующему месту ночлега вдали маячило место, избранное Калле сюрпризом для юного друга. Там обитали известные виртуозы в изготовлении карамельных фигур. Подобно своим венецианским коллегам, ваяющим статуэтки из муранского стекла, он не заливали тягучую массу в формы, а скручивали движениями рук при помощи специальных палочек. Одно это зрелище обещало привести в восторг сладкоежку Марса, а кроме того, что может стать лучшим обозначением знаменательного дня, чем глюкозная кома?

Именно поэтому за завтраком друзья хранили невозмутимый вид. А делать это было куда сложнее с Марсом, чем с кем-либо. Они не могли себе позволить заговорщически переглядываться, пока юноша опускает глаза. Без сомнений он сразу почувствовал бы подвох. Наоборот, старались даже мысли о предстоящем событии гнать прочь.

Марс периодически поглядывал на Кьярваля. Все же как бы ученый ни старался, его суетливые в попытках согреться движения сложно было пропустить. Но юноша из деликатности не обращался к нему, так как предположил, что наступила более острая фаза привыкания к надземному климату.

Так что сегодня дорога отпечатывалась странными сомнениями и смутными предчувствиями, ибо все что-то скрывали друг от друга. Диалоги не клеились.

Наконец, незадолго до полудня, вдали показался особняк. Пыльно-розового цвета, скромный, с белыми рамами вокруг окон и обилием труб на крыше, две из которых дымились. Один из углов смягчала пухлая башня, шпиль которой плавно сужался и уходил в небо острым пиком. Бросался в глаза второй этаж, стену которого составляли четыре широких витражных окна, разделенные лишь тонкими вертикальными полосками сплошного материала.

Каждый по очереди проехался рядом с Марсом и сообщил то, что считал нужным, поздравив с находкой своего анонимного послания в виде книги. Юноша поразился тому, как из-за купания в жалости к себе мог пропустить авантюрно бьющиеся сердца своих спутников. Ему бы ничего не стоило почуять их радостное возбуждение, но это и к лучшему, ведь он смог почувствовать себя самым обычным подростком, способным испытать удивление.

По прибытии к особняку на крыльце их уже встречал мужчина, явно молодых лет, в переднике и колпаке. Он лучезарно улыбался, и ровные зубы на фоне смуглой кожи казались молочно-белыми, под цвет головного убора. Его маленькие темно-зеленые глаза бросали любопытные лучи, с любопытством, но бегло сканируя шумных гостей. Когда те оказались на земле, он спустился с крыльца.

– Приветствую в Колыбели карамели. Меня зовут Фабио. Вы целенаправленно к нам или заглянули на огонек?

– Именно к вам. Слава об Эдвиже и ее мастерстве блуждает далеко за пределами Италии. Она внутри?

– Как всегда у жерла печи. Пожалуйте за мной.

Друзья оставили лошадей пастись на лужайке вокруг дома. Гром занял мягкий коврик на крыльце, а друзья вместе с Фабио скрылись в доме. Внутри господствовала жара еще более давящая, чем полуденный зной снаружи. Компания тяжело задышала, и только Кьярваль расплылся в улыбке от наслаждения и облегчения, расстегнув пару пуговиц плаща. В нос ударил пестрый запах жженого сахара и специфические оттенки травяных ароматов. Прихожая отсутствовала, первый этаж представлял собой большой круглый зал, по периметру которого множились двери в небольшие помещения. Глаза застилала едва заметная дымная пелена. Из комнаты в комнату периодически перемещались мужчины и женщины, некоторые из которых ласково улыбались гостям, а другие оставляли без внимания.

– Здесь комнаты подмастерьев Эдвиже, – внес Фабио хоть какую-то ясность в застеленный дымом хаос. – И я один из них. На первом этаже наши спальни и комната учительницы. А на втором, для практичности, расположены две крупные мастерские. Из печей в них дым почти сразу попадает наружу. Вы видите остаточные явления, проникающие через жерло и заслонку, если бы печи находились здесь, внизу, мы с вами бы и вовсе не видели друг друга из-за дыма. А тяжелый вес чугуна поддерживается колоннами, – и сопровождающий их мужчина указал на три массивных столпа, полярно располагавшиеся в центре зала. Образуя треугольник, их соединяли шелковые ширмы, расшитые растениями. – За полотнами сидят художницы и расписывают упаковки для готовых статуэток. Их расположение только кажется безнадежным, над головой у них расположено окно в небо, высасывающее смрад со всего этажа. А две мастерские над нами аккурат разделены пополам этим пространством и друг с другом не соединяются, чтобы жар печей не растопил наше сокровище, которые вы откроете для себя в течение нескольких следующих минут.

Проводник по карамельной вселенной указал на две симметричные винтовые лестницы у противоположных концов зала.

– Левая ведет в горячую часть дома с мастерской и почти круглосуточно разведенным в печах огнем. А мы двигаемся к той, что справа. Сразу по приходу советую сощурить глаза, в них ударит непривычно яркий свет.

– Ничего не напоминает? – шепнула Хана на ухо Линн. Та почти улыбнулась.

Компания вошла в ту самую башню, по всей окружности выложенную витражом. От яркости и переплетений разноцветных теней захватило дух. Только одна их четырех частей витража имела осмысляемое изображение, на котором сияла древняя богиня с факелом в руке. Но от обилия оттенков резало глаз и оно, так как даже монолитные предметы на изображении состояли из маленьких кусочков разнообразных оттенков своего цвета. Так небо позади девы состояло из десятка вариантов голубого, мешающихся в один глубокий, объемный фон. Пламя на факеле переливалось золотистыми и ярко-красными стеклышками. Только белое одеяние богини состояло из трех крупных фрагментов, глядя на тонкое сияние которых взгляд мог отдохнуть. Остальные же три окна представляли собой хаотично разбросанные цветные дольки с преобладанием зеленых и розовых тонов.

Если разноцветные тени нижней части витражей падали на пол, наслаиваясь друг на друга, то верхние не доставали до него и конфликтовали прямо в воздухе. Немыслимая красота и обилие ярких пятен восхищали, но уже в течение нескольких минут вызвали головную боль.

– Но мы не звались бы карамельной мастерской, если бы витражи изготавливались из стекла, – продолжил Фабио, – как вы можете догадаться, они также сделаны из сахара.

Друзья в ошеломлении стали новыми глазами оглядываться и рассматривать карамельные стекла, и только Кьярваль остался спокойным.

– Но как же они не тают от полуденного солнца? – брызнул он скепсисом.

– В летнем дне есть всего три часа, температура которых несет в себе угрозу растапливания карамели. В это время подмастерья каждые двадцать минут по очереди опрыскивают витражи снаружи ледяной взвесью, которая хранится в специальной холодильной камере. Это позволяет сохранять их целостность.

И Фабио приоткрыл маленькую дверцу, являвшуюся частью одного из карамельных стекол, Кьярваль высунулся. У подножья витражей по окружности башни были закреплены доски, соединяющиеся в многоконечную звезд. Они образовывали как бы наружную площадку. Узкие, но человека с хорошо развитым чувством баланса и без страха высоты вмещали. Кьярваль вернул туловище в помещение башни и побежденно покивал.