Есть жуков и причинять добро

Тем временем у Линн в голове переваренная каша усвоилась и понемногу стали прорастать веточки мыслей. Линн давно поверила в то, что семья, с которой она жила все время, не требующее усиленной умственной работы и новых необычных действий, осталась в вымышленном прошлом. Но теперь она стала слышать раздающиеся откуда-то издалека родные голоса. Мягкую сочную ткань мозга прорастали веточки из того самого сада, в котором она наблюдала за колыханием листвы и редкими дождями. Их становилось все больше и больше, они, будто надоедливый плющ, обвивали полушария, сжимаясь и выдавливая мозговой сок. Голоса приблизились, несмотря на долгое отсутствие Линн в них не слышалось ни нотки осуждения и упрека. Не было необходимости прислушиваться, ведь они раздавались прямо внутри.

В очередной раз оглянувшись, Марс увидел жуткую картину: Линн исчезла. То есть ноги ее исправно продолжали шагать, неся туловище, но в глазах девушка отсутствовала, зрачки ее будто обращались в противоположную сторону, к мозгу.

Линн уже почти переключилась в автоматический режим, как это происходило раньше: она продолжала выполнять механические действия и даже могла отвечать на несложные вопросы, но в своей реальности уже обнимала соскучившихся по ней членов семьи, как вдруг донесся крик: «Линн, ты нужна нам. Все помогут тебе справиться. Останься. Мы любим тебя. Любим больше, чем они. Намного, намного сильнее». Линн ничтожной порцией внимания, откуда-то издалека заметила, что подбежал Марс и взял ее за здоровую руку. Но так и не поняла, он являлся источником крика или же ее сознательная часть, цеплявшаяся за реальную жизнь.

Набежавшие защитники стали обрубать мечами склизкие ветви, сжимавшие мозг. Откуда только они взялись? Но появились решительно, их количество все увеличивалось, и размахивали орудиями они все яростнее. Обрубки растений, казавшихся добрыми и спасительными, визжали невыносимо высоко, и Линн прижала ладони к вискам. Фантомные члены семьи так и не успели возродиться из пепла, и возвращение ограничилось лишь их голосами, начавшими утихать едва появившись.

Когда наступила тишина, а взор вернулся туда, куда ему и полагается быть обращенным, девушка обнаружила себя сидящей на коленях, с сорванным жгутом в левой руке и вновь кровоточащим запястьем правой. Линн поняла, что вновь справилась. «Но неужели при любых трудностях мне снова придется изгонять из себя этот кошмар?» – с печалью подумала она.

Глава 26

Остановились путники, спустившись, наконец, с высокогорья, на широкой обочине грунтовой дороги. За оставшиеся часы на тропе вдоль ущелья никто не произнес ни слова. Для некоторых эта часть пути останется худшим воспоминанием. Решено было подсадить Линн к Уне, ибо ее лошадь отличалась зрелостью и самым спокойным нравом. Сейчас друзья обессилено сидели под опускающимися сумерками, глядя в землю. До первых огоньков поселка оставалось несколько сотен метров.

– Линн, можно я расскажу остальным о доме? – подала голос Хана.

– Да, – почти прошептала девушка, ее фарфоровое лицо завешивала стена темных волос.

– Линн как-то отвлеклась на работе и…навредила части муравьев в своей зоне.

– Помню этот случай, – вставил Кьярваль. – Мы тогда отправили тебя подучивать теорию.

– Тогда она призналась мне, что иногда непроизвольно выпадает из реальности. После смерти родителей Линн первое время очень страдала, ведь осталась одна, а детских приютов у нас нет, так как все семьи полные. Конечно, младенца взяла бы себе какая-нибудь семья, но проблем, связанных с почти подростком, потерявшим семью, испугались все.

– В Тахиярви за такую миловидную дочку случилась бы драка, – Калле подмигнул Линн.

– У нас на миловидность никто не смотрит. Как впрочем, не смотрит и на остальные качества. А иначе эти замкнутые ослы сразу бы заметили, какой кроткий у Линн характер. Она всю жизнь была самым тихим и спокойным человеком, каких я знала. Учтите во внимание то, откуда я родом, – продолжала Хана. – В год потери родителей ей было всего двенадцать, а уже нагрянула самостоятельная одинокая жизнь. Берге, моя мать, предлагала ей пожить с нами, но Линн отказалась, боясь принести неудобства в нашей крохотной коморке. Первый год она ходила с огромными мешками под глазами от ночных слез, не успевавших до конца рассосаться за весь день, роняла предметы. Часто болела и пропускала работу. Наконец Северин, напарник Кьярваля, вызвал Линн к себе и пригрозил перевести на ремесленные работы, если та не соберется.

– Клянусь, я не знал об этом, – глаза ученого расширились. – Уверен, он просто недооценил серьезность ситуации и никогда бы не выгнал Линн.

– Я верю. Тем не менее, она восприняла замечания всерьез. Но на следующий день я не поверила своим глазам: Линн – выспавшаяся, полная сил, хлопотала у муравьев, слабо улыбаясь чему-то и напевая себе под нос. Я долго наблюдала и пыталась понять, чем вызвана перемена. Но так и не нашла, и решила довольствоваться тем, что теперь подруга в относительной безопасности и всегда будет рядом, в Штрудхарте. Меня тревожила ее заторможенность, а при обращении ей требовалось время, чтобы переключиться, но я гнала эти мысли прочь. «Главное – она выглядит почти счастливой», как я наивно полагала.

Кьярваль глядел во все глаза на девушку, ценимую им коллегу за работоспособность и отсутствие суеты, и видел словно в первый раз. Он-то считал, что Линн пережила травму и пошла дальше. Но ей, тогда двенадцатилетнему ребенку, нечем было заполнить пустоту отсутствия родителей, теперь это казалось очевидным.

– И когда несколько месяцев назад, из-за рассеянности Линн, случилась беда с муравьями, она поделилась со мной. О таком говорить сложнее всего, перед каждым предложением она делала паузу и глубокий вдох. Оказалось, целых девять лет она и не жила. По крайней мере, в привычном понимании, снаружи. Она обитала в воображаемом доме с воображаемой семьей и отвлекалась от них только во время общения со мной. Да, она была так умиротворена и сочилась мудростью и спокойствием чертовой феи, но ведь так не должно быть, это еще хуже чем…

– Тс-с-с, – настойчиво прервал готовую расплакаться подругу Марс, многозначительно посмотрев на нее. – Есть мечты созидающие, направленные вовне. А есть патологические, не оставляющие места реальной жизни. Линн, мы все теперь узнали, как тебе тяжело жилось, с любым из нас могло случиться то же. Твоя психика больше не могла выносить реальность и чтобы не погибнуть, создала защиту – мир, в котором можно спрятаться. Да, всегда лучше бороться за улучшение реальной жизни, но это метод не для всех. Иногда приходится прятаться за ширмой иллюзий, чтобы пережить нелегкое время.

– Я не могла ничего изменить. Не чувствовала в себе сил.

– Да, да, я о том и говорю. Твоя реакция абсолютно естественна.

– И что, теперь при любой трудности этот загребущий плющ снова будет врываться ко мне в голову? Раньше я сама взывала к дому, просила о приюте, продумывала детали, чтобы быстрее возвращаться в него. А теперь он и не спрашивает у меня.

– Тебе нужно понять главное. Раньше ты была беззащитной, отчаявшейся, а до общения с Ханой – еще и совсем одна. Любой легкий ветерок мог сдуть тебя с места. Сейчас у тебя орава друзей, каждому из которых ты очень нужна. Можешь обратиться к каждому и каждый – к тебе. То, что случилось с лошадью – выбило из колеи всех. Уна воспитывала ее еще жеребенком и очень привязалась. Но опустошающие события происходят и будут происходить, это порядок обычной жизни. Они случаются абсолютно со всеми рано или поздно. Но теперь тебе не нужно терпеть в одиночку, каждому из нас по кусочку горя – и каждому легче. А главное – все выбивающие события сменяются счастливыми временами, наполненными любимыми людьми и занятиями или их поиском. И они перебивают привкус любого несчастья. Да и беды не имеют вселенского масштаба, если разделить их, понимаешь?

Хана обнимала подругу и заворожено слушала Марса.

– Короче говоря, если фантазия снова к тебе постучится, приходи к кому-нибудь из нас. Однажды внутренний, оберегающий тебя человечек поймет, что во всепоглощающих миражах необходимости больше нет, ты и так в безопасности, а трудность – лишь рядовая, и ты справишься сама.

– Сеанс психотерапии окончен? – ожил Калле и обратился к Кьярвалю, – я бы сказал тебе, что думаю о вашей паршивой норе, но здесь дети.

– Не думаю, что наша нора сыграла решающую роль. Главными виновниками остаются люди. Вспомнить вот хотя бы историю Гисли, – парировал ученый.

– Не думаю, что сейчас лучшее время для споров! – тихо, но грозно одернула братьев Уна. – Идемте, нам еще совершать вечерние туалеты, – и повела свою лошадь, взяв за поводья.

Завтра ожидалось вступить на итальянскую землю, и деревушка подтверждала этот факт. Она состояла из трехэтажных домов песочного цвета с высокими окнами и оливковыми ставнями, обвитыми плющом. Несмотря на опустившуюся ночь, у подножья горы стало заметно теплее. Марс какое-то время шел, развернувшись спиной к деревушке и глядя на выделяющиеся на темном небе еще более темные границы гор. Он поздравил остальных с тем, что Альпы преодолены. Друзья заулюлюкали и подбросили воображаемые шляпы вверх, и только Хана – настоящую красную шапочку. Остался совсем небольшой отрезок пути, и, несмотря на произошедшие неприятности, Марса грело осознание, что от часа к часу он становится все ближе к Ансгарду. Противоположные австрийским итальянские запахи подтверждали это. Почти в каждом доме на первом этаже располагалась таверна, изливающаяся волной людей на террасу. А вместе с гудящими волнами отдыхающих после рабочего дня людей заведения извергали на тесную улочку и кухонные запахи запекшихся томатов, расплавившегося сыра. Сидящие на плетеных стульях люди добавляли к расслабленной палитре запахов пары сухого вина. Посетители еле умещались на маленьких верандах, бурно обсуждали прошедший день. К переполненным улочкам добавлялись трудящиеся на всю кухонные печи и остывающие камни, которыми была вымощена дорога. Все это давало жар, вызывающий испарину на лбу. Жители города почти не оборачивались посмотреть на причудливую незнакомую компанию, так были заняты страстными дискуссиями.

В самом конце улицы обнаружилась вывеска их гостевого дома. Уна сначала велела остальным остаться с лошадьми, а сама зашла в миниатюрную дверь под выжженными буквами вывески. Ее крестная была итальянкой, и с раннего детства учила прилежную кроху своему языку. Но с исчезновением родителей и она пропала из жизни Уны.

Девушка назвала хозяйке гостевого дома численность компании, в ответ на что получила ответ:

– Конюшня располагается на заднем дворе, но туда поместится только три лошади, иначе все передерутся. Остальные могут поспать на улице, ночи уже достаточно теплые. А вашу компанию я размещу в отдельных апартаментах.

– И еще: одной девушке требуется помощь врача, поранилась в дороге, а остальным – еда.

– Доктор уже спит, но если ситуация срочная – думаю, мы рискнем его потревожить. А о местах на ужин я замолвлю словечко в таверне напротив. У нас договоренность с ее хозяином. Приходите к девяти.

Она представилась Аззеррой. Когда женщина впервые подняла глаза, Уну прямо-таки кольнуло от удивления. Ее смуглая кожа переливалась под неприятным желтым светом лампы, густые иссиня-черные волосы спадали беспорядочными спутавшимися прядями. Длинный нос с горбинкой придавал лицу характерности. А когда Аззерра подняла глаза – они оказались небесно-голубыми, цвет хорошо был виден даже в свете лампы, извращающей все окружающие оттенки. Глаза напоминали Марса, но у того они были светлее, с менее насыщенной радужкой. Из-за них возраст женщины не определялся даже приблизительно. Они ничем не замутнялись, не выглядели водянистыми, как это обычно бывает в старости у людей с ярко-голубыми глазами. Аззерра смотрела ясно, пытливо. Хотя руки находились в плачевном состоянии, суставы распухли и походили на вишни, бордовые и округлые, нанизанные на болезненные пальцы.

Женщина общалась открыто и эмоционально, и за пару минут расспросив Уну об их поездке, скрылась в прилежащей комнатке. В ней, отделенной плотной занавеской, долго раздавался лязг металла, и наконец Аззерра, победно откинув полотно, вышла с ключом.

– Давно там никто не останавливался, – объяснила она. – Надеюсь, от долгого отсутствия людей уют не сбежал в другой гостевой дом.

Сбежал. Когда путники, повозившись с лошадьми, шагнули на первый этаж апартаментов, они обнаружили отсыревшую душную квартиру, плотно заставленную предметами мебели.

Спустя полтора часа компания собралась на террасе. В апартаменты они решили вернуться, только когда совсем будет сморит сон. Пока же путники потягивали напитки в ожидании трех огромных пицц и не знали, как начать разговор из-за оглушительного гудения вокруг. Линн рассматривала виртуозную повязку на своей руке. Хана со все еще замотанной головой и затянувшейся раной под глазом, заметив это, склонилась к подруге:

– Эта надземная жизнь сделает из нас мумий к моменту возвращения, – попробовала она пошутить.

– Возвращения? Ну уж нет. Я думаю, это ничего, – тихонько ответила подруга, дав понять, что к шуткам еще не готова.

Гром лежал рядом со столом и тоже потягивал свой коктейль – воду из огромной миски. Собаки здесь были за каждым третьим столом. У кого-то пес сидел на руках и тщательно контролировал рацион хозяина, следя за каждым кусочкам, отправленным в рот. Другие лежали под столами, опустив голову на ботинок или теплую дорогу, либо же просто сидели рядом наравне с остальными членами застолья. Это явление привело Марса в восторг. Он часто вспоминал Кренделя и остальных котов. Почему-то за все дни путешествия ему не встретилось еще ни одного усатого.

Из задумчивости Марса вывел заинтересовавший его диалог за соседним столом.

– А я не понимаю, как можно думать о собственной шкуре, когда рядом полностью зависимое от тебя существо! – выплевывал каждое слово молодой человек в очках и с маленькой, но яркой родинкой над верхней губой. – По-моему, эта твоя Тори – самая настоящая эгоистка. Как она могла не подать бутылки малышу Лоренсу.

– Но если бы она не отпила первая, погибли бы оба! – не менее запальчиво отвечала длинная смуглая девушка, нависшая над столом верхней изгибом буквы «З».

После произнесенного имени Тори, Марс непроизвольно обернулся и теперь смотрел на парочку во все глаза. Те заметили его и смолкли.

– Вам чем-нибудь помочь? – поинтересовался юноша.

– Предположу, что вы нашли предмет спора в зеленой бутылке из-под яблочного сидра? Если не ошибаюсь, даже с этикеткой.

Пара в недоумении переглянулась. Теперь диалог слушали и друзья Марса, и, якобы без интереса, несколько соседних столиков.

– Не совсем мы, его нашел маленький брат наших одноклассников на берегу реки, – юноша поднял очки на лоб. – А вы знаете об этом рассказе? Кстати, меня зовут Амато, а это Тина, моя сестра.

Марс ответил на рукопожатие. Оно оказалось вялым и поверхностным.

– Дело в том, – вступила Тина, – что этот рассказ разошелся по деревне, а после и соседним городкам за пару недель. Его быстро одели в твердый переплет и размножили, ибо листы оригинала пришли в негодность за первые три дня. А ведь интерес к находке только разжигался. Да и в бутылку попала пара капель воды. Теперь вы сможете найти рассказ в книжных лавках окружающих селений в более надлежащем виде. А что вы слышали о «Кандалах»? Вам тоже перепал экземпляр?

– Да, в каком-то роде. Самый первый экземпляр. И представления не имел, что они доплывают так далеко. Могу вам гарантировать, что желая быть прочитанными в вашей деревне, «Кандалы» преодолели более пятисот километров по воде. Давно нашел бутылку тот мальчик?

– Да ты шутишь, – протянул Амато.

– Это было вроде бы в марте.

– Выходит, она плыла к вам около пяти месяцев. С ума сойти.

– Выходит, тебя зовут…

– Марс, очень приятно.

Реплики вылетали из него быстрее, чем Тина и Амато заканчивали свои. Он исписал каракулями сотни листов и израсходовал десятки бутылок, отправляя стеклянных гонцов в свободное плавание, позволяя самим выбрать пункт назначения. И вот настал день, когда Марс нашел получивших послание людей. Вместе с тем мальчик еще не осознал, что бумага не была отброшена после ознакомления, а до сих пор путешествует из рук в руки. Он схватил рядом стоявший стакан Калле, разивший чем-то очень крепким, и осушил в два глотка, даже не почувствовав вкуса. У Калле отвисла челюсть. Только при попадании в пищевод Марс почувствовал жгучий перец и спирт, но было уже поздно, да и не важно. Юноша схватил себя за шею, откинулся на спинку кресла, и, не рассчитав силы, полетел вниз. Сидящие за столом сморщились от зрелища вмиг захмелевшего Марса и звука падения. Калле помог ему встать, и, обняв за плечи, повел в сторону апартаментов.

Амато и Тина так и не поняли, что это было. Уна обратилась к потерянным подросткам:

– Скажите, можем ли мы забрать на память один экземпляр рассказа. Думаю, автор будет невероятно счастлив.

– Так этот парень и написал рассказ? – продолжала уточнять Тина.

– Бутылка плыла к вам с южных земель Германии. Марс отправлял десятки, если не сотни бутылок. И вы пока единственные известные нам получатели.

Глаза ребят заблестели.

– А сможем ли мы поговорить с Марсом завтра утром? В «Кандалах» есть два противоречивых момента, спорить о которых мы с Амато уже стерли языки. Очень интересно было бы узнать, что думает о них сам Марс. А заодно мы достали бы экземпляр и принесли его завтра к гостевому дому.

– После того, что он только что натворил, не думаю, что завтра его удастся поднять раньше отъезда, потому обещать не буду, но попробую.

Тем временем Марс переставлял ноги, удерживаемый Калле. Мысли мальчика кружились вихрями, но, тем не менее, активно развивались. Когда он отправлял по реке бутылки со своими рассказами, жалость к уносимой исписанной бумаге отсутствовала, он не сохранял никаких запасных экземпляров для себя. Марс ценил писательство именно за времяпрепровождение, за нахождение в данном времени. За возможность спрятаться от нелицеприятных моментов жизни или разобрать их, вскрыть и расчленить на кусочки, чтобы увидеть их составляющие и больше не беспокоиться. Ведь сформулировав, всегда становится легче. Находясь в подземной норке, о которой никто не имеет представления, переживая острые моменты и радуясь вместе с героями, он чувствовал себя защищенным и всемогущим. Прячась в секретное место, а также в собственные фантазии, выходило убежище вдвойне. Чистые листы бумаги поддразнивали излить все самое сокровенное, о чем он никогда не заговорил бы в жизни. И даже не потому, что испытывал недоверие к близким, а потому, что такие откровения требуют сосредоточения и внимательного взгляда вглубь себя. Говорить подсознанием с бумагой куда легче, и со временем просится наружу даже все самое запущенное зло и, наоборот, неграненые алмазы прозрений. Марс очищал, шлейфовал, продирался. Парадоксом стало то, что чем больше достаешь и выкладываешь, тем больше еще начинает тесниться в груди и животе, сдавливая диафрагму. Если по каким-либо причинам мальчик не писал, то внутри разливалось зловоние, будто все накопившееся, живое и мертвое, энергия и материя, начинали подгнивать прямо в теле. Оно влияло не только на настроение, но и на физическое состояние, растекаясь по артериям губительной тоской. Чувство гниения внутри было для Марса хуже любой боли.

Это напоминало болезнь, но чувство, испытываемое после выхода из норы, перекрывало все. Юноша ощущал пустоту, похожую не на потерю, а на освобождение. Он был опустошен, но еще больше – наполнен. А потому отпускал бутылки в мир с благодарностью и отсутствием чувства собственности. Наоборот, он отпускал проблему, и оттого, что, быть может, никогда и не узнает реакцию прочитавшего, чувствовал облегчение.

Но он не смел и предположить, что письмо найдет читателя, да еще и откликнется в его сердце. То, что выходило из-под пера Марса, казалось таким личным. Будто его мысли – это скрытные донные рыбы, считающие себя жуткими чудищами, которых подняли в поверхностные слои вод плавать в солнечных бликах. Но они никого не распугали, а заинтересовали симпатичных пятнистых рыбок своими многочисленными особенностями, ведь вторые привыкли видеть одно и то же, и оно им до чертиков надоело. Рассказ разошелся по окрестностям, а это значит, что волновавшие Марса вещи беспокоили не только его. Это и было самым удивительным.

Люди – словно один организм, клеточки тела большого существа. Как стволовые клетки организма дифференцируются и становятся частью определенной ткани, выполняющей специфическую функцию, так и дети в процессе взросления щупают, какими хотят стать в будущем, усложняют свои мысли и поведение, и в итоге оказываются в избранной ими общественной среде. Кто-то станет сердцем организма, кто-то – мозгом, а другие – кожей. Другие – костной и мышечной тканью, без которой деятельность остальных не имеет смысла. Так как все ткани и органы связаны друг с другом, проблема в одном из них обязательно, так или иначе, наложит отпечаток на остальные. И если сердце и легкие вступят в разрушительный конфликт и решат друг друга проучить, это обернется смертью для обоих и всех окружающих органов. А потому в большинстве случаев бесполезно искать диагноз, копаясь в ограниченной области, нужно видеть картину целиком. Наверное, из-за этого сокровенное шестнадцатилетнего юноши нашло отклик в разных людях, думал Марс.

В огромном организме человечества он чувствовал себя кожей. Обладая повышенной чувствительностью, он воспринимал мир, перерабатывал полученную информацию на свой лад и отправлял по рекам нервных путей в неизвестном ему направлении.

Ноги заплетались, постоянно теряя землю под ногами, и вот напиток по-настоящему ударил в голову. Марс не знал, как это будет, но опрокинул стакан залпом из-за чересчур сильной волны, нахлынувшей после сказанного Тиной и Амато. Он чувствовал, что не справляется, градус слишком высок. И теперь, когда приходилось отдуваться за градус не эмоциональный, а вполне материальный, Марса начало рвать и мысли отступили на второй план. Он столько учил Хану справляться со своими эмоциями, а сам в момент критической радости не смог справиться сам. Но такого смятения юноша еще не чувствовал, мозг буквально разрывало. Ведь он привык перенимать это ощущение у других, а теперь повод был его собственным, и мальчик растерялся, что же с ним делать и как переварить.

Сейчас же единственной задачей Марса осталось перетерпеть отравление.

– Дружище, это очень вредный порыв. Снизить эмоциональный пик искусственно – гиблое дело, пока не взглянешь ему в лицо, – произнес Калле, протягивая стакан с водой и перекисью. – Теперь придется платить за легкомысленное решение, и надеюсь, плата будет достаточно высокой, чтобы не повторять его. – У тебя нежная психика, и ее нужно беречь, но не отравляя все остальное, а делясь с остальными и снижая градус напряжения, уверен, тебе это отлично знакомо, только с другой стороны баррикад. Неужели у тебя раньше не было сильных переживаний? Как ты вообще жил?

– Чаще всего радость мне доставляло счастье других. Мои же собственные никогда не были такими сильными. Понимаешь, когда я читал написанное, оно даже для меня самого становилось откровением, будто сочинялось не мной, или в некоем трансе. А узнать, что оно близко остальным – это уж слишком, – юноша ответил сразу после осушения стакана с перекисной смесью и слова его оборвал мощнейший рвотный позыв.

После этого Калле положил Марсу на лоб тканевый компресс, смоченный холодной водой.

– Вспоминаю нас с Кьярвалем в подростковом возрасте. Насколько обострены были наши чувства, немного иначе, чем у тебя. Мы сочились жалостью к себе, каждый день по катастрофе. Не могли помочь страдающим людям, ибо после того, как человек делился чем-то, мы страдали от его беды может быть даже сильнее, чем он сам. А окружающие казались какими-то заторможенными и пассивными. Как же я рад, что это закончилось. Со временем все становится как-то мягче, что ли. Без надрыва. И человеку, пришедшему поделиться печалью, не приходится укачивать уже тебя. Ты – талантливый мальчик. И как удается с такой чуткой сахарной психикой сохранять слоновье спокойствие и помогать другим, ума не приложу.

– Я не сахарный. Это ощущается совсем иначе.

– Хорошо, хорошо. Я вот что хотел сказать. Если возникнет еще такое захлестывающее напряжение, и ты почувствуешь, что справляться тяжело, попробуй приподняться над ним. Представь, что прямо физически приподнимаешься и смотришь, как исследователь на диковинного зверя. Что он из себя представляет? Так ли страшен? И я тебя уверяю, со стороны сразу обнаружится, что вовсе нет.

– Хм. А ведь я рассказывал Хане нечто подобное. Но без полета, просто сформулировать, описать тот неясный сгусток, который пугает. Мне нравится. Спасибо, Калле. Что за абсурд выходит, помогаешь кому-то научиться, а сам применить в жизни не можешь.