Есть жуков и причинять добро

Дойдя до дома Виктора, друзья увидели, что остальная компания уже проснулась. Каждый из друзей сонно плавал по дому, выполнял свои утренние ритуалы, регулярно сталкиваясь друг с другом, плохо видел в мутной среде еще сонного жилища.

Единственным по-настоящему проснувшимся человеком здесь казался Виктор, он сидел за столом с нетронутым кофе и читал свежую газету, которую бдительный почтальон уже успел подбросить около 6 утра.

– Ребята, боюсь, вам придется задержаться на день. Прогноз на сегодня обещает бурю. А ваш дальнейший путь лежит по едва протоптанным горным тропам, что в такой день чревато закончиться обвалом прямо на ваши молодые светлые головы или переломами ног у лошадей.

Все, в особенности Марс, огорчились, но не внять словам гостеприимного гида не могли. Тем более что стены уже дрожали от настойчивых нарастающих ударов ветра. Гром, до этого развалившийся кверху животом у тлеющего камина, резко перевернулся на живот и накрыл морду одной лапой.

– У вас такое уже бывало, дом рассчитан на такое? – поинтересовался Кьярваль исключительно из научного интереса.

– Конечно, на нашей высоте стихия выходит из себя иногда и несколько раз за месяц. Во время таких бурь и снегопад в июле – не редкость. Хотя у подножья гор сезоны соблюдают строгую очередность, здесь, наверху, нельзя предсказать происходящее ранее, чем за день. Потому весь город, в том числе и мой дом на отшибе, построен иначе в сравнении с равнинными.

Хана подошла к Виктору и тихонько спросила о бумаге и карандаше. Тот повел ее на чердак. Марс увязался за ними в надежде пописать впервые за несколько дней и рассмотреть коллекцию предков гида. Остальные хлопотали над завтраком.

Чердак оказался еще более уязвимым для происходящего за тонкими сводами крыши. Здесь стояло несколько секций шкафов, упирающихся в балочный потолок. Из-за специфического наклона крыши все они были разной высоты, идущей на убыль к правой стороне гербарной комнаты. Запах представлял собой сухой коктейль из растений, пыли и ломкой, желтоватой от возраста бумаги. Среди растений коллекции царил строжайший порядок: они были рассортированы не по алфавиту, а по зонам, в которых их собрали отец и дедушка Виктора. Каждый шкаф олицетворял собой один материк. Хана подошла к Южной Америке и взяла первый попавшийся альбом в тяжелом бордовом переплете. И, о чудо, при перелистывании почти каждый листик оказался знаком, ведь основу для ее Тропической зоны составляли именно растения южноамериканских джунглей. Хана сглотнула. Под чьим теперь присмотром находится единственное дорогое место в ее городе? Марс тем временем с любопытством пролистывал один из альбомов евразийского материка.

Каждое растение имело свой разворот. Если оно сильно ветвилось, то каждую группу веточек заботливо удерживала тонкая полоска белого бумажного скотча. Рядом с каждым образцом отдельно находилась корневая система, а у некоторых и цветки. Если в евразийском альбоме цветы имелись далеко не на каждом образце и в основном отличались маленьким размером и пастельными неброскими оттенками, то альбом в руках Ханы пестрел пышными бутонами и лепестками, занимавшими иногда страницу целиком. Даже в высушенном виде они резали глаз в мягком полумраке чердака и еще хранили в себе остатки головокружительного запаха. В самой низкой части комнаты располагался арктический шкаф, больше напоминающий комод. В нескольких альбомах лежали хилые огрызки мхов и лишайников, аккуратно срезанных специальным полулунным ножом. Виктор, до того копавшийся в запасах ящиков стола, заметил головы друзей, склонившихся над сухими клочками, отдаленно напоминающими растения.

– Это не совсем Арктика, но не менее суровая область, подошел он к ребятам. – Дедушка рассказывал о своей экспедиции по тайге на севере Российской империи. Этот поход оказался для него самым тяжелым, а мог бы быть и последним. Там деревья не в силах пустить корни через вечную мерзлоту, а потому они бурной сетью покрывают землю. Всегда нужно смотреть под ноги, ибо стелющаяся повсюду паутина так и норовит поймать в капкан. Звери попадаются редко и проносятся очень быстро, комично-высоко поднимая шерстистые ноги. Каждый вечер на лес опускается гнетущий ярко-красный закат, такой кровавый, что кажется последним. А днем всегда солнечно, но лучи такие холодные и суровые, что хочется поскорее вернуться в нашу туманную и смурную, но ласковую по сравнению с ледяной тайгой альпийскую поднебесную. Да и идти туда одному было самым безрассудным решением в жизни деда. Он описывал, как этот холод, это навязчивое, но ледяное солнце, всегда отмерзшие пальцы на руках и ногах будто высасывают желание жить, оплетают ум тоской и морозцем. Но дед был не из робкого десятка, он прервал экспедицию и, хоть собрал и не все растения, спас шкуру и потом объездил еще несколько стран. Правда, уже без семи пальцев на ногах, которые удаляли ему в Санкт-Петербургском госпитале под слабым местным наркозом. После он дивился, как сложно оказывается ходить без этих нелепых, ненужных на первый взгляд отростков. Легко теряется равновесие, бегать и вовсе невозможно, а походка со временем меняется до неузнаваемости. В итоге он стал передвигаться на полусогнутых ногах и с сильно склоненным к земле корпусом, будто человек, подвергшийся обратной эволюции. Одним словом, северная природа оставила жирный отпечаток не только в его воспоминаниях. Но в нашей семье все его обожали за добродушный нрав и сотни отборных историй, превосходивших любые приключенческие романы. К тому же его рассказы были ценнее от того, что их автор не на бумаге, а в жизни сидел в возвышавшемся над нами кресле и назывался дедушкой. А вот в глазах посторонних под конец жизни он часто вызывал брезгливые чувства.

– Бедный дедушка, – задумчиво протянула Хана.

– Он точно так не считал, в любой другой жизни он остался бы несчастен, – отозвался внук.

А девочке весь до недавних пор весь надземный мир казался суровой тайгой.

– Такие разные дороги. Я рос в нейтральном тихом месте на берегу бурной реки, а теперь по мере приближения в Италии в воздухе вместе с теплом постепенно разливается какая-то торжественность. То ли это просто мои домыслы, то ли воздух и вправду другой не только температурой, – немного раскрылся Марс.

– Это чистая правда, – понял юношу старик. – Дед рассказывал мне о том же, и сбор гербария лишь полезное дополнение к его странствиям. А на деле его будоражила смена энергии и запахов разных мест. Долгие переезды на лошадях, как ваш, сглаживают перепады, и запах не бросается всей своей остротой в ноздри. Но дед путешествовал в основном на корабле, а потому нейтральный, состоящий из ветров морской воздух выдувал каждую мельчайшую частичку прошлой страны из корабля и членов экипажа и новый запах по прибытии окружал деда всей своей мощью. Так, к примеру, в Турции его встретил дух сыра, расплавившегося на жаре и сладких приправ. Греция пахнет смолой хвойного дерева, а Нидерланды – шерсткой шмелей и выпечкой. Узбекистан – укропом и минералами, а Грузия пестрит и переливается разнообразием запахов, в котором трудно выделить конкретные, но от него определенно начинает урчать в желудке. Притом запах отдельного народа и места создается именно людьми, и ими самими не замечается, ибо варятся они в нем и пропитываются, если хотите – маринуются, с момента появления на свет, – Виктор с улыбкой глянул на детей, водрузивших подбородки на ладони и смотревших на него во все глаза.

– Вернемся к блокнотам, – вспомнил он о причине подъема на чердак и положил на стол несколько чистых залежавшихся листов и блокнот широкого формата, скрепленный двумя массивными алюминиевыми кольцами. Вероятно, Виктор сам трудился над его изготовлением. Блокнот решили дать Марсу, а Хана получила стопку бумаги. Она также взяла себе один из тропических альбомов с намерением срисовывать оттуда уже хорошо знакомые растения.

Марс в экстазе застрочил в блокноте, едва успевая обмакивать перо в чернила. Виктор же занялся заполнением информации в одном из своих альбомов, содержащих пока только растения без подписей. У Ханы от сосредоточения то и дело показывался отведенный вбок кончик языка.

Компания периодически вздрагивала и переглядывалась от раскатов грома, но в остальном к барабанящему по крыше граду и ветру, негодующему на преграду в виде дома Виктора на пути, привыкли и перестали замечать. Через несколько часов постучалась Уна. Она вошла и поставила на стол поднос с тремя чашками чая и тарелками с жареными колбасками и овощным салатом.

– Мы думали, что чердак давно сдуло, и вы уже дожидаетесь нас где-то в Италии, – воскликнула девушка и присела рядом с Марсом.

– О, у меня ведь полный дом гостей! Вы нашли что пожевать?

– Конечно, за нас не переживайте, мы не будем вас отвлекать, – ответила Уна. – А у вас здесь прохладно.

Только теперь Марс и Хана заметили, как замерзли у них пальцы, но остальное тело наоборот было разгорячено.

– Своды крыши не такие плотные, как стены первого этажа. Но такой незаметный продув обеспечивает гербарию необходимую циркуляцию воздуха.

Уна посидела с набросившимися на еду чердачными жителями и вышла. Уже прикрывая дверь, услышала, как вновь заскрипели мозги гида и ребят.

Глава 25

В четыре часа, едва забрезжил рассвет, друзья уже прощались с Виктором. Рядом переминались с ноги на ногу застоявшиеся за вчерашний день в сарае кони, поддразнивая друг друга и резво махая головами. Гром возбужденно ходил от человека к человеку, тыкая в каждого носом, как бы поторапливая.

Наконец, каждый водрузил задние полушария в седло. Гомон голосов, прощающихся с полюбившимся за два дня гидом, слился в единую какофонию. После вчерашнего дня осадков земля под ногами превратилась в грязь, и Линн с Ханой почувствовали запах дома. Из-за высокой влажности стало зябко, но свежо. Однако поднимавшееся солнце обещало сегодня компенсировать грандиозную непогоду днем ранее.

– Следите за лошадьми на скользких тропах! – последнее, что выкрикнул им вслед Виктор.

И снова цепочка путников растянулась вдоль альпийской тропы. Впереди оставалось меньше половины пути. Марс размышлял о том, насколько сильно повлияло и продолжает влиять путешествие на каждого из них. Он смотрел на соседей по походу и видел перемены даже в неуязвимом Калле. Он стал как-то мягче, что проявлялось и в речи, и в движениях, обретших помимо обычного интеллигентного изящества некую глубокую грациозность, свободу, шедшую ему неимоверно. Отсутствие нужды постоянно контролировать жизнь целого города, вникать в конфликты, дало ему возможность дышать свободнее. Ехавшие в компании с ним куда менее серьезные люди напомнили о простых удовольствиях. Теперь он мог преспокойно восхищаться цветами вместе с Уной и Линн и не чувствовать необходимости держать лицо, что казалось необычайно органичным для Калле. За остальными путниками мальчик и вовсе едва поспевал.

Марсу в свою очередь было странно и даже дико осознавать, что в себе он не чувствует ничего подобного. Из-за эмпатии, которая из дара давно превратилась в наваждение, он жил жизнью других. Каждую секунду рядом находился кто-то, чья боль и радость забирали внимание мальчика. Ими он не мог не проникнуться, и забирал едва ли не в большей дозе, чем ощущал сам человек. Определенно чужое страдание всегда давило сильнее, чем собственное, если таковое вообще случалось. Он чувствовал себя губкой, промакивающей чужие души. Если упростить и свести его способность исключительно к физическому проявлению, то при виде чужой разбитой коленки или обожженной ладони его пульс ускорялся, он вспоминал даже то, чего, казалось, никогда не знал, и собирался, чтобы, несмотря на головокружение и сжавшееся сердце оказать помощь. При виде же собственной разбитой коленки ему хотелось смотреть на нее, изучая, пощипывание казалось ничтожным, даже если виднелась коленная чашечка. Притом он никак не преуменьшал свои чувства, а действительно считал это ерундой, которой далеко до повода для слез. Из-за этого мальчик всю жизнь мучился от непонимания того, кем он является. И конечно же ироничная судьба подарила ему вдобавок гены альбиноса, благодаря чему еще более явно обозначался контраст с Ханой, к которой он так сильно тянулся. Сколько бы ни пребывал Марс на природе, он оставался словно только что вылезшим из-под земли. От долгого пребывания на солнце его кожа только раздражалась на пару часов, возвращаясь после к слепящей белизне. Его внешний вид природа не собиралась расцвечивать, а потому юноша выплескивал все накопившиеся внутри краски на бумагу.

Спасением были только те же люди, жизнь которых он проживал. Как ни странно, хоть в их днях и переживаниях он тонул, именно они и не давали мальчику полностью раствориться. Близкие периодически подмечали то, как захватывают его рассказы, как проникновенно у него получается читать наизусть стихи, что даже самый черствый тахиярвец под конец размягчается и быстрыми движениями смахивает предательские капельки под нижними ресницами. Как непринужденно он щелкает с трудом дающиеся другим логические задачи. Насколько легче с ним переносить и горе, и слишком большую радость, Марс будто берет часть груза на себя без лишних объяснений. Все, кроме последнего давало на время возможность почувствовать себя отдельным человеком, обособленной единицей. Он часто даже специально одергивал себя, дабы не погружаться в чувства другого целиком.

С другой стороны, он мгновенно раскусывал ложь, играючи заводил друзей и видел суть происходящего куда быстрее остальных. Но для Марса это не казалось достойной заменой своей прокаженности. Пористое строение его души впускало в себя окружающий мир, и также быстро выливалось через дырявую поверхность, ничего не оставляя себе. Он чувствовал себя очистительным фильтром, рыбкой, поедающей бентос и делающей толщу воды кристальной.

Именно своей противоположностью и завораживала Хана. Несмотря на еще бросающуюся в глаза неопределенность, неназванные сгустки чувств, ее наполнение было таким самобытным, твердым и цветастым. Ее переживания сметали своей силой и вызывали головокружение. С физической хрупкостью сочетался титановый стержень, который был заметен не только чуткому Марсу.

А взгляд Ханы часто притягивал Калле. Человек, схожий по темпераменту, но оформленный, приручивший свой нрав. В свою очередь Калле в девушке видел маленького себя, с черными кляксами с неопределенными беспорядочными контурами, с многообещающими бурлениями закрытого шампанского. Сам он считал себя давно уже открытой бутылкой, с пузырьками, в большинстве своем испарившимися. Однако жить без такого невыносимого напряжения стало определенно легче.

Марс считал, что интерес к схожему, отличающемуся лишь в мелочах характеру, конечно, силен. Но любование на свое отражение в зеркале не может быть бесконечным, какой бы экстаз это не приносило. Куда сильнее влечение к другой природе, к тому, что сначала непонятно. Оно не становится интересным просто так. В каждом есть тайное желание попробовать то, что, согласно обществу и навешенным ярлыкам, ему несвойственно. И даже сам человек может так считать, загоняя себя в непонятно для кого созданную клетку. Неслучайно душа компании часто обратит внимание на книжного червя. И, узнав его получше, поймет, что более подходящего, созвучного человека не существует на этой планете. Главное – не уставать знакомиться заново.

Два лидера же, ведущих схожие жизни, часто отторгают друг друга в жизненно важных вопросах и никогда не найдут общего языка.

Что ж, поверхностная противоположность с Ханой была на лицо. Но для того, чтобы узнать, синхронно ли работают внутренние механизмы, требовалось время.

В начале пути от дома Виктора к едва протоптанному опасному пути вела широкая грунтовая дорога, и путники, пользуясь случаем, вели коней рысью, пока была возможность. Марс привык к тому автоматическому подстраиванию сердечного ритма, которое организовывал организм во время движения рысью и галопом. Иначе долгая дорога вызывала бы жуткую усталость и болезненные ощущения в организме. Теперь же друзья добрались до той самой, обрисованной Виктором, части маршрута. На первых же ста метрах они поняли, о чем говорил гид. Все повороты тропы загибались под углом менее девяноста градусов, при том смягчить угол не представлялось возможности: с одной стороны пространство ограничивала растущая к небу скала, а с другой – бескомпромиссно падающий вниз обрыв. Лошади испытывали сложности в связи с длинными туловищами, и оттого во время поворотов начинали волноваться, только ухудшая ситуацию. Все шли молча, боясь отвлечь друг друга. Мысли Марса усиленно перестраивались. Он отчетливо понимал, что в данный момент никак не может избежать этого сильного стресса. А потому непонятно откуда пришло смирение. Смирение неспокойное и гадкое. Сердце билось как ненормальное, живот сводило от адреналина. Но мальчик не видел ничего удивительного в том, что в течение ближайших минут может умереть. В процессе жизни на разных этапах он считал смерть то самым страшным, то загадочным, но всегда – далеким, требующим длительной подготовки явлением. Теперь же, когда ее наступление перестало быть чем-то недостижимым, он был готов. Ведь поворачивать назад было бы глупо и бессмысленно, а останавливаться и причитать – только невыносимо растянуло бы страдания. Потому приходилось идти дальше и поражаться тому, насколько быстрое знакомство и адаптацию к возможной близкой смерти устроила психика.

После того, как одно копыто лошади Уны сорвалось с обрыва, и девушка еле успела сориентироваться, чтобы сила тяжести не успела утащить их обоих и подать питомицу вперед, всадники спешились и, держа под уздцы, зашагали по неустойчивой тропе.

Так они рисковали потратить на незначительный участок пути целый день, зато до следующего пункта дойдут все, что было в приоритете. Встав на не очень твердую, но землю, друзья немного осмелели и начали переговариваться. Самыми уверенными и спокойными сейчас казались Хана и Линн, ибо после постоянной ходьбы по веревочным мостикам между ядроскребами, не представлялось возможным испугать их какой бы то ни было высотой. Более того, здесь даже виднелось дно обрыва, а не чернеющая пустота. Кьярваль же посещал ядроскребы не так часто, и теперь трясся вместе с тахиярвцами.

Внизу ниткой изгибалась река, на которую нанизывались полукружьями несколько крохотных деревень-бусинок. Небо сегодня резало голубизной. Проплывали редкие кучевые облака, отдалившиеся от земли по сравнению с парком Виктора, где те давили и наседали. Они напоминали скопления долго взбиваемого яичного белка с сахаром – объемные, пушистые и нежные. Одно из таких сейчас закрывало солнце, чье положение легко угадывалось, несмотря на отсутствие в поле зрения, по золотистому обрамлению небесного безе.

Хана и Линн из-за ветреной погоды несли на себе всю экипировку. А потому напоминали сошедших с этих самых облаков инопланетных существ. Марс, даже когда не смотрел на них, все равно видел где-то спереди два назойливых серебристых пятна.

– Эта тропа занимает всего двадцать километров, так что если мы продолжим двигаться так же стабильно, то доберемся до ближайшей деревушки еще до того, как начнет темнеть, – объявил Калле. – Правда, планировалось остановиться в городе еще в тридцати километрах от нее. Но мы с вами выяснили, что если идет большая компания, да еще по незнакомому маршруту, то к планируемому времени прохождения можно смело прибавить несколько дней.

– Кажется, если мы когда-нибудь доберемся до более или менее устойчивого пласта земли, я больше не смогу спать в кровати. Ограниченное пространство и обрывы, рядом с которыми думаешь лишь о том, как не упасть – я больше не вынесу! – и Уна театрально приложила тыльную сторону ладони ко лбу. – Пусть даже это края кровати и падение с высоты полуметра. Только сон на полу, только стабильность.

Послышались разноголосые нервные смешки, удвоенные эхом. Длинные пряди, выбившиеся из хвоста Уны, закручивались над макушкой и летали из стороны в сторону, указывая направления ветров. Из-за постоянного шума и громкого рваного диалога только Марс услышал царапающий камень звук копыт и громкий вздох Линн, ехавшей за ним и замыкавшей колонну. Придержав Бранда, он увидел, как задние ноги ее лошади соскальзывают с обрыва. Марс протяжно прокричал: «Сто-о-ойте!». Голос прозвучал высоко и пронзительно. Мальчик спрыгнул с коня и рванул к Линн. Все остановились, но не могли приблизиться из-за узости тропы, заблокированной Брандом. Лошадь задними ногами упиралась в отвесную стену обрыва, а передними цеплялась за край горизонтальной поверхности, но без особого успеха – она все кренилась и кренилась кзади. Линн, которая казалась теперь еще более хрупкой и кукольной, чем обычно, тянула за уздцы, дважды обернув тонкий ремешок вокруг запястья. Испуганное животное дергало мускулистой шеей в противоположную сторону, усугубляя положение. В глазах Линн стояли слезы от перетянутого запястья, но остальное лицо, в особенности рот, поглотила гримаса упрямства и злости на собственное бессилие. Лошадь громко, но сжато заржала, и наклонилась еще на несколько градусов вниз. Кончики пальцев ног девушки оказались выходящими за край обрыва.

Все это произошло за пару секунд, пока Марс подбегал к несопоставимым по габаритам спасителю и утопающему. Он будто погрузился в мерзкий вязкий сон, в котором нужно прилагать огромное усилие, чтобы сдвинуться с места, а звуки доносились откуда-то издалека. Мальчик быстро оценил ситуацию и схватил Линн за блекло-фиолетовую руку выше перетянутого ремнем места одной рукой, а второй принялся разматывать его. Точнее, пытался это делать, так как уздцы под весом огромного животного натянулись до предела и не поддавались. Марсу казалось, что все происходит очень медленно, и после первой скинутой с фарфоровой руки петли, испытал такое облегчение, что дальше уже ничего было не страшно.

Но так как длина свободного ремня из-за отмотанной петли увеличилась, дергавший головой конь соскользнул еще дальше, и Линн пришлось сесть на землю, чтобы не съехать полностью. Ноги оказались уже висящими над пропастью, и давление на запястье увеличилось. Конь обессилел и уже не мог упираться задними ногами в отвесную стену. Передние копыта быстрее заскользили по землистой тропе. Марс больше не пытался притянуть ремень, чтобы ослабить натяжение, а оглянулся, поднял один из многочисленных осыпавшихся камней, заостренный на конце, и принялся как одержимый бить по ремням. Первый удар совсем не повлиял на их целостность. Линн тихонько заплакала от бессилия и страха. Понадобилось больше пяти попыток, чтобы порвать один из ремешков. Тут рядом материализовался Кьярваль и полоснул второй карманным ножом. Лошадь дернулась и полетела вниз, барахтая в воздухе копытами. Все трое смотрели вниз, пока она не приблизилась к земле. В нужный момент Кьярваль, стоявший посередине, взял их за плечи и отодвинул от края. Марс глянул на узкую полоску скалистой дороги, на которой едва помещался в ширину конь Марса. Однако то, как удалось сюда пробраться ученому, сейчас не было главным вопросом. Он взглянул на осевшую фигуру девушки. Просвечивающие сквозь ткань серебристого костюма позвонки сотрясались. Она налегла на пораненную руку.

Кьярваль аккуратно вытащил ее из-под живота девушки и невольно скривился. Марс присел рядом. Рука была надорвана в запястье на одну треть. Кожа и мышцы разошлись по краям раны, сквозь которую зияли кости.

Говорить тут было бы пустой потерей времени. Марс и Кьярваль срезали ножом часть наплечного ремня сумки мальчика и перевязали выше разрыва. После Кьярваль осторожно пролез под ногами Бранда, непрерывно говоря с ним и успокаивая, к своей лошади. После чего компания двинулась дальше, ускорив шаг.

Линн шла последней. Она завела руку за спину, чтобы не видеть результат своей отчаянной попытки и прижала ненадорванную часть к пояснице, таким образом зафиксировав запястье и немного уменьшив боль. В голове у девушки плюхалась, ударяясь о стенки черепной коробки, студнеобразная каша, из которой она никак не могла выудить ни одной конкретной мысли. Ее охватила болезненная эйфория от того, как спокойно теперь идти одной, и даже если сама она нырнет в пропасть, самое страшное уже позади. За вспыхнувшую радость Линн почувствовала жгучий стыд. В воздухе отчего-то стоял запах тухлого мяса и окисленного железа, а передвигалась она внутри вязкого липкого меда, ощущая на губах его приторно-сладкий вкус. Бессилие от невозможности помочь другу, выпученные глаза лошади стояли перед ее взором. Движения зрачками отдавались головной болью и горячими вспышками в надорванной кисти.

Марс постоянно оглядывался, подбадривая и сочувствуя. Но когда возвращал взор вперед, лицо его делалось встревоженным и напряженным. Мальчик не мог не заметить прострации и шаткости походки, и был готов в любой момент подхватить ведомую ветром пушинку. Конечно, на девушку повлияло и зрелище цепляющегося за край пропасти коня, но вместе с тем нельзя забывать, сколько крови она потеряла до наложения жгута.