Есть жуков и причинять добро
– Ни в коем случае! Каждый человек неподражаем и в правильных условиях может дать себе и миру лавину любви и уникальной энергии. Быть может, есть места, в которых человеку не место? Калле рассказывал мне о твоей деятельной натуре, даже несмотря на удушье общественным мнением. Уверен, в огромном количестве мест, где живут более прогрессивные, более свободные люди, ждут именно такую, как ты, – слова Кьярваля подкреплялись опьяненным, взволнованным взглядом, но он сохранял рассудительность и спокойствие в речи.
Уна вскочила на ноги.
– Ах, Клара, милая Клара. Людям, цепляющимся за ботинки взлетающего мечтателя, просто важно знать, что они не одни в своих тяготах и несчастьях. Как и мне было нужно познакомиться с тобой, с твоей историей, чтобы понять – я не одна, – вещала девушка водомеркам. – Давай вернемся к Виктору и Марсу. Вдруг экскурсия еще не закончилась, не хочу больше упускать ни слова. Ни капли жизни больше не задушу в себе из-за человеческой слабости, чужой слабости, когда в себе чувствую океан сил. Я не хамелеон, чтобы принимать цвет среды. Уверена, если я приму этот океан в себе и начну щедро им делиться, пользы будет куда больше. И однажды, быть может, капля моей энергии, недостающая обидчику, доберется до его сердца.
Кьярваль тоже поднялся на ноги. Они торопливо добрались до центра спирали, но Марс и Виктор уже ушли. А потому решили возвратиться к лебединому пруду. На берегу Уна и Кьярваль нашли оставленных друзей. Калле дремал на траве, а девочки сидели рядом и общались.
– Какая долгая экскурсия, – воскликнула Линн.
– А где Марс? – поинтересовалась Хана.
– Все еще с Виктором. Мы замешкались около одной скульптуры, – ответил Кьярваль, в то время как соскучившийся Гром поставил передние лапы ему на плечи.
Мужчина трепал пса, а тот облизывал ему лицо. Тем временем Калле приподнялся на локтях и сразу заметил изменившееся лицо подруги. Он слишком долго ее знал, чтобы не заметить печать появившегося воодушевления на ее лице. Уна перехватила взгляд и улыбнулась, успокоительно прикрыв веки.
Глава 24
Виктор предложил переночевать в его лачуге, и ребята согласились, так как городок с планируемым местом остановки находился всего в паре километров от парка. К наступлению сумерек лебеди замедлили свой ход, в оцепенении скользя по темной воде. Небо опустилось еще ниже, накрыв место непроницаемым колпаком.
Скромный дом Виктора на возвышенности оказался очень просторным внутри. Интерьер первого этажа состоял из одного большого помещения, в котором одна функциональная зона плавно, без стен перетекала в следующую. Кухня, столовая, спальня, львиную долю занимал кабинет. На внутреннем дворе даже располагалось некое подобие летнего душа, уже запущенного и используемого после зимы. Хане очень интересно было сравнить надземные новшества с их благами в Штрудхарте, оборудованными по последнему слову техники. Здесь душевая комната представляла собой отдельный домик без крыши и окон. Дверь, массивные каменные стены и квадрат бегущего неба над головой.
Еще не совсем прогретый воздух рубежа между апрелем и маем накинулся на беззащитную обнаженную кожу, и девушка поспешила открыть воду. Одинокая рукоятка смесителя на уровне груди явно не позволяла регулировать температуру воды. Хана стала откручивать ручку, безрассудно стоя под самой лейкой, и на нее хлынул мощный поток крупных капель. Лицо Ханы скривила гримаса удивления. Вода не была ледяной, но и не позволяла расслабленно выдохнуть, нежась под согревающими струями. Стоя под потоком воды при взгляде наверх казалось, что сотни капель летят прямо с неба. Дрожа всем телом, Хана кое-как промыла волосы, каждый островок кожи, и завернулась в пушистый гостевой халат.
После встряски холодом в квадрате и лицезрением бегущего над головой неба прямо во время намыливания головы, девушка почувствовала такое обновление и бодрость, будто впервые по-настоящему очистилась. Хоть и по началу душ на улице казался сплошной пыткой.
Пока Хана пыталась совладать с инопланетным уличным душем, распределяла мыло по всей длине мокрых прядей, в доме кипела бурная деятельность. К ее возвращению уже был накрыт стол. Он не ломился от блюд, но испускал соблазнительный гвалт запахов. Друзья компактно расселись по периметру небольшого круглого стола и разжигали обсуждения. Хана присела рядом с Марсом, тот заполнил ее стакан незнакомым горячим напитком с ароматом сливы и положил в тарелку салат из картофеля в мундире и разных видов лука. На столе стоял чан с блинным супом, представляющим из себя мясной бульон с тонкими лентами теста. Хана сняла капюшон огромного белого халата, и ей на плечи упали душистые влажные пряди и разбежались по всей спине и плечам, окутав девушку земляничной свежестью.
Хана рассеянно глядела, как испаряющийся напиток подбирается к верху стакана. Огромное помещение дома заполнял полумрак. Виктор рассказывал о содержимом чердака: там томился огромный гербарий, начатый еще его дедом. В альбомах теснились и огромные пальмовые листья, и колосья злаковых, и густой мох северных лесов, еловые лапы, лепестки цветов и целые соцветия, и даже мордочки венериных мухоловок.
Дед Виктора жил в северной части Норвегии и плавал по всей Скандинавии будучи моряком, а позднее – штурманом. Его сын, отец гида, стал известным ботаником. Он путешествовал по всему миру, серьезно взявшись за дело отца и описывая новые виды растений для научных публикаций. Из-за этого детство Виктора состояло из одних только разочарований. Ведь он не участвовал в походах за растениями, не был посвящен в тонкости их сбора. Кочевническая жизнь сына известного ученого заключалась в том, что стоило только детскому сознанию начать считать нынешнее место обитания домом, как его вырывали из привычной обстановки, будто только что прижившееся растение, оставив кончик корня в земле, и тащили в новое место. Консерватор с самого детства, Виктор так и не смог приспособиться к бродячей жизни. В связи с активной деятельностью отца он видел его больше всего во время дороги. Единственной константой существования оставалась мать.
Он переживал переезды куда острее и болезненнее исполненных энтузиазмом родителей. Малышу стоило только привыкнуть к определенным стенам, принюхаться к специфическому запаху, новому в каждом месте и поначалу всегда отвратительному, как вещи снова упаковывались и водружались на повозки. Позже добавилась регулярная смена учебных заведений. В первых Виктор еще заводил друзей, но боль расставания научила его избегать близких отношений. Из-за этого он так и не обзавелся семьей и приятелями, хотя десятки последних лет оставался на одном месте и отношениям уже ничто бы не угрожало.
После своей смерти Виктор собирался передать коллекцию венскому музею, но пока он и сам вполне справлялся, ухаживал за растениями, а иногда показывал и описывал коллекцию симпатичным ему экскурсантам. Гостей такое дополнение ошеломляло сильнее самой экскурсии.
– Ну а в проходах между шкафами вполне поместятся перины для моих сегодняшних гостей, – подытожил Виктор. – Только осторожно, у некоторых растений сохранились хищные повадки, – добавил с невозмутимым лицом, будто предлагал подлить кипятка в кружку с остывшим чаем.
Уна подыграла, изобразив испуганную гримасу.
– В свою очередь я за свою жизнь дополнил гербарий лишь тридцатью с небольшим видами европейских эндемиков, ибо так и не смог полюбить путешествия. Наверное, дети часто бессознательно рвутся стать противоположностями своих родителей, но я действительно за шестьдесят восемь лет так и не смог понять удовольствия от поездок. Ведь рядом с чуждыми буддийскими храмами в Индии, на петербургских серых набережных в России я и близко не был к тому богатству впечатлений, которое описывал мне отец. Это стало главным разочарованием моего юношества. По мне так лучше заниматься любимым делом в знакомых теплых стенах, и быть уверенным, что каждую минуту проживаешь с удовольствием и пользой. Со знанием того, что дело ты выбрал сам. Оно не навязано картами и путеводителями, преувеличенными рассказами. Не обязывает томиться в набитых азиатских поездах без единой молекулы кислорода, лежать с осложненной ангиной в госпитале, где не можешь разобрать ни слова и поглощаешь неизвестные пилюли, лежа с тоской в сердце под сквозняками. Хоть я и живу изо дня в день в одном и том же парке, каждое утро, выходя из дома, сердце за толстый мягкий бок прикусывает крошечная пронырливая прищепка восторга. Пока я вожу людей и рассказываю историю своего места таким же гостям как вы, вижу их разгорающиеся по ходу рассказа взгляды. Ухаживаю за гербарием, довожу до совершенства каждую коллекцию, обновляю и шлейфую. Только в таких привычный домашних делах я чувствую себя в своей тарелке. Утверждаюсь во мнении, что еще жив, нужен и не зря стаптываю сапоги. В моменты же вынужденного посещения новых мест ловлю любопытные раздевающие взгляды аборигенов. Заставляю себя искать достоинства того, от чего душа кривит нос. Живу в безликих номерах гостевых домов и не могу уснуть по полуночи. Тогда силы начинают покидать меня, от обмана самого себя и усталости еле передвигаются ноги. А потому, хоть я и не намного пополнил коллекцию предков, давно уже не грызу себя за нелюбовь к странствиям и могу быть уверенным, что провел почти каждый день жизни не зря.
Калле разделил мнение Виктора. Он обожал Тахиярви, Як, и каждый день вкладывал все время и силы в родное место. Деловые поездки его только выматывали и воспринимались как обязательство. А путешествия и вовсе виделись ему пустым прозябанием.
Другие обитатели Тахиярви в Лице Уны и Марса не поддержали позиции Виктора и отстаивали свою точку зрения.
– Быть может, не стоит преувеличивать ожидания от путешествий? Просто смотреть вокруг широко распахнутыми глазами и сердцем и ничего не требовать? И тогда, пусть и не сразу, а возможно даже после возвращения из поездки придет осознание, насколько это был уникальный опыт. Как другое мироощущение поглотило в отличном от дома месте, – мягко воспротивился Марс.
Калле ехидно посмотрел на него и Уну.
– Да-да, охотно верю молокососам, одна из которых два раза выезжала за пределы городка и никогда раньше не покидала границ страны, а второй и вовсе впервые выбрался из горшка, – подтрунивал он над оппонентами.
Но прямота Калле ничуть не ранила давно привыкших к ней с самых пеленок друзей.
Марс отметил про себя, что нужно будет не упустить возможность спросить мнение у той половины их компании, которая сейчас путешествовала не то, что по новым местам, скорее по новому для них миру.
В дом без спросу просочилась темнота и заполнила все помещение. Виктор и Уна зажигали свечи. Чиркали спички, и с каждым новым огоньком во мраке появлялось новое лицо, чей обладатель сидел вблизи загоревшейся свечи. Лица, озаренные слабыми золотистыми бликами, смягчались, высокие тонкие свечи потрескивали, греясь в стекающем по ним воске. Света хватало только на освещение лиц, и в темноте будто плавали в хороводе только подвешенные головы. Марс отодвинул свечу от своего лица – одна голова исчезла. Затем один только нос появился в свечном ореоле Ханы рядом с ее ухом.
Марс и Хана растворились во мраке. Они вышли на свежий воздух и стали спускаться к озеру. Оцепеневшие фигуры лебедей с головами, опущенными на шеи, еле-еле скользили по глади. Друзья присели у самой воды.
Марс рассказал историю Клары в своей привычной чувственной манере, и Хана загорелась пройти рано утром по дворцу и спирали лабиринта. Компания всегда выдвигалась около семи утра, так что решили идти с первыми лучами солнца.
– Надземная любовь – умопомрачительно красива, – выдохнула Хана.
– Но встречается не так уж часто, к сожалению. Именно в таком, чистом и созидательном виде, – тихонько протянул Марс. – А что ты думаешь о своем первом путешествии? Для тебя ведь даже прогулка вдоль Яка был походом по диковинным землям. А что теперь, с ежедневной сменой мест и людей?
– Всё врывается, грубо распахнув дверь. Я давно уже не успеваю осознавать происходящее, ведь происходит оно постоянно. Раньше событие, выделявшееся из череды одинаковых дней, происходило раз в несколько месяцев. Последнее – приезд моей кузины Мии и, кстати говоря, выход с ней на поверхность. После я с наслаждением обдумывала, ощупывала каждую мелочь, каждую секунду. Теперь же череда событий, пейзажей, характеров смешивается в один ураган. Я будто плаваю в пестрой жидкости, или же эта самая жидкость разлита у меня в голове. Вначале она была яркого, режущего глаз оттенка, скорее всего, оранжевая. После случая с Гисли она стала мутной, вязкой, – девушка склонила голову, непроизвольно сморщившись.
– Отдаленно могу тебя понять. Убавь интенсивность твоего смятения раз в пятьдесят, и получится мое. Я всю жизнь прожил в Тахиярви. Часами думал в убежище и на берегу Яка, писал, бродил по лесу в одиночестве. Теперь я не брал перо в руки уже около недели, и кажется, что голова вот-вот взорвется. Впечатления не успевают трансформироваться в опыт, у меня это длительный, постепенный процесс. А они поступают и поступают, не обрабатываясь.
– Наверное, тебе ничуть не легче, учитывая то, насколько близко к сердцу ты принимаешь все происходящее.
– Но тем не менее, едва ли я когда-нибудь приму сторону Виктора относительно странствий, – Марс пожал плечами. – Мне нужна пища для размышлений, для подпитки фантазии. Да, чернильные миры рождаются внутри, но сырьем служит реальная жизнь. Ее элементы кружат по мозгу, переходят от нейрона к нейрону, трансформируются и только потом выплескиваются на бумагу. Я так привык. Теперь же меня затопило сырье, скоро оно поднимется до самых глаз, и в них можно будет проверить по бултыханиям и всплескам уровень нереализованных идей.
– О, наверное, становится так легко, когда есть применение этому сырью. Вот бы тоже было что раскрасить той разноцветной жидкостью, в которой я плаваю последние дни, – и Хана водрузила подбородок на ладони, глядя на дремавших птиц.
– Ты даже не представляешь! А почему бы и нет. Ты же можешь вести личный дневник, ни к чему не обязывающий, и описывать в нем все, что хочется. Или же поступить как Клара – рассматривать окружающую обстановку и рисовать пока хотя бы то, что видишь, наплевав на красоту, пропорции, пока что все это не важно. Думаю, Виктор не почтет за чрезмерную наглость вопрос о завалящейся бумаге и карандашах. А если их нет, в дороге достать такие нехитрые предметы – не проблема. Заглянем на первую же попавшуюся почту.
Энтузиазм Марса заражал девушку.
– Конечно, конечно, конечно. Остается только дождаться утра, – и Хана в блаженстве откинулась на траву, пассивно перенеся взгляд с озера на небо.
Облачная туманность к ночи рассеялась, и теперь над горами зияла чернота, усыпанная крупными звездами. Они находились почти так же близко к земле, как несколько часов назад облака. Хана вытянула руку вверх, сомкнула подушечки большого и указательного пальцев и поймала в полученное кольцо с десяток блестящих небесных тел. Ребята долго молчали. Марс думал о том, как в заполоненном лебедями озере они с закрытыми глазами не врезаются друг в друга.
Но нет, оказалось, врезаются. Мальчик отметил двух встрепенувшихся в резком пробуждении черных птиц.
– Ты скучаешь по Берге? – нарушил он тишину.
– В первые сутки я дико тосковала. Никогда еще я не прощалась с матерью больше чем на день. И всегда вечером после работы мы собирались, кормили кротов и заваривали себе пухлые и сытные тельца пауков. Обсуждали прошедший день. Но теперь я переживаю только о ее самочувствии. Надежда на набор трав, который ты мне дал. Перед побегом я нарвала еще охапку таких же. Ведь она стала на глазах хорошеть, ночной кашель прекратился. Да будет так и сейчас. А ты тоскуешь по маме?
– Точно так же, как и в первый день. Она всегда меня понимала. До сих пор мучаюсь от, вероятно, неправильно сделанного выбора. Может быть, расскажи я ей, она бы поддержала меня, а то и вовсе поехала бы с нами. Ее мудрость и проницательность точно бы не помешали. Да и, если честно, скучаю по ее взрослой твердой руке, по уверенности. Они с Уной очень похожи, но Эир деликатнее, мягче, да и что уж там, ближе. Но выбор сделан. Да и, пожалуй, хорошо, что она не знает о видении Калле, пока точно не станет ясно, что оно означало. Что касается Берге – не переживай, я уверен в том отваре.
– Спасибо. Мой милый, милый чуткий Марс. Прости, что так долго держала обиду. Неизвестно, что случилось бы, если бы ты не поднялся ни свет ни заря.
– Я и сам не понял, как это произошло. Проснулся с температурой, головной болью и нестерпимой сухостью. А когда услышал твой голос – симптомы забылись и больше не возвращались.
– Как Гисли умудрился не проявить себя за столько лет жизни в Тахиярви?
– Это и мне неизвестно. Но Калле рассказал, что в детстве воспитательницы не знали, что с ним делать, а с наступлением подросткового возраста и вовсе хватались за голову. Но Гисли раскусил, что нужно им сказать, чтобы растопить возмущение и лед от своих проступков, как улыбнуться. А для взрослых в нашем городе действует суровое правосудие. Справедливое, но очень строгое. Думаю, законы как раз и придуманы для таких, как он. Ведь поступки обычных людей регулируются совестью. Все мы чувствуем стыд и раскаяние, если намеренно или случайно причиняем хоть незначительный вред ближнему. Людям же, подобным Гисли, это не знакомо и объяснять, обучать уже бесполезно. Это и есть самое печальное: человек формируется в детстве. С измененной, уже не совсем человеческой природой, не нуждающейся в близости, не знающей печали и угрызений совести, он проведет всю оставшуюся жизнь. Притом виноваты в творении таких чудовищ все те же люди.
– А ведь он где-то бродит и может навредить другим!
– Да, но Гисли оказался очень осторожным социопатом. Он прожил самостоятельно четырнадцать лет, не попавшись ни на одном злодеянии, и сорвался только вдали от дома.
– Надеюсь, что никогда больше не увижу этой тошнотворно сладкой улыбки, – Хана помолчала. – Надо как-то проснуться раньше остальных, чтобы успеть обежать парк и дворец.
– Есть идея. Жди здесь, – ответил Марс и пошел в сторону дома Виктора.
Вернулся он с двумя матрасами под мышками и одеялами в руках.
– Я всегда просыпаюсь, чуть забрезжит рассвет, если не задернуты шторы. С самыми первыми слабыми лучами-предвестниками утра. Всегда не любил это качество, так как без плотных штор всегда не высыпался. А теперь надоедливое качество сослужит полезную службу.
Друзья разлеглись по матрасам и обратили взгляды в небо.
Казалось, через пару мгновений Марс открыл глаза. Утро готовилось к наступлению, но его уже пробудила незримая суета природы перед появлением солнца. Юноша подошел к пруду и умылся холодной, остывшей за несколько часов водой. Затем приблизился к Хане. Ее длинные волосы разметались далеко за пределы матраса.
Марс опустился и мягко потрогал девушку за плечо, та наполовину приоткрыла один глаз, испуганно воззрившийся на юношу, а затем улыбнулась. Берге, если будила ее, делала это громко и требовательно. С криком и суетой по утрам еще не полностью пробудившейся Хане казалось, что случилась беда и надо куда-то бежать. Девушка вскакивала с постели с тревогой, несколько граммов которой отяжеляли весь оставшийся день. Когда же Хане удавалось проснуться первой, несмотря на утренний недостаток энергии, она могла открыть глаза с улыбкой, и весь день проходил в умиротворении и с внутренней радостью где-то глубоко. Сейчас же, после такого аккуратного, спокойного пробуждения, ей захотелось крепко стиснуть Марса в объятиях, а после отправиться исследовать парк на голодный желудок, будучи наполненной и сытой только этими мягкими как кожа, только что натертая сахаром с оливковым маслом, секундами. Хана поделилась наблюдением с юношей.
– Да, я тоже замечал такую зависимость, – поддержал Марс. – В детстве у меня была любимая игрушка – белка, Эир свалянная из войлока. Но для меня этот колючий зверек был мягче плюша, я каждую ночь засыпал с ним в обнимку. А по утрам Эир часто будила меня так: делала голос еще выше и тоньше, брала в руку белку и прикасалась ее носом к моему лицу, якобы игрушку будит меня и целует в обе щеки. Это дни, когда я пробуждался со смехом, который задавал настроение всему оставшемуся дню.
– Как трогательно, – умилилась Хана. – Какой любовью ты был окутан.
– Был…, – рассеянно повторил Марс и поднялся на ноги.
Они оставили пока матрасы с одеялами на берегу, чтобы не разбудить никого в замершем спящем доме, и отправились блуждать по саду. Когда юноша и девушка дошли до дворца, солнце уже приподнялось над линией горизонта и заглянуло в пустынные комнаты. Пробные, еще не набравшие яркость лучи делали каждую пылинку желтоватой искрой, ощупывали вьющиеся бурные растения и редкие предметы, будя также деликатно, как Марс Хану. Ребята шли по дворцу и заглядывали в одинаковые только на первый взгляд залы молча, история Клары была уже во всех подробностях расписана, и теперь Хана только пыталась представить художницу, спавшую во всех комнатах по очереди.
Дойдя до ванной, они задержались. Во время экскурсии с Виктором досюда компания почему-то не дошла. А здесь скрывалась только изящная бежевая ванна на четырех загнутых кнаружи ножках. В отличие от большинства предметов мебели, никто ее не забрал. Эти удерживающие ее серебристые завитки походили на четыре лапки. Ими она просеменила на середину ванной комнаты и подставила свою холодную воду под согревающие, перпендикулярно падающие лучи. Да, она была наполовину полна и отогревала бока после испаряющей все тепло ночи. Марс и Хана подошли вплотную. Вода была без осадка, свежая и прозрачная. Выходит, кто-то наполнял ее? Рядом с изящным кремовым существом на лапках дул освежающий ветер, добиравшийся вместе с лучами именно в это место комнаты, еще больше придавая ванной одушевленности. Он запускал по поверхности нежащейся под лучами, светящейся воды слабую рябь, будто шерстка от удовольствия приподнималась у корней.
К тому времени, как Хана и Марс вышли из дворца, юноша определил по положению солнца, что их друзья, вероятно, вот-вот проснутся. А это означало, что осмотреть лабиринт они не успеют. По довольному лицу Ханы с проступившими веснушками, окруженному ореолом золотистых волос, нетрудно было догадаться, что она не сильно расстроилась. Она напиталась историей Клары и стенами дворца, так что может и к лучшему, что девочка не увидит ее покоцанной, израненной скульптуры.
Марс поразился разнице Ханы первой встречи и нынешней. Засиявшие волосы и обрамленные длинными ресницами глаза. Кожа, тронутая солнцем. Самое главное, что эти перемены – лишь метафора внутренних. Главное произошло в душе, и, не удержавшись там, всплыло и на поверхность, одело Хану в пусть шаткую, но уверенность и жажду. Пусть в глазах и виднелся Марсу утягивающим якорем недавний случай. Пусть и во время сильного ветра Хана будто снова превращалась в тусклый компактный шарик с прозрачной кожей и паникой в глазах. Все пройдет, верил он. И чувствовал блаженство от того, что был хоть немного причастен к вбиранию силы и жизни из настоящего внешнего мира этой волевой девушкой.
На ней буквально отразилось то, с каким рвением надземный мир наполняет открывшееся и доверившееся ему живое существо. С каким удовольствием бросает все к ногам того, кто проявит хоть малейший порыв, хоть какое-то усилие, обусловленное настоящим, собственным желанием. Качает в своей колыбели изумительных закатов, шумных волн и раскатов грома и будоражит душевные порывы, раскрашивая внутренний мир. Заливает в трещинки от мельчайших разочарований раствор нежно-зеленого пигмента, напоминающего только пробившуюся по весне траву. А в гигантские расщелины травм не жалеет тонн молочно-белого цемента цвета дымящейся жидкости в кружке, принесенной заботливыми руками во время простуды. А затем, когда целебный материал застынет, заполнив и обеззаразив зияющую кровоточащую пустоту, внешний мир закрасит дефект красками цвета ярко-оранжевой газировки, пузырьки которой, лопаясь, расшевелят вновь способность поглощать мир и отдавать вовне нечто еще более прекрасное, трансформируя впечатления.
Под землей же нет природы, ее мощной ведущей руки, но есть люди. Однако без внешней природы они забыли и свою собственную, человеческую. Неотъемлемой частью которой является общение, сопереживание. Отражение действий и мыслей друг друга. Марсу очень захотелось поговорить об этом при возможности с Кьярвалем, который успел сменить жизнь на поверхности на ту, что творится прямо внутри планеты.
Все это юноша обдумывал, идя по узкой тропе за Ханой, загипнотизировано глядя на покачивающиеся блестящие волны волос, накрывающие спину девушки. Его взгляд не выражал ничего, как бывает, когда внутреннее зрение зарывается куда-то вглубь в поисках ответов. Птицы уже резво переговаривались, без излишней робости разрывая тонкую пленку тишины, покрывавшую парк. По ходу того, как Марс и Хана продвигались через парк, погода стремительно менялась. К моменту, когда они вошли в помещение и закрыли за собой дверь, в нее злобно ударился не успевший войти ураганный порыв.