Есть жуков и причинять добро
Девочка ехала, и мысли стучали в ритме лошадиного аллюра, подстроившись. Думала и старалась мыслями перекрыть безмолвное и недоброе глубокое чувство, достать на свет.
Между тем норовистая лошадь Линн постоянно без необходимости переходила в галоп, дразнила. Поладить с ней девочке пока мешала робость. Кони напрочь отвергали это и смежные чувства. Другое дело – Гром. Пес был куда деликатнее и нежнее, и определил скромную Линн второй хозяйкой. Теперь он бежал рядом с ней и недовольно порыкивал на вредничавшую лошадь. Именно возможность завести собаку заставила Линн принять решение остаться на поверхности после возвращения. Этот медведь принял ее полностью и не гнушался подрагивавшей поначалу руке, тянувшейся к его уху. Терпимость пса покорила ее, он коренным образом отличался от копытных. С лошадью нельзя было дать слабину, малейшая провинность – и ее поведение меняется. Собаки же глядели куда-то дальше, на открытое сердце и беззлобные намерения. И всегда давали людям бесконечные шансы. Именно благодаря Грому она поладила и с остальными надземными животными. Он показал, что бояться нечего, но если все равно боишься – ничего страшного. После знакомства с псом она стала проще относиться и к остальным.
Кьярваль и Калле ехали последними и тихо переговаривались. После воссоединения они не могли накупаться в разговорах друг с другом. Какое-то невозмутимое, одно на двоих спокойствие поселилось в мужчинах. Хотя волноваться поводов хватало: оставленные ключевые дела городков, неизвестность о состоянии их детищ. Но и в Гардасхольме, и в Тахиярви остались люди, в компетентности и надежности которых сомневаться не приходилось. Если те находятся в добром здравии, то в благополучии поселений можно не сомневаться. Теперь обсуждения братьев с дел переключились на людей, для которых эти дела вершились. Хоть жители противобережных городов и очень отличались, суть не менялась: рабочие не упускали случая обвинить ключевые фигуры в корысти, заговорах и хитрости.
– Желая отдавать жизнь науке, вынужденно отрываешь львиные куски своего времени и бросаешь их на решение общественных задач, за которые кроме тебя никто и не возьмется. Усталость от необходимости «быть выше», понимать психологию и то, что они и не придают серьезного значения своим претензиям – выматывает. Притом, запереться в лаборатории и общаться только с учеными центра – недостижимая мечта. Пока разрушающий смысл пустой злобы и ее последствий дойдет до этих, также уставших, работяг, все уже полетит в тартарары.
– Да просто выплескивая злость, они не сознают ее урона. Ведь ты такой властный, а значит – неуязвимый. А значит можно и от нечего делать покидать в тебя камнями. То, что я всегда на виду, без минуты личного времени, без сантиметра личного пространства вкладываю каждую потребленную калорию в развитие города – моя обязанность, с которой соскочить не получится. Мой крест, если угодно, но нести его я рад, пока могу. И пока хватает терпения относиться к кидающим камнями как к достойнейшим существам, просто проявившим усталость.
Кьярваль покачал головой:
– Слышал о нападении на твой дом. Мои соседи хотя бы ограничиваются анонимными записками и косыми взглядами в спину, которые невозможно физически не почувствовать. Кажется, что по возвращении домой обнаружишь на пальто прожженную дырку. И после этого вспоминаешь, как оставил сердце и мозг в лаборатории: именно уединение, ощущение таинства и малодоступного знания покорило меня-подростка. О помощи людям я тогда и не помышлял.
– Черт. Преклоняюсь перед тобой, ибо от слов про записки и взгляды холодок пробежал по спине. Наш вспыльчивый народ в случае чего сразу столпится с факелами у двери, никаких экивоков и кокетства, – оба залились смехом. – Мне очень помогает знание и его регулярное подтверждение в виде поддержки. Ведь, в конце концов, жизнь сама предоставила мне все обязательства, которые я выполняю дома. Все проблемы, которые я решаю, приносят мне именно люди. Как и ты, к власти я никогда не рвался, но люди чувствуют, где сила. Поддержка большинства не дает опустить хвост. Да и, пожалуй, если бы я каждый день не вертелся, жонглируя чужими заботами, то сошел бы с ума от безделья, энергия сожрала бы меня изнутри, – поделился Калле.
А возглавляла колонну Уна, задававшая темп всем остальным. Впрочем, как и всегда. В Тахиярви девушке часто указывали на излишнюю деловитость и строгость. В основном – мудрые старые матроны. «Нужно быть мягче, деточка, нежнее. Ты ведь такая красивая, природа одарила тебя не просто так». Уну вводили в недоумение первые такие реплики. Ее низкий властный голос и деятельная натура вместе с чувственной внешностью вызывали диссонанс у кудахчущих тетушек. Теперь, в путешествии, друзья общались с ней прямо, не смущались строгому тону. А те, кто попадался по дороге, слушали ее, не дрогнув, вникали в суть и отвечали по делу. Уна начала чувствовать приятную свободу. Она уже почти отвыкла от красной шапки. Начала ее носить она еще и потому, что та скрывала девушку хоть немного, так как была не к лицу и снимала долю напряженного внимания с ее персоны. Будь воля Уны, она с удовольствием носила бы в своем городе капюшон, прячущий все лицо. Теперь же шапка алела на забинтованной голове отчаянной подземной девочки, а сама она впервые сделала высокий хвост. Прическа оказалась на удивление удобной, и даже несмотря на тот факт, что она подчеркивает все достоинства, Уна не стушевалась. Она давно уже научилась презирать людей, делавших комплименты ее красоте.
Сотни тучек на небе, наконец, разобрались в собственном хаосе, и небо расчистилось. Стало видно, как солнце клонится к закату. До места ночлега оставалось всего три километра. Всадники периодически меняли положение в колонне, заводя диалоги друг с другом или желая пройти в одиночестве, вдоволь наобщавшись. Розоватый свет превратил заснеженные вершины в покрытые глазурью конусовидные коржи, а растительность приобрела сказочный оттенок. Дорогу под копытами покрывал мягкий ковер из мха. Свежий и острый австрийский горный воздух привел всех в смешливое, беззаботное настроение.
Вскоре они достигли очередного городка на берегу озера, где и остались переночевать. Здесь дома карабкались в гору, и с противоположного берега казалось, что они стоят друг на друге. Преимущественно трехэтажные строения пастельных оттенков громоздились, разделенные узкими улочками с огромными перепадами высоты. Чтобы добраться до нужной улицы друзья спешились, облегчая жизнь лошадям. Приходилось сильно сгибать ноги в коленях, чтобы преодолевать наклон.
Их пункт назначения оказался в самом верхнем ряду, зато он располагался уже не в такой тесноте, и домики здесь были преимущественно белые. Друзья отирали пот со лба и дышали громко и тяжело как паровозы. На заднем дворе гостевого дома они передали поводья двум конюхам и в предвкушении направились за хозяйкой. Аккуратные шапочки из снега под цвет домов покоились прямо на траве.
Их комнатой оказалось большое помещение с кирпичными побеленными стенами, грубоватым крупным камином и пестрыми ковриками-дорожками. Она была круглой, и от камина полукольцами обнимали свободную площадь симметричные диваны. Ее равномерно заняли пять двухъярусных кроватей, но сегодня друзья были единственными постояльцами. Пышная хозяйка растопила камин, показала ванную и велела через час спускаться на ужин.
Линн забралась за тяжелую штору, занимавшую четверть круговой стены. Оказалось, за ней скрывается аж три широких окна. У девочки отвисла нижняя челюсть. Вниз великанскими ступенями спускались ярусы домов, улочки между которыми освещали теплые огни, а впереди открывался вид на глубоко-синее горное озеро в обрамлении суровых гигантов. Девушка поняла, что обязательно должна спуститься по городу к водоему, даже несмотря на предстоящий потом ад в виде еще одного подъема.
– Меня к ужину не ждите. Я разведывать обстановку, – предупредила Линн и выскочила из комнаты, пока никто не успел сообразить и начать ее отговаривать из-за времени суток и незнакомого города.
«Что может случиться?» – думала Линн, шагая по склону. В этой крохе едва ли триста человек наберется и явно все друг друга знают и дружат семьями.
Было что-то манящее в ночных надземных городах, чего она никогда не испытывала. То, как фонари отбрасывали световые пятна на стены, как гудели террасы пары еще работающих таверн. Как ползучие хвойные растения подбирались коварными лапами по стенам к распахнутым окнам беззащитных юных девушек. Попадавшиеся на пути бывалые боевые коты зазывали отправиться с ними, чтобы найти приключение. Но Линн осталась тверда в своем намерении добраться до берега до темноты.
Девушка подошла к массивным, побеленным каменным ступеням, ведущим на городской пляж. Ей пришлось остановиться как вкопанной, взгляд расфокусировался от обилия ярких точек и рассеянно блуждал от предмета к предмету. В озере плавали три миниатюрных парусных лодки. Треугольники несущих судна полотен обвивали гирлянды, обозначая контур в ночной темноте. Прямо как в ее родном районе ядроскребов окутанные огоньками веревочные мосты. Но здесь гирлянды были не перманентно желтыми, а разноцветными. Радуя глаз, они соревновались в насыщенности. С суденышек доносилось пение и всплески смеха. Линн встала на пляж и сняла ботинки. Пальцы и стопы зарылись в прохладный песок. У подножья лестницы необъятных размеров мужчина держал казавшуюся игрушечной скрипку и извлекал задорную мелодию. Несмотря на пропорции, играл он так непринужденно и самозабвенно, не прилагая никаких усилий, что инструмент, будто подтаяв и размягчившись в его руках, пел легко и текуче. На полях высокой шляпы покоилась такая же цветная гирлянда, скрученная в несколько колец. Эти огоньки задавали тон событию, бросаясь в глаза на всем пляже: на запястьях в виде браслетов и на головах, похожие на венки, у снующих детей, на веревочных лестницах для скалолазания в качестве развлечения, на прилавке с мороженым.
К нему-то и направилась Линн, влекомая головокружительными запахами. Она приблизилась к небольшому столу, на котором в углублениях покоилась мягкая аппетитная масса разных цветов. Руки юной девушки, напоминающие хворостинки, сновали между углублениями и наполняли вафельные рожки идеально ровными шариками ароматного вещества. Услышав звон монет, Линн зачем-то потрогала широкий карман на животе своего свитера. Как ни странно, монет там не нашлось.
Необычно одетую девушку, единственную на пляже в брюках и с красивейшими блестящими локонами, но потерянную и восторженно улыбающуюся, сразу отметила женщина, вторая в очереди на покупку мороженого. Она приплясывала босиком под звуки скрипки и держала на руках маленькую крошку-дочку в большеватом ей платьице, юбка которого свисала ниже стоп. Женщина купила один рожок на двоих для себя и ребенка, и второй – самый большой, с четырьмя разными шариками, поднесла рассеянной незнакомке и тепло улыбнулась.
Линн застали врасплох. Она автоматически схватилась за кончик вафли, и только потом опомнилась и заговорила:
– Ну что вы, не стоило! Я просто ждала друзей и любовалась праздником, – отчасти соврала девушка. – Что у вас тут происходит? Никогда не видела такого волшебства наяву.
– О, это праздник огней, – оживилась собеседница, – у нас в Либруке гирлянда имеет символическое значение. Она олицетворяет объединение жителей, так как для сияния каждого уникального огонька нужно их правильное, последовательное соединение в цепочке. Так и человек сияет всеми гранями, находит все свои таланты благодаря друзьям, знакомствам, опыту, обрывкам повлиявших воспоминаний.
– Потрясающе! – физику Линн знала на «отлично», но не переносила эти знания в реальную жизнь таким символичным способом. – Да и как легко гирлянды ассоциировать с праздником, как моментально создается соответствующее настроение при виде их.
– Именно! Именно. Из-за совокупности этих двух причин он сразу прижился двадцать лет назад во время первого празднования. Местные дети обожают его даже больше, чем Рождество, – рассказывала женщина. – А откуда вы? Думаю, не слишком невежливо будет сказать, что вы совершенно не похожи на местную, ведь это просто очевидно, – решила тоже не терять времени новая знакомая.
Малышка у нее на руках внимательно разглядывала Линн, и тем не менее не забывала шустро уплетать мороженое, пока мама увлечена разговором.
– Конечно, понимаю, – улыбнулась девушка. Я из Германии, из городка на берегу реки Як, – лицо собеседницы почему-то изменилось после произнесенного названия, и Линн пожалела о своей конкретности. – Мы с друзьями путешествуем, конечная цель – Венеция.
Лед, прикрывший было выражение глаз женщины, моментально разбился.
– Мистическая Венеция! Я училась там классической хореографии, которую теперь преподаю здесь. И это чудо появилось на свет именно там, – и указала взглядом на ангелочка у себя на руках, поедающего мороженое с огромной скоростью. – Одним словом, для меня это самый волшебный город, наполненный чудесами и праздником и без гирлянд. Говорить бесполезно, скоро вы сами все увидите.
У Линн по руке потекли сладкие желтые капли, и девушка слизнула их. Женщина стала прощаться:
– Желаю благополучного путешествия и приятного времяпрепровождения на нашем празднике.
Девушка поблагодарила и попрощалась, и новая знакомая направилась в сторону подплывшей к берегу парусной лодки. Со спины Линн увидела толстую черную косу длиной до колен, тихонько ударявшуюся о пышный подол платья во время ходьбы. От знакомства с танцовщицей настроение достигло опьяняющего веселья. Только на пару секунд вернулась мысль о явном холоде женщины при упоминании родной реки. Но беспокойства здесь физически не в силах были задержаться надолго, и воспоминание испарилось. Вокруг скрипача затанцевали несколько пар, и Линн, любуясь на них, взялась за подтаявший десерт.
Мороженого девушка, конечно же, никогда не пробовала, как, впрочем, и большинства остальных надземных лакомств. Банановый, ореховый, вкус какао и неизвестный – розовый, по очереди взрывали ее вкусовые рецепторы.
Когда с мороженым было покончено, Линн отошла от танцующих, ибо те постоянно норовили втянуть ее в свою безбашенную толпу. Но к такому девушка еще не была готова, ей хотелось нежиться в более плавных теплых чувствах, вызываемых праздником. Да и танцевать она не умела. А потому подошла к озеру и присела у кромки воды. Слева от нее девочка лет двенадцати пускала мыльные пузыри. Крупные, около десяти сантиметров в диаметре, они не пролетали и трех метров, так как их лопал маленький мальчик. Ребенок явно стеснялся, а потому приближался к девочке-подростку очень постепенно, как бы незаметно. Те пару секунд, которые он бежал к очередному пузырю, до прикосновения ладошки к мыльной пленке, мальчик громко, заразительно смеялся. В отдалении, сведя руки за спиной, стояла девчушка примерно одного возраста с карапузом, лопающим пузыри. Девочка с пузырями заметила это и ласково подозвала ребенка.
– Ты тоже можешь лопать пузыри, если хочешь. Я буду тебе очень рада.
И кроха подошла к мальчику, оставляя некоторую дистанцию. Негласно они договорились подбегать к летящим мыльным шарикам по очереди.
Было видно, как дети робели, но с интересом поглядывали друг на друга. В те редкие разы, когда взгляды встречались, они не могли сдержать улыбку. А спустя несколько минут начали и переговариваться, с каждой репликой все оживленнее.
Через какое-то время, как водится у детей, малыши уже были друзьями не разлей вода и непринужденно болтали. Линн с умилением наблюдала за ними. Девочка-подросток раздулась от гордости и пускала пузыри со счастливым видом, ведь выступила в роли дружественного детского Купидона. Вряд ли крохи решились бы познакомиться, если бы не объединяющее их занятие. А что, если парочка теперь так и пошагает вместе в карапузью ногу, а после превратится в прекрасных лебедей – юношу и девушку, фантазировала Линн. Ведь городок маленький и дружелюбный, тесный в лучшем смысле слова. А причина, столкнувшая их – такая воздушная и романтичная.
Девочка подарила малышам пузыри, и теперь они по очереди пускали их в озеро, наперебой щебеча, чередуя развлечение с построением крепости из песка.
Линн выдвинулась с пляжа и тихонько пошла вдоль воды, ища место уединения. Лунная дорога на озерной глади становилась все ярче по мере отдаления от обилия огней, на небе высыпали тысячи звезд, мелкая россыпь которых напоминала рассыпанную на черный пол муку. А среди обилия крупинок тут и там делали акценты точки покрупнее, близкие и сияющие.
Когда окружавшая канитель огней и смеха превратилась в переливающийся шумный шарик не больше елочной игрушки где-то вдалеке, Линн обнаружила армию крупных камней, торчащих из песка, словно горбы закопавшихся в песок диковин существ. Возвышались они примерно до плеч девушки, и она вскарабкалась на один из горбов. Камень оказался теплым, еще не остывшим от давящего дневного жара. Линн глядела на поверхность воды и постепенно ровная лунная дорога сделалась расплывчатой зигзагообразной кривой – слезы выступили на глаза, и девушка закрыла лицо руками.
Ее словно рвало рыданиями, она уже устала, но не могла остановиться. Сегодня не стало ее главной жизненной опоры. В подземелье она, мечтатель по природе (или таковым приходится стать всем обитателям мрачных тоннелей и секций?), жила двумя жизнями. Потеряв родителей в семнадцать лет, в Гардасхольме осталась лишь оболочка Линн. С того момента начала выстраиваться параллельная линия жизни. Фантазия, в которой девушка жила с мамой и папой, не теми, которые ее покинули, другими. Она всегда находилась в присутствии людей, даже когда лежала в мокрой постели на -23 этаже в мокрой постели во время очередного приступа желтухи. В Штрудхарт к насекомым ходила оболочка, кожаный мешок, который Линн уже давно покинула. Как же она ненавидела муравьев! Но работу все равно обожала, так как время общения с Ханой и Кьярвалем – единственные минуты, когда Линн возвращалась в реальную жизнь.
В остальное же время она жила в большом доме на поверхности с интерьером, продуманным до мелочей. Ей было чем поживиться, ведь ее родители обучали нахождению на поверхности подземных детей. Но не Линн, не прошедшую отбор из-за состояния здоровья. Однако рассказов мать и отец не жалели. В выдуманной жизни Линн в каждой комнате дома стоял огромный камин, который был зажжен круглые сутки. В любой момент пробуждения ночью девушка могла подойти и согреться, обдаваемая обильным жаром. Она открывала глаза по десятку раз за ночь и понятия не имела, что хлипкую каморку в несколько квадратных метров окружает гнетущая подземная пропасть, а Линн – почти на самом ее дне. Ведь ее при пробуждении гладили по голове, по сухим вьющимся волосам, и давали лекарство, облегчавшее кожный зуд. После чего девушка безмятежно засыпала, свернувшись калачиком. Также в ее доме зияли огромные окна, через которые каждый день было видно радугу. Об этом феномене родители рассказывали чаще всего. Если к остальным природным явлениям им было не привыкать, то радугу редко видели даже тахиярвцы, а уж члены гардасхольмских экспедиций – всего пару раз за всю жизнь. Фразу «тянется дугой от одного края до противоположного» девушка поняла буквально. Линн представляла себе радугу как половину неба, раскрашенную разноцветными красками. В доме у них жило много людей – родственников, друзей. Ее окружали сестры и братья, болтливые, непоседливые и теплые. Два раза в день они собирались за столом, общаясь, уплетали горячий обед, сладости, хрустящие булочки, посыпанные цветочной пыльцой. Для одинокого забредшего насекомого в доме повсеместно находились баллончики с ядом – членистоногие были редкими, непрошенными гостями в обители ее и семьи.
В то время как в реальной жизни над оболочкой ее зоны проносилась туча муравьев, или один из них забирался и повисал на ресницах, обрамляющих глаза с пустым, отсутствующим взглядом.
Каждый день Линн проводила в замешивании теста, приготовлении начинок, соусов. Кухонная печь пребывала в раскаленном, раскочегаренном состоянии с рассвета до заката, излучая в кухню тягучий жар, в котором Линн нежилась и шныряла как рыба в воде. Из жерла постоянно тянулись и запахи: пропеченных хлебных боков, вязкой манной каши, корицы. Девушка собирала травы для засушки в прилегающем к дому обширном саду. По вечерам любила делать прически сестрам, создавая на их головах произведения искусства, вплетая ленты, цветы, украшая заколками в виде маленьких корабликов. Она представляла, что любит дождь, и после его начала выбегала в сад, садилась под раскидистой ивой и слушала симфонию капель, играющих на листьях. Вода исцеляла, а не душила сад. Он не был похож на болото, чавкающее и пропитанное ядовитыми парами. В сухой земле виднелись расколы сухих трещин, твердая земля изнывала от палящих лучей горячего солнца. И затем под прохладным ливнем трещины жадно вбирали в себя воду и затягивались. Сад напитывался и залечивал раны.
Родители никогда не уходили из дому надолго, всегда находились рядом, ласкали ее и сестер с братьями. Дети делали все, чтобы угодить, расположить, чтобы мать и отец не рассердились и не покинули целый выводок своих чад. И до недавних пор это у них получалось.
Во время общения с Ханой и Кьярвалем ее жизнь с семьей будто застилал туман, Линн становилось плевать, что творится без нее. Пусть хоть вянут деревья, хоть маленькие братья и сестры лезут на потолок. Однако после прощания все снова возвращалось на круги своя, и девушка просила прощения у самой себя за безалаберность, ведь дом снова становился самым дорогим, что было в ее жизни.
Затем наступил этап знакомства с настоящей поверхностью. Солнце и воздух оказались не такими приветливыми, и после возвращения под землю она еще глубже зарывалась в фантазии. Однако на земле, несмотря на физическую боль и моральные страдания, о воображаемом доме не вспоминала. Здесь всегда держала за руку Хана, а позже появился и этот чуткий нежный мальчик, человеколюбивый ангел, коих она не встречала даже в своих фантазиях. Он всегда понимал Линн лучше ее самой. А привычка делала свое дело, организм хлопотам над адаптацией, и в итоге на поверхности она стала чувствовать только любопытство и возбуждение предвкушения, почти без боли и дискомфорта.
С началом путешествия созданный Линн дом и семья зудели над ухом и напоминали о себе, винили за недостаточное количество внимания. Но с картины идеальной воображаемой жизни то и дело отваливались маленькие кусочки, будто отпадали детали собранного пазла, плохо склеенного и повешенного на стену. Попав же на праздник, Линн с самого начала почуяла неладное где-то глубоко в себе. Во время праздника оно надвигалось, подступало, и теперь, пока девушка брела по берегу от праздника света, картина интенсивно осыпалась, разлетаясь частичками пепла. Родители, братья и сестры плавились, будто восковые фигуры, смотря на Линн с укором, пока их головы не стекали по туловищу. Когда она присела на камень и начала плакать, уже пустой, с облезлыми голыми стенами дом взорвался несколькими залпами, горели деревья в саду.
К моменту, как все затихло, у Линн внутри осталась только сосущая пустота, ощущение необъятной потери. Она сидела с обвисшими ногами и руками на камне и равнодушно смотрела на воду. В голове не осталось ни одной мысли, глаза пожирали накатывающие на песок тихие волны, и это зрелище занимало все ее существо, на большее не осталось сил.
Тут Линн услышала переливающуюся трель мелодии. Справа приближался молодой человек с гитарой, извлекающий из инструмента что-то южное, расслабленное, заставляющее улыбнуться. Он подошел к Линн, прервал игру, но не заговорил. Присел на камень напротив и возобновил игру, сопровождаемую теперь его пением. Язык очень походил на ее родной, но был более угловатым, резким, и Линн не удалось понять ни слова. Да этого и не хотелось. Молодой человек виртуозно играл и пел, не отрываясь ни на секунду от девушки. Во взгляде его томилось блаженство и вкрадчивость, своей проникновенностью он очень напоминал Марса. Очевидно, что песня очень много значила для него, ведь была сыграна уже не одну сотню раз. Руки сами перебирали струны, слова помнил и поставлял к голосовым связкам уже не мозг, а сама душа, без единого усилия. Так что он мог все внимание сосредоточить на сути слов и на Линн. Юноша глядел в глаза так безмятежно и располагающе, его голос оплетал и наполнял.
Линн ощутила, как в выжженную пустыню ее души, освобожденную от фантазий, залетела миниатюрная иволга с несколькими палочками в клюве и начала вить гнездо.
Юноша сидел с ней около получаса, и все это время трудолюбивая птичка солнечного цвета трудилась над новым жилищем под звуки струнной музыки и завораживающего голоса. Иволга носила веточки и травинки для своего нового жилища, будоража цепкими коготками на лапах выжженную поверхность. Но боль была даже приятной, ведь строительные материалы для уютного гнезда были настоящими, не выдуманными. С каждым действием птицы Линн убеждалась, что пустота – не навсегда, и она совершила такое жестокое прощание не зря.