Есть жуков и причинять добро

Все, кроме Калле и Кьярваля решили остаться ужинать на ферме, а братья выдвинулись в город. Компания расселась в большой семейной столовой вместе с четырьмя детьми фермеров, самому старшему из которых было лет 14. Хозяйка подала жесткую говядину и сладкую ярко-желтую картошку, а также кружки с горячим какао. Бодро стучали ложки по тарелкам, а затем завязался разговор с четой фермеров о маршруте путешественников. Иногда вносили важные правки дети.

А братья тем временем неспешно шагали по грунтовой дороге в направлении городского бара. По пятам деловито ступал Гром, которого Калле захватил с собой. Не то, что бы пес у него спрашивал, но официально оставался хорошим мальчиком.

Небо не расчистилось, но на западе показалось заходящее солнце, окрасившее тучи над головой в грозный фиолетовый цвет. Предгорная местность состояла из спусков и подъемов, ферма находилась выше, и теперь уставшие мужчины спускались, не прилагая никаких усилий, подгоняемые естественным наклоном. Предальпийские пейзажи уже начали приобретать картинную сказочность. Заснеженные розоватые, освещенные заходящим солнцем вершины, раскиданные тут и там отары кудрявых, довольных жизнью овец, насыщенная, словно подкрашенная гуашью трава.

При внедрении в город пейзаж сменился разноцветными, преимущественно трехэтажными домиками, вечерними огнями, расставленными повсеместно вдоль дороги скамейками. Калле скучал по городкам, а особенно – по Тахиярви. Кьярваль же возбужденно вертел головой по сторонам. Конечно, миновали они и готический шпиль миниатюрного местного костела, в ста метрах от которого обнаружили бар, о котором говорил фермер.

При входе в него звякнул дверной колокольчик, но в баре не было ни единой души. Не только посетители, но и персонал, включая даже бармена, отсутствовали. В баре царил полумрак, разбавленный в основном светом с улицы, проникающим через широкие окна-витрины. Но вывеска смотрела на улицу стороной со словами «Добро пожаловать!», выжженными по дереву. Всё помещение состояло из древесины глубокого темного, почти черного цвета. Гигантская барная стойка, захватившая треть зала, была из него же. За ней громоздились широкие полки, уставленные бутылками. Стеклянные сосуды стояли в один ряд этикетками к потенциальным посетителям и маняще вздрагивали бликами света, так как за ними на каждой полке горело по миниатюрной свече.

Братья переглянулись. Они смутились, но не настолько, чтобы покинуть бар, и расположились за столом у окна с видом на засыпающую улицу. А сенбернар – под ним. Калле сходил за барную стойку и в шкафчиках нашарил стаканы и буханку свежего чесночного хлеба с толстой и хрустящей, слегка передержанной в печи коркой. С полки снял бутылку граппы и плеснул понемногу в стаканы. Запихнув буханку под мышку, он принес добытое к столу.

Гром деловито забрался под стол с изяществом болонки, не обращая внимания на свои масштабы. Калле сел напротив брата и жадно наблюдал, как тот движется, отпивает из стакана, по привычке растирает подушечкой пальца переносицу. Слева за стеклом текла засыпающая жизнь, изредка проплывали компании молодых людей. Рядом сидел дорогой человек, который вырос в полную противоположность ему самому. Они – олицетворение того, как среда и окружение формируют человека. Бледное лицо, неустойчивый взгляд, деликатное поведение. Но наедине с Калле в ученом показывался прежний огонь, тот, который они разделили на двоих еще при рождении. Сейчас в этом пустом баре братья могли почти не разговаривать, а просто смотреть друг на друга и тем самым куда глубже и красноречивее обмениваться репликами. Ведь в наполненных народом общественных заведениях провинциальных городков любой крик души мгновенно подмечается любопытными окружающими носами и душится в зачатке. «Вы надумали проявить себя, вздохнуть полной грудью, проявить нежность, не сочетающуюся с вашим внешним обликом, пуститься во все тяжкие?» И цепкие пальцы хватают за щиколотки, дергают и тянут, пока не вернут взлетающее тело. И вот всем снова спокойно и уютно, равновесие восстановлено.

Братья же в пустом помещении попивали граппу, не отрывая глаз друг от друга. Один раз уже оторвали, и это затянулось слишком надолго. В детстве они придумали игру, чтобы научиться понимать друг друга без слов в любых обстоятельствах. Садились напротив и тот, кто вел, заранее придумывал простую небольшую историю в нескольких предложениях или животрепещущую тему. Необходимо было думать о предмете, который хочешь выразить, нырнуть в него всеми мыслями. Эмоциональный посыл, настроение не заставляли себя ждать. А поскольку братья росли вместе и видели одни вещи, читали одинаковые книжки, игра с самого начала стала приносить плоды. А так как угадывать было очень приятно и удивительно, упражнялись очень часто. И со временем взгляды их, настраивавшиеся друг на друга, приобретали ясность и все более конкретный посыл.

Теперь, вспомнив об одном человеке, братья разулыбались, и Кьярваль прервал молчание:

– Как же Марс, один в семье, смог так читать всех окружающих, если мы потратили десятки, сотни часов, чтобы сонастроиться только друг с другом?

– Этому парню палец в рот не клади. Зато, научившись общаться с тобой, я заметил, что могу закрываться от других таких «чтецов», и Марс не видит меня как на ладони, если я не хочу. Из-за этого я для него – загадка и авторитет, так как мальчик не понимает природу и источник моей возможности. Надеюсь, он не узнает как можно дольше.

– По работе в Штрудхарте я тоже заметил, что следующее поколение щелкает как орешки задачи, над которыми я мог ломать голову часами. И делают это так непринужденно, не понимая, что произошло и что тебя так удивило. Наверное поэтому родители так часто пугаются своих детей, стараются спустить на землю. Не со зла, не от отсутствия любви, а от трепета перед их скоростью и умом.

– А ведь и мы с тобой превратились в таких взрослых!

– Видимо, это неизбежно, – Кьярваль сделал финальный глоток. – Видимо, для яркого сияния талантов наших новых солнц им нужно бунтовать и сражаться с нами. Или второй вариант – взрослым суждено быть увальнями с ленивым стареющим умом, цепляющимся за давно изжитое и не актуальное.

– И почему мне больше нравится первый вариант? – Калле засмеялся. – Но и многолетняя внутренняя работа зрелых людей дает свои плоды, согласись. Пусть некую подвижность мы начинаем терять, но обретаем кое-что. Стержень и спокойствие, от которых я еще далек, уверенность в некоторых вопросах, накопленная годами копания и узнавания. Однозначно есть свои плюсы в старении, – он подмигнул брату.

– Сказал юноша чуть за тридцать, – глаза Кьярваля метали в брата смешливые лучи.

Услышав оживление и громкие голоса, из-под стола вылез Гром и стал в ритм общего веселья махать хвостом. Мощными ударами он двигал стулья позади себя, но даже не замечал этого. Пес как бы смеялся и участвовал в разговоре, но взгляд его иногда срывался и совершенно случайно падал на оставшуюся горбушку едва теплого чесночного хлеба. Будто бы не съел огромную миску каши с кусочками мяса, больше напоминавшую ведро, на ферме. Братья отодвинули стулья, Калле пошарил в кармане и высыпал на барную стойку несколько монет. Мужчины, сопровождаемые медвежьим силуэтом, вышли в ночь, снова звякнув дверным колокольчиком.

Глава 21

Выехав из фермы поутру, путникам казалось, что до гор рукой подать, и озер по обеим сторонам дороги перед самым въездом на горную тропу они достигнут к обеду. Однако исполины обманывали, отдаляясь, тропа лентой убегала вперед, будто растягиваясь с каждым шагом лошадей.

К подножью первых гигантов добрались уже перед самым закатом, а озера с обеих сторон от тропы, чудом не поглотившие ее, оказалось, состоят вовсе не из воды. Сочно-зеленые травяные луга сменила армия голубых альпийских незабудок. Цветочное море бурлило из-за неровностей рельефа, а от того, что видимость ограничивалась холмами, полностью покрытыми нежными созданиями, создавалась его безбрежность. Вершины холмов сливались с пока еще непорозовевшим небом.

Хана заливисто засмеялась от переполнявшей ее красоты, рвущейся наружу. А после в смущении прикрыла рот рукой. Все улыбались с приоткрытыми ртами, будучи не в силах слезть с коней. В головы ударила горечь специфического аромата.

– Предлагаю заночевать здесь! – объявила Уна. Предложение не обсуждалось.

Кони, снисходительно поглядывая на всадников, выедали редкие травинки меж цветов. А вся компания вместо подготовки ко сну бегала по полю, играя в догонялки. Договариваться не пришлось, просто Калле снял длинный плащ и подошел к Хане, дотронулся до ее плеча. Угли глаз загорелись и заплясали, девочка переняла азарт и проделала то же со стоящей поблизости Линн, после чего отбежала на несколько шагов. Дальше творилось что-то невообразимое: всплеск смешков, сокрушенных взвываний водящего, бьющая ключом энергия. Кто-то поддавался, а кто-то отдал весь свой азарт. Через полчаса друзья попадали в цветы, задыхаясь и еще посмеиваясь. Только тогда они заметили, что небо покрыто щедрыми малиновыми мазками кисти небесного импрессиониста, а солнце нырнуло в цветочное море и теперь наслаждалось прохладой свежих голубых лепестков, покрытых росой. У Линн промелькнуло, что никогда еще она не чувствовала себя так близко к кому-то из людей и взяла за руку лежащую рядом Уну. Та ответила крепким, но аккуратным пожатием. Вот теперь можно было браться за организацию спальных мест.

Наутро первой открыла глаза Линн и разбудила Хану. Шепотом предложила поискать ветки для костра, а сначала – деревья.

Они шагали ранним утром по полю. В ноги им врезались цветочные волны. Небо было усеяно крошечными тучками самой разной формы, всех оттенков серого, синего, желтоватого. Они пушились, объемом и количеством занимая все небо. Теснились, натыкались друг на друга, и оттого толклись на одном месте, будучи не в силах сами разрегулировать движение. Казалось, если остановиться и понаблюдать за ними продолжительный отрезок времени, тучки не сдвинутся с места ни на сантиметр. Им определенно требовалась твердая рука ветра, которая расчистила бы это столпотворение. А пока на небе не оставалось ни единого чистого голубого кусочка.

Девочки на ходу обсуждали свои ощущения и то, как они изменились за недели на поверхности. Они уже совсем иначе воспринимали силы природы. В особо мягкие, безветренные дни, сидя на конях, девочки даже подставляли лица солнцу, правда, все еще пребывая в солнцезащитных очках. Но когда теплые, но еще нежные апрельские лучи-лапки прикасались к бледной коже, под ней будто разливалось благодарное медовое тепло.

– Когда ветер тихо-тихо шепчет, а не разгуливается в полную силу, я стала чувствовать это, будто он играет, кокетничает, а не рьяно набрасывается, возбуждая во мне тревогу, – поделилась Линн.

– А вот я по-прежнему его терпеть не могу. И даже вчера, во время игры в догонялки, когда в незабудковом море стоял полный штиль, слабые дуновения, создающиеся встречным воздухом во время бега, царапали меня по щекам.

– Даю мизинец на отсечение, что это пройдет. Ведь я провела на поверхности куда меньше времени. Твой организм дольше адаптируется, – уверенно заявила Линн.

– Наверное, остается только ждать, – согласилась Хана, но странное чувство начало вить гнездо где-то глубоко в животе.

Девушки дошли до дерева, одиноко расположившегося на расстоянии около километра от их ночлега, и собрали ветви, валявшиеся у корней.

По возвращении в импровизированный лагерь компания уже хлопотала, собираясь и готовя завтрак, ветки оказались как нельзя кстати. Гром радостно прыгал вокруг вернувшихся Ханы и Линн, недоумевая, как мог проспать прогулку. Каждому досталось по миске сваренной на воде овсяной каши с ложечкой мандаринового варенья от доктора. Компания с аппетитом поглощала завтрак, сидя в круге и видя только плечи и лица друг друга над голубыми шляпками высоких цветов. Волосы на макушках колыхались и взлетали под действием легкого ветерка в луговом танце, а утренний неинтенсивный свет делал каждое сонное лицо чистым, счастливым и по-кошачьи довольным.

Глава 22

Через несколько минут после трапезы путники уже были собраны и сидели в седлах.

– Теперь поскорее бы встретился водоем, лошади хотят пить. Благо мне говорили, что озер раскидано на протяжении пути, как незабудок на этом поле, – прокричал первый в шеренге Калле.

Однако спустя несколько часов озеро так и не показалось, друзья давно уже въехали в горы. Но тут они увидели затерявшийся одинокий дом. Одноэтажный, широкий, с раскидистой крышей. Перед досчастым ярко-оранжевым строением толпилось несколько повозок, а сбоку скромно стоял колодец. Путники остановили лошадей, и Уна, подойдя к двери, постучала. Дверь заскрипела, и к ребятам на крыльцо вышел ссохшийся, древний дедушка в причудливой шляпе.

– Приветствую, молодые люди! Чем могу помочь? – как-то суетливо и беспокойно пробубнил старик. – Мы начинаем, уже начинаем! Если вы прибыли на лекцию, то нужно было записаться.

Из-за странно шипящего акцента друзья с трудом различили сказанное. Уна мигом сообразила:

– Конечно, молва о ваших чудных лекциях дошла до нас с южных земель Германии! А вот о необходимости записываться – не дошла. Простите нам опоздание и халатность. Не позволите ли нашим младшим сестрам и брату поприсутствовать? И нельзя ли нам пока напоить измученных лошадей?

Черты лица дедушки смягчились, глубокие морщины вокруг уголков губ разъехались.

– Только быстро, занимайте оставшиеся места в последнем ряду! – и Марс, Хана и Линн скрылись в доме. – Колодец к вашим ушлугам, – прошамкал старик, – а после можете заглянуть на чай с родителями, первая дверь шлева, – и чудной человек скрылся в прихожей.

– Милый дедуля, – приподнял брови Кьярваль, – старая школа.

А тем временем ребята заглянули в указанную стариком комнату. С боковой стены просторное помещение освещали два огромных квадратных окна. В четыре ряда стояло несколько десятков миниатюрных складных струганных стульчиков. Пустовали все, кроме семи в первом ряду, занятых детьми и подростками на вид от восьми до пятнадцати лет. Самый маленький мальчик не доставал до пола и болтал вразнобой ногами, положив голову на плечо девочки постарше. Марса резанула неожиданная острая печаль от открывшегося вида. Большинство безмолвных печальных предметов мебели пустовали. А несколько счастливых деревянных обладателей живых детей на своих сиденьях обращались в сторону стены с прикрепленным полотном в белой раме. Марс и Линн заняли места в первом ряду, а Хана приблизилась к картине.

На ней изображался унылый, не совсем понятный сюжет. Приглушенные тона только оттаявшего водоема. Прямо из толщи прозрачной воды поднимаются черные стволы сухих, безжизненных деревьев, какие бывают только на границе зимы и весны. На плане поближе – силуэт женщины с коромыслом, в чепце и длинном теплом платье. Облик простого рабочего человека. Но стояла она не на берегу, а на странных плотных тенях – то ли камнях, всплывших к воде, то ли балансируя на проплывающих бревнах. Оттенки картины исторгали сон и тоску. «Скукота» – подвела итог Хана. Она повернулась в сторону окна. Там обозначались заснеженные верхушки, уже пробилась девственно-нежная альпийская трава. Не слышала, но знала, что распевались птицы. И пришла к выводу, что придется потерпеть и послушать с заинтересованным видом старика, вдыхая запах лекарств и пыли.

Наконец дедушка вошел в зал, положил шляпу с небольшими полями на столик рядом с картиной и широко улыбнулся.

– Доброго дня! – от ворчливости и суеты в нем не осталось и следа, лицо просветлело и разгладилось. – Для новоприбывших – меня зовут дедушка Турия, художничаю и преподаю здесь уже двадцать пять лет.

Изменившееся настроение старика притянуло Хану, ее мысли вернулись из-за окна и перетянулись нитями между ней и художником. На подбородке его девочка заметила мазок салатовой краски. Нежный молодой голос перебил запахи и сонное настроение.

– На полотне вы можете видеть ледяную прозрачную воду и борющуюся за жизнь женщину. Она старается справиться со швоими ежедневными обязанностями, геройствует, переминаясь с ноги на ногу на головах трех мужчин.

Зрачки Ханы сузились от внимательности, она присмотрелась. По бесцветной воде заходили блики, ее спокойные движения облизывали стволы. А женщина цеплялась, изгибая свод стоп, за волосы бедных тонущих людей. Девочка в ужасе огляделась. Марс и Линн по соседству сидели со спокойно-вовлеченными лицами, а вот ребята по правую руку разделяли ее ошалевшие чувства. Хана снова вперилась в полотно. Крестьянка потеряла равновесие и грузно упала в воду. Стремительно затекающий жидкий лед заставлял ее судорожно хвататься за все головы сразу, но коромысло она не отпускала. И как Хана сразу не почувствовала это отчаяние, эту бессмысленную борьбу за жизнь. И не разглядела в опорах женщины полуживых людей. Она топила других, а оттого еще быстрее – себя. Но времени заметить безнадежность метода не было, леденящие потоки поглощали тепло с кожи, грозя полной потерей чувствительности.

Быстрый взгляд на художника. У того в глазах стояла мутноватая влага, последними силами удерживаемая веками. Но азарт взгляда легко просвечивал и сквозь непрозрачную старческую слезу. Женщина уже слабее боролась за жизнь, все еще сжимая коромысло, утягивавшее на дно, казавшееся в кристальной воде обманчиво близким.

Художник закончил лекцию. Девочка поняла, что она не услышала ни одного отдельного слова или предложения. Информация слилась в поток и оживила картину. Немногочисленные слушатели зааплодировали. Он опустил верхние веки, из-за чего соленая жидкость все же преодолела преграду нижнего века и сорвалась на щеку. Он улыбался, опустошенный и наполненный, и смущенно повторял: «Не стоит, не стоит, вы же знаете, как я это не люблю».

Встав со стульев, девочка шепнула Марсу:

– Картина двигалась? Умоляю, скажи, что я не сошла с ума.

– Мм, в каком-то роде, – Марс заинтересованно посмотрел на Хану. – Думаю, тебя стоит подойти дедушке с этим. А после обсудим.

Девочка отозвала старика Турию и поделилась похожим на мираж воскрешением событий на картине.

– Не могли бы вы показать мне еще картины? Где вы учились мастерству?

– Проводить экскурсии мне сегодня, увы, некогда, деточка. Но умения с превеликим счастьем подарил бы такой восприимчивой юной душе. Вы можете учиться у меня и с течением времени узнаете секреты оживления мертвого. Они вовсе и не секреты, но требуют времени и внимания к себе.

– Как бы мне хотелось остаться! Но не могу. Разрешите вернуться после завершения нашего похода?

– Запретить не могу, но оживлять я умею только людей на холстах, не настоящих, уж тем более – не себя. Мне уже очень много лет.

Говорить так было жестоко, но Хана приняла все обстоятельства и пообещала вернуться. После она вернулась к Марсу, а Линн ускользнула к остальным. Нестандартная, затерянная в горах аудитория опустела, лишь мальчик ждал ее на последнем ряду и наблюдал за диалогом художника и переменившейся за час подругой. Девочка приблизилась с жадными, лихорадочными глазами и присела на соседний стул.

– Забавно. Пока ты говорила с художником, я вспомнил о часах, проводимых в норе, которую ты посещала. Мое выражение – слова. Легко вспомнить, как привычные ароматы сена и сырой земли заставляют брать перо и плести узоры из букв. Постепенно из беспорядочных и абстрактных конструкций начинают проступать силуэты, а после – все ярче вырисовываются живые существа, становящиеся не менее дорогими, чем живые. Кажется, ты нашла свое выражение, созвучный вид искусства. О чем удалось договориться?

Мальчика иногда пугала Хана, но это было даже приятно. Он встретил бесформенную внутренне, боящуюся всего, в том числе и себя, девушку. Каждый день во время неспешных разговоров он деликатно называл ей ее эмоции, будто описывал человеку, никогда не смотревшемуся в зеркало, как он выглядит. И теперь Хана напоминала бурный Як: ее чувства напоминали первобытный поток, она пользовалась пониманием себя и купалась в нем, проявляла себя прямо и диковато. Наслаждалась не столько окружающей природой, сколько своей внутренней, даже более разнообразной и неистовой, открывшейся только после подъема на поверхность и аккуратного прощупывания окружающего многоцветного мира. Ощущения заострились, раскрылись веером, палитра каждый день прибавляла в оттенках, по сравнению с той грязной воющей кляксой спутавшихся в один клубок ощущений и разрывающей от смутного непонимания и брожения вслепую. Притом Хана уже научилась выражать и понимать, но еще не научилась контролировать и обдумывать. Сие действие обязательно маячит впереди, но пока ею можно было залюбоваться. Как минутами и часами он смотрел на своевольную завораживающую реку.

– Он разрешил мне приехать к нему учиться. Только намекнул, что стар и болен.

– Так ты собираешься остаться на поверхности после похода?

– Было бы прекрасно не только остаться, но и вытащить сюда весь Гардасхольм. Но что-то мне подсказывает, что уже не для всех это возможно. Вряд ли возрастные жители смогут также приспособиться, как мы с Линн. Но что я знаю точно – к дедушке Турии я обязательно вернусь, – в решительности голова дернулась, а на лицо полился каскад волос, вырвавшийся из-за уха.

Марс только шумно выдохнул и кивнул. Ребята вышли из аудитории с сиротливой толпой стульев и заглянули в комнату, где теперь собралась многочисленная компания. Дети и несколько родителей, путники и Турия во главе стола. Одна из матерей уверила старика не подниматься с места и разлила в пустые кружки, напротив которых уселись Марс и Хана, крепкий жгучий кофе. Марс почти сразу попросил любезную женщину остановиться и долил в крупную некофейную кружку сливок из кувшинчика неподалеку. Отпив, он почувствовал, как пищевод и желудок обволакивает теплота дома. Вкус, в котором сливки преобладали над кофе, смягчали и укрощали его горечь. Рядом Хана прихлебывала чистый, концентрированный эспрессо с гримасой лимонной мякоти во рту, но гордая и довольная.

За столом бушевала оживленная беседа, мужчина рьяно восторгался учителем своей дочери, привстав за столом. Его рыжая борода чуть ниже кадыка ходила вверх и вниз. Ярая жестикуляция сопровождала каждую фразу. Италия (не) за горами, с теплой смешливостью вспомнил Марс.

– Этот человек дал дело жизни мне, а теперь продолжает делать это для моих детей, – и мужчина чмокнул в макушку сидящего рядом Турию. – Когда выбор был между выпасом овец и выуживанием ценностей из карманов на базаре, между обедами и сапогами, я встретил его и теперь обязан всей жизнью, – расчувствовался ученик художника.

Кофе был допит, лошади напоены. Турия сообщил, что на протяжении пути будут попадаться одинокие колодцы, прикрытые обычно растительностью, и набросал схему их расположения. Компания расселась по коням и выдвинулась. Небо расчистилось, и альпийские пейзажи предстали во всей красе. Ребята, кроме Калле, впервые покинули свои маленькие, затерянные в северном лесу городки, и сразу погрузились в лицезрение такой масштабной красоты. Они выкручивали головы как совы, чуть ли не на триста шестьдесят градусов.

Когда восторг в Марсе немного улегся и остался на дне живота свернувшимся восторженным клубочком, мальчик вспомнил о Тахиярви. Злость на Эир по мере отдаления от дома утихала. Злость Ханы после случая на болоте смягчилась, но он чувствовал, как она вся напрягается в его присутствии. Однако бороться больше не хотелось, он устал. Наблюдая за собой, а еще более внимательно – за происходящим с друзьями, он все больше удивлялся тому, как мало он понимает. Как сложно формируется поведение в каждом конкретном случае, и теперь скрытность Эир не казалась ему такой уж абсурдной и бесполезной. Случай с Кьярвалем резанул его уверенность и слепую отвагу. Решился бы он, не моргнув глазом, поделиться с Эир, причинить и ей такую же боль? Да, но…

Хана тщетно пыталась заправить надоедавшую прядь за ухо, чтобы она не закрывала лицо при каждом хоть немного сбившемся с ритма шаге коня. Она злилась, больше всего – на себя. Девочка вспоминала свое поведение, когда Марс первым пришел на помощь. Она давно уже поняла, что мальчик не подозревал о демонах мужчины, для него Гисли на протяжении многих лет оставался харизматичным наставником и приятелем. При воспоминании о тягучей сладкой улыбке обидчика Хану затошнило, лошадь насторожилась, завеса волос вновь упала на глаза. Одним словом, стыд за поведение с Марсом разгорался, особенно теперь, когда другу явно было еще хуже, чем ей. И распалялся он тем сильнее, чем яснее она понимала, что ее упрямство сильнее разума. И внутренняя охрана не хочет, чтобы Марс приближался. Ведь мальчик все недели знакомства с поверхностью был рядом, описывал ей ее же чувства, рассказывал тонны интересного и смягчал грохочущие вокруг силы. Из-за этого мир над землей тесно переплелся с Марсом, отдельно, без мальчика, его не существовало. И теперь, после того, как он подвел Хану, ей казалось, будто это сделал не всего один человек, а ополчилась недоверием вся поверхность. Однако, после встречи с Турией будто бы заполнилась существенная часть той серой бездонной пустоты, куда утекали все радостные чувства, не успев толком родиться.