Смерть как искусство. Том 1. Маски

– Я не доживу, – плаксиво вздохнул Кот. – Мои часы сочтены. Так, видно, и умру, ничего не узнавши.

Камень принялся утешать несчастного больного, говорить, что скоро появится Белочка – самый лучший врачеватель во всем огромном лесу, и она непременно поставит правильный диагноз и подберет адекватное лечение, Кот сразу же пойдет на поправку и в самом ближайшем будущем встанет на ноги, Ворон уже совсем скоро прилетит и принесет добрые вести…

Камень все говорил и говорил и не заметил, как Кот уснул под мерное журчание его голоса. Поняв, что больной спит, Камень и сам с облегчением задремал. Проснулся он от осторожного поскребывания по лбу: Ворон вернулся и когтем пытался разбудить друга.

– У меня плохие новости, – угрюмо сообщил он. – Вот решил Принца нашего Датского не будить, сперва с тобой посоветоваться. Папашка его помер, там в театре в фойе фотографии актеров висят, так на портрете папашки две даты – рождения и смерти.

– Не папашка, а папенька, – поправил его Камень.

– Да мне один черт, – отмахнулся Ворон. – Мамка его, кошка Эсмеральда, в полном порядке, ее я видел, в ногах у бабки валяется и урчит, а сама бабка возлежит в гримерке на диванчике, вся такая нарядная, морда накрашена, духами пахнет, в общем – красота. Кошку свою, стало быть, на работу носит, во чудилка, а?

– Значит, бабушка Гамлета в полном порядке?

– Да если бы! У них там беда в этом театре. Бабкин начальник при смерти, в реанимации лежит, того и гляди помрет. А бабка, натурально, в полном отчаянии, потому как она у того начальника была главной любимицей. А теперь придет другой начальник, ей ролей давать не будут.

– Да-а-а, – удрученно протянул Камень, – дела-а-а…

Актриса Евгения Федоровна Арбенина – женщина сложного возраста и выдающейся внешности. Необыкновенно стройная, несмотря на прожитые годы, великолепно выглядящая благодаря нескольким весьма удачно сделанным подтяжкам, с умело наложенным макияжем, в красивом розово-сиреневом платье, она, лежа на диванчике в своей гримерной, отдыхала между дневной репетицией и вечерним спектаклем и раздумывала о том, как жаль Левушку Богомолова и жену его Леночку тоже очень жаль, да и себя жалко, потому что ей, Евгении Федоровне, теперь будет трудно. Богомолов ее любил, ценил и давал роли почти в каждом новом спектакле, если была такая возможность. А теперь что будет? Кто заменит Левушку? Как новый человек отнесется к возрастной актрисе, пусть и очень знаменитой, очень профессиональной, увешанной регалиями, но все-таки очень немолодой? И еще она думала о том, что желание убить художественного руководителя театра могло быть у кого угодно, потому что в театре его любили от силы человек десять, а остальные боялись и ненавидели.

Любимая кошка Евгении Федоровны, белоснежная пушистая Эсмеральда, лежала у нее в ногах и тихо мурлыкала. Эсмеральду Арбенина брала в театр постоянно, впрочем, и не только в театр, она и в гости к друзьям с ней ходила. Эсмеральда была кошечкой строгих нравов, к себе подпускала далеко не каждого кота, рожала редко, но зато в помете всегда было не меньше четырех котят, и всех их у Евгении Федоровны с руками отрывали, до того хороши они были. Одного котенка она подарила своему старому другу, артисту Степану Кондратьевичу Пантелееву, тот был страшно рад, назвал котика Гамлетом и тоже постоянно приходил в театр только с ним, так что мамочка с сыночком виделись регулярно. А теперь Степа умер, и Гамлет куда-то исчез. Господи, хоть бы совсем-то не пропал кот, пусть бы взяли в приличный дом, в хорошие руки, ведь породистый, и красавчик, и умница, и вообще родная душа. Если для бездетной Евгении Федоровны Эсмеральда была все равно что дочь, то ее сыночек Гамлет, натурально, приходился внуком, и душа за него болела. Не так сильно, конечно, как болела, когда хоронили Степушку Пантелеева, и не так, как она болит сейчас за лежащего в реанимации без сознания Левочку Богомолова, но все-таки болела.

Раздался стук в дверь, и в гримуборную Арбениной вошел молодой актер Никита Колодный, которого Арбенина как ведущий мастер сцены опекала и пестовала. Никита ей нравился своей вдумчивостью, стремлением сделать любую, даже самую мелкую работу как можно тщательнее и лучше, а также своей внешностью, приятной, но неброской. Броской красоты Арбенина не любила ни в женщинах, ни тем более в мужчинах, и при всем пристрастии к ярким краскам в собственном гардеробе и макияже в других она ценила пастельные тона и изысканную сдержанность. Никита Колодный всем ее требованиям полностью отвечал, во всяком случае, так казалось Евгении Федоровне.

– Извините, вы отдыхаете, не побеспокою? – робко начал Никита.

– Входи, деточка, входи. – Евгения Федоровна сделала царственный приглашающий жест рукой, не поднимаясь с диванчика. – Садись.

Колодный присел на стул перед гримировальным столиком, поставил локти на столешницу и тяжело опустил голову на сцепленные ладони.

– Как ужасно то, что случилось с Львом Алексеевичем, какой кошмар! Что теперь будет с ним, с его женой, со всеми нами?

– Как Господь распорядится, так и будет, – сдержанно ответила Арбенина. – Ему виднее. А с нами… Ну что – с нами? В самом худшем случае к нам придет новый худрук, и начнется какая-то новая жизнь.

– А в самом лучшем? – нервно спросил Колодный.

– В самом лучшем – Лев Алексеевич скоро выздоровеет и вернется к работе, а пока его заменит Сеня Дудник, вот и все. Уже есть распоряжение руководства, чтобы Сеня заменил Льва Алексеевича на репетициях «Правосудия». Ты-то чего беспокоишься? Я понимаю, у тебя впервые главная роль, тебе хочется, чтобы спектакль собрали и выпустили, а не закрыли уже сейчас, так на этот счет можешь не беспокоиться, репетиции не прекратятся, Сеня доведет спектакль до премьеры.

Колодный помолчал немного и вздохнул, еще крепче стиснув руки.

– Я хотел с вами посоветоваться, можно?

– Только осторожно, – усмехнулась Арбенина. – Мы с тобой в одной упряжке, не забывай. В таких ситуациях опасно просить совета у партнера по сцене.

– Ну что вы, Евгения Федоровна, вы для меня лучший учитель. Вам не кажется, что мотивация Зиновьева слабовата? Не верю я в его переживания после того, как он поступил с матерью! А ведь, по версии следствия, жена его именно потому и убила, что не могла простить такого поступка. И убить она из-за этого не могла, и переживания у него какие-то надуманные, и сама ситуация малореальная. А вы же играете адвоката жены на суде, вам самой должно быть неудобно в таком тексте.

– Да брось ты, Никита, ну что тебе эта мотивация? Тебя послушать, так измени мотивацию – и вся пьеса засверкает, словно бриллиант. А сверкать-то там нечему! Пьеса – дерьмо, причем первостатейное, и автор этот, Господи прости, даже фамилию его запомнить не могу, придурок дерьмовый, с амбициями, журналистишко из Подмосковья. Нашел, понимаешь ли, кошелек на ножках, уговорил проплатить постановку, а мы что? Мы – люди подневольные, нас на роли назначили, текст дали, и играй себе, пока игралка не отвалится, и не парься. – Ценящая в людях изысканность, сама Арбенина была особой резкой и в выражениях не стеснялась, говорила все, что считала нужным, поскольку привыкла находиться на особом положении у художественного руководителя театра, хоть прежнего, скончавшегося несколько лет назад, хоть нынешнего, души в ней не чаявшего. Ей прощали все, и она к этому давно привыкла. – И вообще, ты же не Зиновьева играешь, а Юрия, история с матерью – это не твоя мотивация. Твое дело – играть так, чтобы себя показать. Тяни одеяло на себя – вот и вся твоя задача. Чего ты, в самом деле? Все равно пьеса – дерьмо и дольше одного сезона в репертуаре не продержится.

– Нет, Евгения Федоровна, как же вы не понимаете! Ведь в этом же все дело! Я не хочу, чтобы спектакль три раза показали и списали! Мне столько лет не давали играть, я так долго ждал, перебиваясь с Ферапонта на Могильщика, со Скотти на «кушать подано», а теперь получил большую интересную роль, в которой мог бы показать все, что умею, и для меня важно, чтобы спектакль шел не один сезон. Поэтому мне и хочется, чтобы пьеса стала лучше.

– Да нельзя ее сделать лучше, болван! Ты что, сам не видишь, какая она слабая, неумелая! Детектив! Да это просто смешно! Чтобы детектив шел на сцене, это должна быть «Мышеловка» Агаты Кристи, а не беспомощное трепыхание провинциального журналиста, который среди полного здоровья вдруг вообразил себя великим драматургом. И выбрось из головы мысли прославиться на этом хилом литературном материале, не выйдет у тебя ничего в этот раз. Как говорится, не в этой жизни. Твое дело – показать себя режиссеру с самой выгодной стороны, тогда уж при следующей постановке он тебя не забудет.

– А зрители… – начал Никита, но Евгения Федоровна только скривилась.

– Я же сказала: не в этой жизни. Не на этой пьесе. Не на этом спектакле. Смирись уже наконец с тем, что зрители тебя по-прежнему пока не увидят. Зато потом будет тебе небо в алмазах, если сейчас поведешь себя правильно и постараешься как следует. Дудник, насколько я понимаю, тебе очень симпатизирует, вы и водочку вместе кушаете, и время то и дело проводите в одной компании. Ты глаза-то не отводи, Никитушка, не делай вид, что это неправда, я все-о-о про тебя знаю. – И Арбенина хитро погрозила молодому актеру пальцем. – От меня ничего не скроешь в нашем театре, я здесь всю жизнь служу и всех насквозь вижу.

Дудник числился в «Новой Москве» очередным режиссером и после трагедии с художественным руководителем театра Львом Алексеевичем Богомоловым, который ныне лежал в реанимации и находился между жизнью и смертью, приступил по распоряжению дирекции к репетициям новой пьесы «Правосудие», которую до этого ставил сам Богомолов.

Колодный удрученно молчал, потом протянул руки и взял на колени кошку Эсмеральду. Кошка с удовольствием потерлась лобиком о живот актера: Никиту она любила и привечала, хотя вообще-то была существом капризным и мало кому позволяла столь фривольное обращение с собой.

– Как вы думаете, Евгения Федоровна, преступника скоро найдут? – робко спросил он.

– Найдут, куда денутся. Все ведь очевидно, – вздохнула актриса. – Милицейские еще недельку-другую потолкутся у нас, да и выяснят все.

– Что выяснят? – проговорил Колодный с каким-то не то испугом, не то недоумением. – Что у нас можно выяснить? Не мы же Льва Алексеевича… Никто из наших не мог. Да и за что? Вы же не думаете…

– Господи, Никитушка, сердце мое, да что тут думать-то? Ты что, сам не понимаешь, кто и за что хотел Леву убить? Это же очевидно.

На следующий день Настя Каменская прямо с утра отправилась к своему давнему приятелю Григорию Гриневичу, работавшему помощником режиссера в одном из московских театров. С Гришей они росли в одном доме и очень дружили в школьные годы, Гриневич в подростковом возрасте даже был в Настю влюблен, но она относилась к нему только как к доброму товарищу, а уж когда в девятом классе, придя учиться в физико-математическую школу, села за одну парту с Лешей Чистяковым, вопрос о романтических отношениях с кем бы то ни было, кроме Леши, отпал сам собой.

Сегодня у Гриневича рабочий день начинался после обеда, у него не было утренней репетиции, и встречались они дома у Григория, жена которого ради гостьи испекла пирожки и убежала на работу.

– Я не льщу себя надеждой, что ты явилась ради моих ранних седин, – засмеялся Гриша, усаживая Настю в кресло в гостиной. – Говори сразу, какие у тебя надобности.

– Мне бы про театр «Новая Москва» узнать, – призналась Настя. – Все, что знаешь, и правду, и сплетни, и слухи.

– Ну, насчет правды я тебе кое-какую информацию, конечно, дам, а вот насчет сплетен и слухов – с этим у меня победнее. Но все, что знаю, расскажу, ничего не утаю, – пообещал Гриневич.

«Новая Москва» – театр старый, с биографией, создан в 20-е годы для пропаганды революционного искусства, которое надо было нести в массы. С самого начала считался очень авангардным и модным. Потом, после войны, стал ориентироваться больше на классику, тогда авангард вышел из моды, а с середины 70-х, после успеха Таганки, снова повернулся лицом к современным формам и всяческим экспериментам. Долгое время в «Новой Москве» был один и тот же главный режиссер, прославившийся своими новаторскими постановками, а после его смерти пришел Богомолов, лет пять-семь назад. Богомолов новаторством не увлекается и современных пьес ставить не любит, он больше ценит классику и сам ставит только ее. Хотя у него в театре достаточно много и современных пьес, в основном комедий.

– На это он приглашает режиссеров со стороны по договору или дает Сеньке Дуднику ставить, – рассказывал Гриневич. – Сенька – это очередной режиссер у Богомолова. Вообще Богомолов такую политику ведет: современных пьес он сам в своем театре не ставит, поручает другим, а свою любимую классику ставит в других театрах, куда его приглашают. Ну и у себя, когда есть возможность.

– А какой у него характер? Как он с людьми обращается? – спросила Настя.

– Богомолов – хам редкостный, грубиян и при этом сноб в самом плохом смысле этого слова. Считает себя гуру в режиссуре, а всех остальных – грязью, пылью под ногами. Разговаривает только с теми, кто, на его взгляд, равен ему по уровню, ну или выше статусом, это уж само собой. Да что там разговаривает – он даже здоровается только с теми, кого считает достойным самого себя. Это так народ из «Новой Москвы» про него рассказывает. Я с ним лично не общался, не тот у меня, как ты понимаешь, уровень, но наблюдал со стороны не раз, и похоже, что все это правда.

– Значит, с равными себе он разговаривает, а с другими? – уточнила Настя.

– А с другими у него один способ общения: ругань, крик, брань, попреки, выволочки – ряд можешь продолжить сама.

– А какие ходят сплетни насчет его врагов?

– Видишь ли, «Новая Москва» – это так называемое автономное учреждение культуры, то есть деньги, которые этот театр получает от государства, называются не финансированием, а инвестированием, или дотациями. И размер этих дотаций очень сильно зависит от личных отношений руководства театра с Департаментом культуры. Ну и связи в Минкульте тоже имеют значение. Таких автономных учреждений в Москве – не одно и не два, и размер инвестирования очень различается. Так вот, у Богомолова крепкие завязки там, где надо, и его театр получает гораздо больше денег, чем другие «автономные», что вызывает страшную ревность и зависть. А у Льва не хватает душевной мудрости правильно вести себя с теми, кто получает меньше, он ходит, задрав нос, и открыто говорит им в лицо, что, если они получают меньше, стало быть, они объективно не достойны – и художественный уровень постановок у них куда ниже, и труппа слабее, и вообще они слова доброго не стоят. Причем говорит это и у них за спиной, нисколько не стесняясь в выражениях. А круг-то театральный – он узкий, несмотря на то что театров в Москве вроде бы много, а все равно все друг с другом связаны, и информация распространяется практически мгновенно и беспрепятственно. Невозможно сказать о ком-то гадость, чтобы это через два дня не стало известно.

– Ну хорошо, он считает себя гуру, а как на самом деле? Он действительно хороший режиссер?

– Да, Богомолов действительно хороший режиссер, – пожав плечами, усмехнулся Григорий. – Но хороших много, а гениальных – единицы, так вот он – не гениальный, он такой же, как десятки других. Крепкий профессионал, но ничего выдающегося. Набрал в труппу звезд и просто актеров, засветившихся и примелькавшихся в сериалах, на них публика идет, особенно приезжие молодые девочки и женщины, жаждущие посмотреть на своих кумиров, которых постоянно видят на телеэкране. Поэтому сборы всегда хорошие, даже если пьеса неудачная и режиссура слабая. Все равно идут и смотрят, потому что актеры, пусть и не очень сильные, но узнаваемые. А стариков, которые процветали при прежнем режиссере, Богомолов не жалует. Он вообще стариков не любит, знаешь, есть такая категория людей, которая считает, что молодость – это достоинство, а старость – порок. Многие старики ушли из театра совсем, многие остались, но сидят без ролей, только за зарплатой приходят. Но, конечно, у Богомолова есть и любимчики среди старой гвардии, например Арбенина.

– Та самая? – удивилась Настя. – Я почему-то думала, что актрисы такого уровня играют, например, в Малом или в МХТ. А она, оказывается… Впрочем, я не театралка, ничего в этом не понимаю.