Эпоха молчания

– Хорошо, но если мы их всех еще в утробе выявим, что делать? На аборт отправлять?

Главный министр перевел взгляд на тучную белую женщину. Она тут же подскочила и, запинаясь, начал объяснять.

– Если мы хотим, чтобы опыт прошлых лет не повторился, если мы не хотим новой революции и смертей, другого пути нет. Появление этого мальчика несет угрозу для всех нас. Если они узнают, что их ждет в будущем, что он и есть их будущее, может начаться война. Поэтому план пока такой: мы объявим женщинам с дефектными младенцами, что у детей обнаружены несовместимые с жизнью пороки, и отправим их на искусственное прерывание.

– Но, погодите. А если молчуны начнут только таких детей рожать? Нам их всех под нож что ли? – озадаченно произнес министр транспорта.

– Надейтесь, что не начнут. Это в их же интересах, – пробурчал главный. – Иначе они выродятся, если, конечно, до этого не поймут, что происходит, – он протяжно зевнул, это совещание его утомило. – Я надеюсь, господа, вы уловили суть нашей проблемы. У вас есть время до вечера. Тогда буду готов рассмотреть любые конструктивные решения по данному вопросу. Просто помните: если мы не решим эту проблему сейчас, завтра может наступить война, а мы на данном этапе к ней абсолютно не готовы. Все свободны.

Главный министр мог бы провести голосование сейчас, но он безумно хотел спать. Честно признаться, его внезапно настиг жуткий приступ лени. Так бывало часто.

Собравшиеся встали из-за стола и начали медленно расходиться.

– Погодите, господин главный министр, а что же нам делать с родившимся мальчиком? – опомнившись вскрикнула министр здравоохранения.

– Утилизировать вместе с родителями. Постарайтесь успеть сегодня, – абсолютно безразлично произнес главный. – Увы, пока они живы, мы все в опасности.

Министры на секунду замерли, а потом еще быстрее зашагали прочь. Каждый из них понимал, что так будет правильно. И, тем не менее, то равнодушие, с которым глава государства распорядился убить трех невинных людей, пускай и молчунов, задела даже их.

28 марта

Это было очень давно. Так давно, что никто из ныне живущих уже не помнит. Но все же стоит сказать, что в самом начале люди сопротивлялись. Сильно. Они сбивались в толпы и оккупировали здание верховного парламента, ночами стояли с транспарантами, устраивали одиночные пикеты и голодовки. Если бы они знали, что все эти попытки что-то изменить были бессмысленны у самых истоков, наверное, сам процесс перехода на нормирование речевого режима (так по-умному это называлось) прошел бы гораздо проще. Но они долгое время боролись, иногда радикально: закидывали здание бутылками с зажигательной смесью, двух министров повесили прямо на площади через два дня после выступления новой власти. Однако, давайте-ка честно: судьбу мира никогда не решала толпа. За все поворотные события в земной истории несут ответственность пять, ну семь или десять человек, которые, запершись за толстыми дверьми какого-то абстрактного кабинета, определяют будущее всех нас. У нового правительства были силы и возможности все это провернуть, хотели мы того или нет. Это все, что нужно знать о сопротивлении.

Во всей этой истории удивляет лишь безрассудство протестующих. На что они рассчитывали, зная, что само их присутствие на любом подобном выступлении означало, что впереди их ждет тюрьма, пытки и, в итоге, зашитый навсегда рот? Очевидно, глупость и ложная надежда вели их туда. Хотя, если смотреть с другой стороны на эти трепыхания, с той стороны, которая вошла в школьные учебники, именно эти люди определили курс режима и стали первыми представителями касты молчунов. Потому что тогда задерживали по несколько сотен за раз. Иглы в руках швей (кто бы мог подумать, что эта профессия вдруг станет так популярна?) не останавливаясь зашивали неугодные рты в течение нескольких лет. И по итогу мир пришел к балансу: половина людей замолчала, а другие были уже не против того, как сложилась их судьба.

Палата маленького Лео

Роза открыла глаза и посмотрела на пустой кювез, где должен был лежать ее новорожденный сын. Крошечный, тихий, сморщенный, прекрасный. Ровно такой, каким полагается быть любому младенцу.

Роды пошли хорошо. Она готовила себя к ним все девять месяцев. Пока Ной не видел, втыкала иголки под ногти пальцев левой ноги, прижигала бедра раскаленным на печке ножом, резала тело соленой бритвой. Она привыкала к невыносимой боли уже тогда, чтобы, когда придет время, не издать ни единого звука. Вообще, это, конечно, не имело никакого значения. Бонусов в роддоме за это не давали, слов тоже. Но ей почему-то казалось, что молчание во время страшных мук на глазах у врачей может хоть что-то в этом чертовом мире изменить.

И вот, когда наконец все закончилось, и Лео вышел в этот мир, она облегченно с гордостью выдохнула, потому что смогла. Смогла! Все тело обдало теплой непривычной волной безусловной радости. И тогда Роза подняла глаза.

Врачей в комнате стало значительно больше. Целая толпа роем кружила вокруг их новорожденного сына. А потом все разом исчезли, оставив ее наедине с собой и такой же молчаливой медсестрой, которая помогла молодой матери встать и дойти до послеродовой палаты, находившейся в том же боксе.

«Почему он не плакал? – пронеслось у нее в голове, – младенцы же должны плакать…»

Позже пришел Ной. Высокий, серый, удивительно бледный. В руках у него был крошечный сверток с сыном. Роза помнит этот момент, как в тумане. Вот муж переминается с ноги на ногу в проходе. Слезы… Вот он неспеша подходит к ее кровати. Горячие капли растекаются по лицу. Вот она впервые видит Лео – маленькие глазки, курносый носик, розовые щечки… А затем Ной отогнул одеяльце…

Вспомнив это, Роза беззвучно заревела в подушку. Она, как и все молчуны, с самого рождения была изгоем. А когда таких изгоев полгосударства, то происходящее не кажется таким уж страшным. Просто своя удручающая нормальность. В былые времена так тоже было. Она это знала. А потом в ее серой жизни появился Ной, обнял, и Роза внезапно ощутила незнакомое до этого чувство. Впервые за все эти года ей стало хорошо. С момента его прихода ей всегда было хорошо.

Слезы капали на белые больничные простыни.

«Что будет с Лео?» – думала она. «Он же не сможет есть, пить, смеяться, целовать…» Она понимала, что сын станет не просто изгоем, а настоящим посмешищем для тех людей, которые хоть и не выбирали молчать всю жизнь, но в теории могли открыть рот и что-то сказать. Он станет началом еще более низшей касты. Казалось бы, куда уж ниже…

Из размышлений ее вытащил резкий уверенный стук в дверь.

– Можно? – послышался бас мужчины в белом халате.

Она не успела кивнуть головой или вытереть распухшие щеки. Когда Роза подняла свои иссиня-серые глаза, врач стоял напротив нее. Он проверил капельницу, опустился на стул и стал, не церемонясь, осматривать пациентку. Грудь, промежность, лимфоузлы, язык. Розе на время показалось, что тело ей не принадлежит, а просто лежит куском на скомканной кровати. За все это время доктор ни разу не посмотрел в ее глаза, потому что отлично осознавал, что увидит только отчаяние. Он сам до конца не понимал, что теперь будет, потому что распоряжение из министерства еще не спустили.

Наконец мужчина встал и направился в сторону двери, стараясь не поднимать глаз. Он только что вернулся с операции, где Лео успешно установили трубку для питания, но почему-то не знал, как сказать об этом его матери.

Тишину нарушила Роза. Она схватила с тумбочки пластиковый стакан и бросила в спину белому халату. Это сработало. Халат повернулся и уставился прямо на нее.

Есть такие ситуации, когда разрешение и возможность говорить не играют вообще никакого значения. «ЧТО С НАМИ БУДЕТ? ГДЕ МОЙ СЫН? ГДЕ ЛЕО?!!!!» – вопила Роза молча прямо сейчас.

– Успокойтесь! – ошеломленно произнес врач. – Ной через час, – он опустил глаза на счетчик и, тяжело вздохнув, добавил. – Мальчик жив.

3 апреля

Ничто в этом мире не длится вечно. И любая, даже самая кровавая революция рано или поздно заканчивается. А здесь, у нас, все было не так кроваво. Если, конечно, не считать зашитые в спешке рты. И когда мир наконец немного успокоился, нам объяснили новые правила.

Людей разделили на касты. Самыми главными и важными стали так называемые голоса. К ним, в первую очередь, отнесли чиновников всех мастей, которые несли новые законы и распоряжались государством. Для галочки им тоже выдали счетчики, если мне не изменяет память, по пять тысяч слов на день, потому что они вроде как тоже должны были думать и нормировать то, что хотят произнести. На практике же всем было плевать, сколько слов в день они произносят. За все время существования нового государства не было ни одного публичного судебного процесса, направленного против кого-то из них из-за нарушения речевых ограничений.

К ним же, кстати, относились и судьи, а также редакторы газет, директоры заводов. В общем, все те, в чьих руках теперь была власть.

Вторую касту составили люди, которых действительно ограничивали в количестве слов. Их так и назвали – ограниченные. Потому что все еще были профессии, где слова имели значение. Да и вообще, нельзя было просто так взять и зашить рты всем сразу. Оставались полицейские, охранники, врачи, продавцы, сантехники, секретари, повара, телеведущие и многие другие. Но, если быть честным, в этой касте оказались граждане, которые чаще всего просто не представляли угрозы. А даже если и представляли, то им давалось слишком мало слов. Вообще, сама возможность говорить была привилегией, которую очень ценили и боялись потерять.

Тут в плане количества все было слишком индивидуально. 15 тысяч слов – достаточно усредненное значение, которое поступало на счетчики ограниченных в начале каждого месяца. А ведь были штрафы. Много штрафов. Но об этом позже.

Последней и самой низшей кастой стали молчуны. Те, кому законодательно запретили произносить слова. Счетчики на их ремнях всегда были пусты и висели лишь для одной цели – следить за молчанием. Молчуны делились на зашитых и врожденных. Зашитые заслужили, если можно так выразиться, свое «почетное звание». Коротко говоря, каким-то способом (а их было много) нарушили закон, и по решению суда им зашили рот и отправили в гетто. Параллельно с этим в живот вставлялась трубка, которая вела напрямую к желудку. Потому что, получив такое наказание, очевидно одно – рот этот человек не откроет никогда, хотя бы потому что через несколько месяцев язык намертво присохнет к нёбу.

Врожденные молчуны стали представителями своей касты с момента появления на свет, потому что родились от зашитых. Им, кстати говоря, ничего не зашивали, вроде как, давая возможность при должном усердии перейти к ограниченным. На практике такого почти никогда не происходило. А вот к ним, вниз – это всегда пожалуйста.

Система каст работала идеально, потому что наказания были несоразмерны преступлениям. Но об этом я расскажу как-нибудь потом.

Доктор Боб

Доктор в сотый раз перечитал записку, которую спустили из министерства. Удивительно, как судьба целой семьи может уместиться на одном малюсеньком куске бумаги всего в двух словах: «УТИЛИЗИРУЙТЕ ИХ».

Он принялся расхаживать по кабинету. За свою относительно недолгую карьеру врача ему впервые приказали кого-то утилизировать. Хотя на самом деле, это была нормальная практика. Дело в том, что не все казни принято проводить на виду. Публичность – это, конечно, хорошо, но, если показать людям реальную цифру ежегодных утилизаций, они точно поднимут бунт. Но доктора по определению не могут быть злыми – это каждый знает. А потом что? Подумаешь, укол? Всем нам время от времени ставят уколы. И вот, человека уже нет. Никто же не будет спрашивать, что именно потекло по венам очередного бедолаги. Врачам доверяют все, не подозревая о том, что именно они за многие годы существования нового государства все чаще и чаще становились палачами неугодных режиму людей.

Доктор Боб однако же никогда с подобными приказами не сталкивался. Мало кто знал, что он, на самом деле, сильно отличался от своих коллег. И это отличие мешало ему прямо сейчас пойти и выполнить указание.

Боб был сильным и мускулистым, очень умным и порядочным человеком с огромными зелеными глазами, темно-русыми чуть кудрявыми волосами и абсолютно чистым сердцем. Надо сказать, что последнее сильно усложняло его жизнь. В школе он не раз ввязывался в драки, пытаясь защитить слабых, хотя и знал, чем для него и его семьи это может закончиться. Но он также отлично понимал – ниже падать почти что некуда, потому что Боб был из семьи врожденных молчунов и, наверное, первым со всей огромной улицы за очень многие годы смог перейти в другую касту. Однако трудно было не заметить его упорство в учебе, спорте, во всех сферах маленькой серой жизни молчунов.

Так бывало очень редко, но таланты Боба заметили. Еще бы, ведь он был отличником и чемпионом. Особенно хорошо ему давались естественные науки. Еще и порядочность эта, черт бы ее взял! Суть в том, что по всем своим характеристикам он был опасным молчуном, рано или поздно Боб мог рвануть, как ручная граната. Именно поэтому совет школы направил прошение в министерство образования. И, спустя время, сотни тестов и проверок, наверху дали отмашку, чтобы перевести его в ограниченные с правом обучения в университете. Всем было очевидно: опасного молчуна лучше сделать неопасным ограниченным, дав ему иллюзию некоторой свободы. Вот только они не знали Боба.

Дело в том, что этот крепко сложенный здоровяк был не так-то прост, как казалось на первый взгляд. Он был слишком умен, слишком. На это при отборе никто не обратил внимания, слепо надеясь, что все его мозги он использует только в профессии, минуя частную жизнь и проблемы большинства. Не учли они только одного – Боб до дрожи в коленках ненавидел свое государство, он ненавидел каждого чиновника, каждую швею, каждого, кто в желании выслужиться клеветал на соседа, которого затем увозили навсегда. Он желал долгой и мучительной смерти этой жуткой системе. Но больше всего на свете он ненавидел людей, которые полвека назад арестовали и публично застрелили его деда, опустив всю его семью на самое дно.

Доктор Боб искал единомышленников и среди ограниченных, и в кругах интеллигенции. Он понимал, что абсолютное большинство недовольно тем, что происходит вокруг. Не могло быть довольно. Кто вообще будет рад жить в вечном страхе? Кто? Вот только ничего не выходило. Слежка, доносы, угрозы, смерти сковали людей и намертво заблокировали доступ к реальным мыслям друг друга. Поэтому Боб принял решение просто ждать, но со временем смирился с тем, что мир просто не готов меняться. И какие бы ужасные вещи не происходили вокруг, чудовищнее всего было то, что, кажется, все просто привыкли.

Большая мускулистая рука сжала записку, определяющую судьбу целой семьи. Боб тяжело вздохнул и направился в сторону палаты Розы. Все должно было случиться сегодня.

7 апреля

Если вы читаете это из мира, где молчание давно уже устарело, и весь этот режим рухнул, то, наверное, задаетесь логичным вопросом: почему я ни разу не упомянул такой прекрасный вид общения, как переписка?