Первое Солнце Шестой Воды. Книга Первая. Небис. Метафизическая художественная серия «Женьшеневая Женщина»

Здесь не было времени.

То есть время было, но не было меры времени – определителя константы.

Кроме меры, у этого времени было всё: вес, цвет и запах; а главное – у него была форма. И эта форма не шла – ни вперёд, ни назад, а стояла на месте, расширяясь в пространстве и перестраивая его в многомерность.

Вот уже пару часов, а, возможно, и лет, прокатившихся было по круговому трамплину на пластинке наручных часов, если бы этот мужчина носил часы, он стоял у окна и ждал. Облокотившись широким плечом о выступ стены с глубоко утопленной оконной рамой, мужчина наблюдал за женщиной.

А она, казалось, совершенно не замечала присутствия гостя с той секунды, как предложила ему помолчать вдвоём, и пребывала всё в той же позе, что и в момент его появления в комнате.

Она сидела на пластиковой доске подоконника, едва шероховатой от мелких комочков спрессованной фактурной поверхности.

Чуть наклонив голову и прижав колени к груди, она сидела в проёме окна – на стыке светлой материи комнаты и тёмной материи ночи, пытающейся проникнуть внутрь через защищённый стекольной перепонкой оконный зев.

Она разминала пальцами свет комнаты, пряла из света и тишины нить, потом сворачивала её в спирали, и, наконец, закругляла в сферу величиной с небольшой мячик, который мягко поглаживала, выравнивая все трещинки и бугорки; перекладывала из одной ладони в другую и вновь разминала, пряла, сворачивала и закругляла, словно замешивая воздух между ладонями в плотный световой шар.

– Что вы делаете? – нарушил он затянувшуюся немоту, когда свет в руках женщины окончательно оформился в идеальную сферическую модель и начал зримо увеличиваться в размерах.

– Творю, – тихо ответила она, не отрываясь от работы.

– Шаровую молнию? – опасливо уточнил он.

– Вам не нравится шаровая молния? – удивилась она. – Вы её боитесь?

– Вряд ли я что-то однозначно боюсь по определению. Но шаровую молнию – скорее «да», чем «нет».

– Почему? – её брови приподнялись, и лицо приобрело совершенно беззащитное детское выражение.

– У неё плохая репутация, – ответил он.

– У меня тоже плохая репутация. Кое-кто всерьёз полагает, что я дьяволица.

– Смешно.

– Отчего же? Мне вовсе не смешно. Дьяволица, вавилонская блудница и….

– Смешно вдвойне, – улыбнулся он. – Они что-то путают.

– Они путают всё, но ничто не могут запутать, – твёрдо отрезала она, закрывая вход в лабиринт этой непростой и неприятной темы, и с ещё большим усердием продолжила заниматься экспериментами со световым ядром.

На какое-то время в комнате вновь установилась тишина, в которой лишь метрономом перекликалось едва уловимое ухом потрескивание искорок в светящемся шаре.

Он смущался спросить.

Она не хотела говорить сама.

В этой неловкой паузе мужчина решился сделать ещё один шаг к сближению, и присел на подоконник, сократив на длину вытянутой руки расстояние до её бледных босых ног.

Могла ли она объяснить этому непрошеному гостю, что он уже итак довольно глубоко вторгся в её личное пространство, в самую интимную зону биополя, в которую запрещён вход посторонним?

Ведь эта комната уже давно стала мала даже для неё самой.

С тех пор, как она замкнула себя в этих бетонных стенах и начала расширяться вместе со временем, которое застряло здесь одновременно с ней. И войдя сюда, в её мир, который она ревностно охраняла от всех, кто был снаружи, этот гость нарушил самое главное – неприкосновенность её свободы.

Её свобода была в выборе несвободы: замкнутости в огромном пространстве собственной вселенной, добровольном затворе от всего мирского в одиночной монастырской келье, которой когда-то оказалась эта комната.

Нет, она не была монахиней, принявшей постриг, напротив, она растила волосы в память о любимом. И любое приближение чужака, даже случайного прохожего, выгуливающего собаку на обычно безлюдной аллее за окном, отзывалось в ней отторжением возможности: не сближения даже, а лишь малейшего приближения, всякого отступа от параллельной линии аллеи к кривой касательной, и, тем более, к перпендикуляру линии, врезающейся в её окно и ведущей через дверь комнаты на выход, открывая двойной стальной лист с раскуроченным сейфовым замком.

Но отчего-то присутствие человека, который сейчас сидел на её подоконнике, не становилось столь неприятным, как ожидалось.

Было в этом мужчине что-то близкое по сути, однородное по масти, запаху и спектру невидимого для глаз света, глубоко запрятанного им под чёрную ткань костюма.

Что-то подобное она уже чувствовала и знала.

В ком? И когда?

Она пыталась вспомнить, но его свет уже выскользнул из-под черноты пиджака, достиг её рук и стал сливаться со светом, исходящим из шара, который она выращивала и ласкала, смешивая со своим светом, столько много пустынных месяцев…

– Вы считаете шаровую молнию убийцей? – не поднимая глаз на гостя, и не пытаясь отодвинуться, неожиданно громко, с вызовом в голосе спросила хозяйка комнаты.

– Да. В некотором роде, – неуверенно согласился мужчина, наблюдая, как шар в её руках начал переливаться мерными, пластичными, ровными волнами сияния.

– Почему люди боятся всего, что не могут объяснить? – и она в первый раз посмотрела на него.

Посмотрела в него так пристально, словно вонзила в его зрачки карий и тонкий до прозрачности розовый шип.

Так пристально и так пронзительно!

Его веки наполнились влагой. Ему захотелось моргнуть, отвести взгляд, отвернуться, бежать прочь из этой белой комнаты, из её светящегося до боли в глазах мира… Но он сдержался, продолжая смотреть в неё.

– Впрочем, не все, – уточнила она. – Я слышала о мальчике Ники, который однажды испугался шаровой молнии, но она его не тронула. Обычно природа не причиняет зла тем, кто её уважает, а значит – не боится. А этот ребёнок испугался. Но она его не тронула. Может быть, шаровая молния избирательна? Может быть природа оставила ему жизнь, зная, что вскоре он сможет её полюбить? Просто. По-человечески. Ей так нужна была любовь! Она думала, что это он. Но она опять ошиблась… Она так устала ошибаться!

Пока она говорила, он вновь перевёл взгляд на её руки. И ему ощутилось, будто шар в её руках слишком похож на его сердце, и что шар взорвётся сейчас так же, как взорвалось бы его сердце, если бы эта женщина прикоснулась к нему своими жаркими, нежными пальцами.

– Это случилось в церкви во время всенощной, – продолжала она. – Его родители, довольно занятые люди, в те дни были в отъезде, и на всенощное бдение Ники пошёл вместе с дедом. Да, эти двое – мальчик и дед – очень любили друг друга! Нет ничего милее любви детей и стариков. Вы не находите?

Чтобы ответить, ему нужно было сделать вдох.

Но с каждым новым вдохом, вместе с кислородом в него вплывал её голос, проникая внутрь груди всё глубже, а его сердце в её руках делалось всё сочнее и пластичнее. Оно тянулось за её пальцами, сладкими от света, плавилось, словно чугун в доменной печи, тянулось и раздваивалось, чтобы достаться поровну каждой её ладошке…

– Той ночью была сильная гроза. Раньше я очень боялась гнева Неба. А вы?

Чтобы ответить, ему нужно было сделать вдох. Но…

– Гроза действительно способна довести до ужаса, – продолжала она, не дожидаясь ответа. – Представьте. Ночь. Гроза. Освещённая свечами церквушка. Ворвавшийся страстной ветер резко распахивает двери и тушит своим влажным дыханием свечи перед иконостасом. Сама по себе картина уже немного жутковатая. Но тут раздаётся крепкий раскат грома, и внутрь медленно влетает светящийся шар. Он вынюхивает заполненное ароматом ладана пространство, кружит по полу церквушки, делает виток в воздухе прямо перед носом у застывших в страхе прихожан, и вылетает через дверной проём, освещая тьму ночного парка.

Она говорила об этом так, будто присутствовала в том месте, в тот час, когда шаровая молния принимала решение: забрать жизнь или оставить. Она говорила так, будто сама была на месте этой молнии и делала сейчас выбор в пользу жизни – единственно правильный выбор, который делает природа, даже в том случае, когда отнимает жизнь у малого – ради сохранения жизни целого.

Она говорила, а мужчина, понимая, что срастается с этой белой комнатой так же, как когда-то срослась с ней эта женщина, уже пытался отогнать от себя мысли о тонких пальцах на его сердце. Потому что сдерживать желание: схватить её вместе со светящимся шаром и всей комнатой, и, обняв, растворить в себе, – было невыносимо больно даже для такого взрослого мальчика, как он.