Трудная борьба

У Лели дело шло еще хуже. Ей исполнилось шестнадцать лет, ей сшили длинное платье и объявили, что теперь она должна держать себя как взрослая девица Учителя, кроме учителя музыки, перестали ходить к ней, англичанка гувернантка оставалась при ней только для практики в английском языке, и почти все время Леля проводила с матерью: принимала с ней вместе гостей, делала визиты, выезжала на балы и вечера. Нельзя сказать, чтобы эта жизнь казалась девочке неприятной. Совершенно напротив. В ней находили ум и оригинальность; благодаря изящным, искусно придуманным туалетам, она казалась хорошенькой, ее называли прелестной и это льстило ее тщеславию, ей приятно было, что мать обращается с ней как со взрослой, дает ей больше свободы, что гувернантки не читают ей постоянных нотаций насчет манер, и она беззаботно предавалась удовольствиям. Но вот на несколько дней наступало затишье, не предвиделось никаких особенных выездов, оставалось много свободного, незанятого времени. Приходила Оля. Опять начинались разговоры о хорошем будущем, вспоминались мечты, стремления… Леля набрасывалась на книги и, забывая все окружающее, начинала читать, учиться… Но, увы! недели пустой, праздной жизни уносили из головы ее половину тех знаний, какие ей урывками удалось приобрести; всякий раз нужно было повторять старое, очень медленно подвигаться вперед, а мозг, не привыкший к правильной постоянной работе, быстро утомлялся, являлась скука, уныние, а тут кстати подвертывалось какое-нибудь приглашение, из магазина приносили для примерки новый костюм и – книги отбрасывались в сторону, и девочка отдавалась жизни, которая не требовала ни трудов, ни усилий…

– Ах, Леля, – говорила иногда Ольга: – я просто в отчаянии: нам с тобой никогда не выучиться всему, что нужно! Я уже далеко отстала от Мити и теперь ни за что не могу с ним сравняться, а ты знаешь еще меньше меня!

– Это пустяки, – беззаботно отвечала Леля: – через год мы поедем в Петербург: там тебе не нужно будет работать на семью, а мне веселиться, мы засядем вместе за книги и скорешенько догоним твоего Митю.

Ольга сомнительно покачивала головой, вовсе не разделяя спокойной уверенности подруги!

Глава VIII

Митя блистательно кончил курс в гимназии и готовился к отъезду в Петербург. Марья Осиповна и гордилась своим умным сыном, и плакала при мысли о разлуке с ним, и старалась, по мере возможности, снабдить его всем необходимым. Она избегала весь город, выторговывая подешевле и получше полотна и вместе с Олей целых два месяца шила белье. Все родственники также старались чем-нибудь одарить будущего студента. Илья Фомич сделал ему новую пару платья; Лизавета Сергеевна подарила ему серебряные часы с цепочкой; Филипп Семенович отдал ему свою почти новую шубу. Всякий давал ему множество советов насчет жизни в шумной, многолюдной столице, но всякий притом искренно желал ему успеха, возлагал на него большие надежды.

– Вот подождите, говорили Марье Осиповне соседи:– кончит ваш Митенька университет, получит хорошее место в Петербурге, так и вас, пожалуй, со всей семьей туда перетащит…

– Ну уж, где нам, – отговаривалась Марья Осиповна: – зачем нам в Петербург ехать; хоть бы тут немножко помог, чтобы на старости лет мне покойнее прожить, и то бы хорошо… Да я на него надеюсь: он у меня всегда был добрым сыном.

И она нежно ласкала сына, и в то же время старалась в разных мелочах угождать ему: он уже был в ее глазах не мальчик, а будущая опора семьи, поддержка ее старости.

Митя знал, какие надежды возлагались на него, и был вполне уверен, что осуществит их. Его заветная мечта исполнялась: он ехал в Петербург, он поступал в университет, и он чувствовав себя счастливым, и это делало его добрее, мягче ко всем окружающим. Он без малейшего неудовольствия выслушивал советы и наставления родных и знакомых, ласкал мать, сулил детям петербургские гостинцы и относился к Оле без того высокомерия, которое возмущало ее. Видя, что брат опять, как в старые годы, дружески разговаривает с ней, что он охотнее передает ей свои предположения и планы, Оля решилась довериться ему. В один светлый летний вечер, оставшись с ним наедине, она рассказала ему свои мечты и в заключение стала со слезами на глазах упрашивать, чтобы он взял ее с собой в Петербург.

– Полно, Оля, да разве это мыслимо, – отвечал Митя:– я и сам буду там как в лесу: не знаю еще, как устроюсь, а вдруг – с тобой… Мы оба пропадем!

– Да отчего же, Митя? Я ни в чем не буду мешать тебе, напротив, – может быть, помогу.

– Ну, это сомнительно. Да и к чему же ты поедешь? Я, правда, слыхал, что есть женщины, которые учатся в медицинской академии; но я не думаю, чтобы из этого вышел какой-нибудь прок. И вообще, об этом деле надобно прежде все подробно разузнать.

– Я бы и разузнала.

– Это я могу сделать и без тебя. Подожди, я немного огляжусь в Петербурге; узнаю, каково там жить, чему и как учатся там женщины, – тогда и порассудим, можно ли тебе ехать, а то выдумала – теперь… Да тебя и маменька не отпустит…

– Ну, хорошо, я подожду, а ты мне все там в подробности разузнаешь?

– Отчего нет! Пожалуй…

Ольге пришлось удовольствоваться этим обещанием, но она и тому была рада. По крайней мере, брат не отнесся враждебно к ее плану; он даже, может быть, поможет ей осуществить его, уговорит мать, разузнает, как ей удобнее устроиться. Она подождет год; год ведь это немного. В год он, конечно, успеет и освоиться с петербургскою жизнью, и собрать все нужные для нее сведения…

И вот Митя уехал, напутствованный слезами, поцелуями, пожеланиями самого полного успеха…

«Как просто и легко устроился его отъезд! – думала Ольга, провожая глазами экипаж, который отвозил брата на ближайшую станцию железной дороги: – никто не находил, что он поступает безрассудно, никто не удерживал его, не мешал ему… Так ли будет со мной? Конечно, нет, – мысленно ответила она себе: – ведь он мужчина, а я – женщина…»

И, грустно опустив голову, вернулась она домой, к своим обычным домашним занятиям.

Рассчитывая, что подождать год недолго, Ольга и не предчувствовала, какой тяжелый год придется им пережить. Началось с того, что Марья Осиповна с первых дней осени схватила сильнейшую простуду. Долго крепилась она, не соглашалась лечь в постель, посоветоваться с доктором; но, наконец, ночью, с ней сделался сильный бред, и она потеряла сознание. Испуганная Ольга послала Петю к доктору, жившему по соседству. Доктор пришел, осмотрел внимательно больную и сомнительно покачал головой и прописал лекарство, от которого больной не стало нисколько лучше. Через несколько дней пришлось пригласить другого доктора, который жил далеко и брал за визиты очень дорого, но зато известен был своим искусством. Филипп Семенович находил, что это совершенно напрасные расходы, что кому суждено жить – тот останется жив, что никакой доктор не может спасти от смерти; но Ольга рассуждала иначе и не жалела денег для облегчения страданий матери. Наконец, благодаря искусству доктора и внимательному уходу детей, Марья Осиповна поправилась; у нее осталась только небольшая слабость. Доктор прописал ей избегать всякого утомления, вести как можно более покойную жизнь. Такого рода рецепты очень хороши и полезны для людей богатых; но каким образом исполнить их человеку бедному, который живет только своими трудами? Об этом доктора обыкновенно ничего не говорят, и бедные люди принимают их предписания за пустые слова, на которые не стоит обращать серьезного внимания. Марье Осиповне, вместо отдыха после болезни, предстояли новые, неожиданные труды. Едва она поправилась настолько, что могла опять приняться за свое вязанье шерстяных платков и шарфов, как Глаша заболела сильнейшею скарлатиной. В маленькой квартире нечего было и думать отделять больного ребенка от здоровых. Лизавета Сергеевна боялась заразительных болезней, и на просьбу Марьи Осиповны – приютить на время Васю и Машу, – отвечала решительным отказом; Анюта дрожала за своих двух маленьких сынков, и не решалась даже присылать узнавать о здоровье сестры. Не успела Глаша совершенно оправиться от болезни, как слегла Ольга, за ней Вася и Маша и, наконец, уже в начале весны, Петя. У него болезнь приняла такой опасный оборот, что несколько дней он был при смерти; затем началось медленное выздоравливание. Бедный мальчик страшно исхудал и до того ослабел, что без помощи матери или сестры не мог подниматься с постели. А тут пришла новая беда. Он уже два года сидел в третьем классе гимназии – он учился вообще плохо – и теперь не в состоянии был держать переходного экзамена в четвертый класс, а потому, по правилам заведения, должен был быть исключен из гимназии. Узнав об этом, Марья Осиповна побежала к директору гимназии и со слезами, чуть не на коленях, умоляла его не губить мальчика, не лишать его единственной возможности получить образование. Директор сжалился над ней и, в виду тяжелой болезни, вынесенной мальчиком, позволил ему держать переходный экзамен осенью. «Но предупреждаю вас, – прибавил он: – больше этого я ничего не могу сделать для вашего сына; он сидит по два года в каждом классе и вообще считается у нас одним из дурных учеников, и если он не выдержит экзамен в августе, мы должны будем исключить его».

Петя выслушал весть о своей судьбе с полным унынием.

– Где же мне приготовиться за лето, – говорил он: – не стоит и пробовать…

– Полно, Петя, – ободряла его Ольга: – ты теперь еще слаб, нездоров, а вот недели через две совсем поправишься, тогда засядь за книги, да и постарайся… Как не приготовиться! Ведь тебе все старое повторять, что ты учил еще в прошлом году.

– Я все позабыл! – безнадежно повторил мальчик.

– Я тебе помогу; вместе будем стараться, – утешала его сестра.

Известие о несчастии, грозившем Пете, огорчило и рассердило всех родственников. Особенно волновалась Лизавета Сергеевна.

– Это ни на что не похоже, – говорила она: – шесть лет платили за мальчика, и вдруг теперь его исключают! Значит, наши деньги все равно, что в огонь брошены? Это вы виноваты, Марья Осиповна, как можно не заставить мальчика учиться!

– Да он, право, учился, – со слезами оправдывалась бедная Марья Осиповна: – что делать, если это ученье трудно ему дается…

– Ну, надобно было помочь ему, взять учителя, что ли… Не надо было доводить до такого стыда, что мальчишку выгоняют из заведения…

– В самом деле, не взять ли уж Петеньке учителя, – печалилась Марья Осиповна: – дорого только это стоит, и без того за нынешнюю зиму страх сколько денег вышло, – да что уж тут жалеть денег дело-то важное!

Ольга пробовала возражать, доказывать, что она сама может помочь брату, но мать не вполне доверяла ее знаниям, а Филипп Семенович объявил, что Оля – самонадеянная девочка, и Марье Осиповне пришлось, с горем и слезами, взять на наем учителей еще сотню рублей из отложенных ею на черный день.

Петя прилежно принялся за занятия. Он был уже в таких летах, что понимал, какое несчастие подвергнуться исключению из заведения, и готов был отдать полжизни, чтобы только избегнуть этого стыда. Бедный мальчик никогда не ленился, он всегда готов был усердно приготовлять свои уроки, но память у него была слабая, соображение медленное. Ему приходилось час, два долбить то, что Митя и Оля затверживали в четверть часа; он никогда не мог скоро придумать ответ на вопрос учителя, а у учителей не хватало времени и терпения ждать, пока он сообразит, в чем дело, и они ставили ему дурные отметки. После болезни ученье давалось ему еще труднее, чем прежде. При всяком сильном умственном напряжении он начинал чувствовать боль в висках, тяжесть в голове. Но, несмотря на то, он продолжал заниматься. Часто мысли его путались, слова учебника не укладывались в мозгу, он горькими слезами плакал над книгой, проклиная и свое тупоумие, и трудность ученья… Ольга видела, как мучится брат, и всеми силами старалась помочь ему, но она не могла дать ему ни своих хороших способностей, ни своей энергии к преодолению трудностей. Несмотря на ее помощь, бедный мальчик мучился, плакал и очень, очень туго подвигался вперед.

Наконец, настал август. Петя пошел на экзамен бледный, унылый, почти без надежды на успех… Первый экзамен предстоял ему из русского языка, – единственного предмета, по которому он учился хорошо. Он начал отвечать весьма недурно, но вдруг учитель предложил ему вопрос, которого он не ожидал. «Я этого не знаю… кончено… я не выдержал!» мелькнуло в голове мальчика. Он смутился, запутался и, в конце концов, получил едва удовлетворительную отметку. На втором экзамене дело пошло еще хуже, а после третьего инспектор прямо объявил ему, чтобы он не трудился приходить больше, что учителя находят его совсем неприготовленным и никак не согласятся перевести в четвертый класс.

«Но согласятся перевести – значит, он не может больше оставаться в гимназии; значит, он исключен!»

Когда Петя вернулся домой, мать и сестра сразу поняли по выражению его лица, что все кончено. Марья Осиповна залилась горючими слезами и начала причитать, какая она несчастная мать и как ей теперь стыдно будет взглянуть в глаза родным и знакомым. Ольга видела, что Пете не под силу выносить упреки матери; она увела его в другую комнату и там старалась, как могла, утешить и ободрить его. Несчастный мальчик совсем упал духом. «Я пропащий человек, совсем пропащий!» твердил он на все утешения сестры и неподвижно сидел на месте, беспомощно опустив руки, бессмысленно глядя перед собой.

Первые дни и Ольга, и Марья Осиповна боялись, что он заболеет или сойдет с ума; но время, смягчающее всякое горе, помогло и Пете перенести свое несчастие. Мало-помалу, родным и знакомым надоело попрекать его леностью и соболезновать о его несчастном положении, да и сам он стал легче относиться к своей беде. После усиленных, напряженных трудов ему даже приятно было ничего не делать, отдохнуть. Месяца два никто не мешал ему в этом отдыхе, но затем Марья Осиповна начала все чаще и чаще обращаться к нему с вопросами:

– Что же ты думаешь теперь делать, Петенька? Чем ты хочешь заняться? Что-нибудь да нужно тебе придумать: ведь ты не маленький, надобно как-нибудь пристроиться!

– Да я не знаю, маменька, куда же мне пристроиться, – уныло отвечал Петя: – я не знаю никакой работы; чем же мне заниматься.

Филипп Семенович советовал отдать Петю учиться какому-нибудь мастерству: «все хоть кусок хлеба сумеет себе заработать, – говорил он, – не будет сидеть на шее у матери!»

Илья Фомич и Лизавета Сергеевна находили для себя унизительным, чтобы родной племянник их сделался мастеровым, да и Марье Осиповне жалко было обречь сына на тяжкую работу, тем более, что он никогда не отличался крепким здоровьем.

Учиться, как предлагала Ольга, чтобы выдержать экзамен в одном из старших классов гимназии, Петя положительно отказался; давать уроки он не мог, так как сам слишком мало знал; ни рисовать, ни чертить он не умел; даже простой переписки бумаг никто не поручил бы ему, так как у него был очень дурной почерк. И вот приходилось ему ничего не делать, – «слоняться из угла в угол», как сердито замечала Марья Осиповна, и ожидать, что счастливый случай пошлет ему занятие по вкусу и по способностям.

Зима застала всю семью Потаниных в очень печальном расположении духа. Анюта выпросила к себе Глашу, обещая обеспечить судьбу девочки, с тем, чтобы она теперь помогала ей нянчиться с ее детьми. Маленькая Маша очень грустила о сестре. Петя скучал, и потому дулся, и был всем недоволен. Марья Осиповна сердилась и на него, и на Васю, который гораздо охотнее бегал и скакал, чем готовил уроки; сердилась и на родных, которые не хотели ей помочь пристроить сына. Ольга чувствовала, что бодрость и светлые надежды оставляют ее. После Митиного отъезда давно прошел год, а она ни на шаг не подвинулась к осуществлению своего желания. Митя писал часто; он не сообщил ей об обещанном, но зато много писал о том, как дорога жизнь в Петербурге, как там трудно найти себе какое-нибудь занятие, добывать средства к жизни. Уезжая, он взял у матери денег только на дорогу и на самое первое время, «пока оглядится», но скоро оказалось что «оглядываться» пришлось дольше, чем он ожидал, и в течение года Марье Осиповне пришлось раза три посылать ему небольшие суммы из наследства, припасенного «на черный день». Наследство это сильно поубавилось, хотя мать продолжала уверять Ольгу, что ее приданое остается неприкосновенным. Ольга с улыбкой слушала эти уверения и с нетерпением ждала удобной минуты, чтобы объяснить матери, почему эти деньги радуют ее, для какой цели она хочет употребить их. Она ждала, но ждать, ничего не делая для достижения желанной цели, становилось с каждым месяцем все труднее и труднее.

«Нет, это не может так тянуться, – решила наконец молодая девушка:-подожду еще только до весны, а там – расскажу все маменьке и летом же уеду. От Мити нечего ждать никаких известий; я на месте все сама лучше разузнаю!»

Глава IX

Довольно поздно вечером, в один из холодных зимних дней, Марья Осиповна возвратилась домой из своих странствий по городу, – возвратилась озабоченная, но в то же время видимо довольная. Пети не было дома, и она, по своему обыкновению, тотчас же стала сообщать свои новости Ольге.

– Вот, Олечка, – начала она, усаживаясь подле дочери:– кажется, счастье Бог нам посылает: удастся Петеньку пристроить. Это мне Лизавета Ивановна устроила, дай ей Бог здоровья! Познакомила она меня с одним господином, служит он здесь в банке. Он берется обучить Петеньку конторскому делу, ведению разных там книг да счетов и говорит: «коли будет понятлив да усерден, так я, говорит, через год, через два возьму его к себе в помощники, и жалованье ему хорошее положат». Как ты об этом думаешь?

– Что же, маменька, мне кажется, это отлично, – отвечала Ольга, недоумевая, как может мать колебаться принять такое выгодное предложение.

– Да видишь ли в чем дело, – пояснила Марья Осиповна:-ведь он не даром будет учить Петеньку: он требует за это денег, и не мало – пятьсот рублей!.. Деньги эти у меня, положим, есть, но ведь это почти последние. Заплачу я их, останется у нас всего триста рублей с небольшим, их не надолго хватит, а для тебя у меня и припасено ничего не будет на случай, если ты выйдешь замуж…