Юмор – это серьезно. Гоголь, Крылов, Фонвизин, Салтыков-Щедрин и Грибоедов

«Кофейница (гадает, глядя на гущу). Как ваше имя, сударыня?

Новомодова. Да разве ты не можешь угадать это на кофе? Да на что ж тебе его и знать? Не по имени ли и по отчеству хочешь ты меня звать?

Кофейница. Конечно, сударыня.

Новомодова. О мадам! Пожалуйста, не делайте этого дурачества, для того что это пахнет русским обычаем и ужасть как нехорошо. Я никогда во Франции не слыхала, чтоб там друг дружку звали по имени и отчеству, а всегда зовут мамзель или мадам, а это только наши русские дураки делают, и это безмерно как дурно».

Поклонница Франции и французского языка, она, однако в совершенстве спрягает глагол «драть» и склоняет «палки».

Опера слаба, но она не слабее опер того времени, принадлежавших более опытным писателям; по крайней мере в ней нет балласта, есть юмор и местами недурные стихи, хотя есть и такие, как «драться я не умею» и т. д. При всех ее недостатках, в ней чувствуется та «свежесть создания, которая всегда отличает ранние, с любовью отделанные произведения пробуждающихся сильных дарований» (Майков).

В то время как юный чиновник и сатирик пробовал свои еще не окрепшие львиные когти, мать его решилась отправиться с семьей в Петербург и там искать протекции для сына по службе или хлопотать о пенсии. В самый год появления «Недоросля», в 1782 году, Крылов с матерью и братом очутились в этой новой столице, в том городе, который уже тогда современники называли «прекрасным».

Крылов получил месячный отпуск. Срок этот скоро истек, но Твери уже не суждено было увидеть своего блудного сына. Только в следующем году тверской магистрат хватился пропавшего подканцеляриста Крылова и послал в Петербург требование: «Крылова, яко проживающего засроком, сыскав, прислать за присмотром».

Отец Крылова оставил военную службу, вероятно, вследствие личных неудовольствий, так как при переходе на статскую службу не был награжден даже повышением чина. За него просил сам Потемкин, но ему отвечали, что Крылов уже уволен и награждение его зависит от сената, куда военная комиссия постановила «сообщить». Что сталось с этим сообщением, неизвестно. Быть может, если бы Крылов-отец дожил до старости, его привезли бы с фельдъегерем в Петербург и наградили за старую службу, как это сделал император Павел с одним бедовым майором, состарившимся в своей глухой деревеньке.

Не знаем, нужно ли жалеть, что капитан Крылов не дожил до запоздавшего награждения, когда к нему, как и к майору, вполне была бы приложима басня «Белка», написанная позднее его сыном. Белка при отставке получила воз орехов:

Орехи славные, каких не видел свет;
Все на подбор орех к ореху – чудо,
Одно лишь только худо:
Давно зубов у белки нет.

Однако матери Крылова, по-видимому, удалось отыскать покровителя, если не в лице самого Потемкина, то кого-нибудь из прежних начальников или сослуживцев мужа, и вслед за грозным приказом о розыске Крылова последовал приказ тверского и новгородского генерал-губернатора графа Брюса, коим подканцелярист Крылов, согласно прошению его, за слабостью здоровья, на основании указа о вольности дворянства – «поелику он из штаб-офицерских детей» – уволен от должности, с награждением за беспорочную службу чином канцеляриста. Вслед за тем Крылов поступает на службу в Казенную Палату, с жалованьем 25 рублей в год, и остается навсегда в Петербурге.

Глава II. Первые шаги на литературном поприще

Старый Петербург. – Увлечение Крылова сценой. – Дмитревский в «Семире». – Театр в Эрмитаже. – Сумароков. – Расин и Буало. – «Клеопатра». – Суд Дмитревского. – Новая попытка в ложноклассическом роде: «Филомела» и новая неудача. – Дмитревский. Влияние его на Крылова. – Двор Екатерины. – Комедии Крылова. – Перемена службы. – Смерть матери. – Новые связи и знакомства. – Литераторы и вельможи. – Ссора с Княжниным и Соймоновым. – Мстительность. – Письма Крылова. – «Проказники»

«Старый Петербург» в 1782 году не был красив и грандиозен, как теперь, но все же недаром его называли «прекрасным». Не говоря уже о царственной Неве и каналах, город поражал глаз своею стройностью и свежестью новизны. Здесь было «окно в Европу», и даже сами враги всего, что не Русью пахло, смирялись пред этим новым величием. Правда, на Невском дворцы и каменные здания перемежались еще деревянными домиками и пустырями, но этот недостаток скрадывали огромные сады. Еще недавно Фонтанка была границей города и на ней вырубали леса, «дабы ворам пристанища не было», а теперь здесь красовались дворцы, построенные Растрелли и другими знаменитыми архитекторами, тянулись сады вельмож и т. д. Границы города отодвинулись дальше; он рос, как сказочный младенец, «не по дням, а по часам». Уже высился во всем своем величии Зимний дворец. Екатерина закончила его и основала Эрмитаж. Особое и драгоценнейшее достояние Петербурга представлял тот редкий по красоте и величию памятник его основателю, которым и теперь любуемся мы и наши гости.

Мать Крылова поселилась с сыновьями в Измайловском полку. Хотя это было уже в черте города, но все напоминало здесь больше Тверь, чем столицу. И здесь на каждом окне можно было видеть горшок бальзамина, а огороды и домашняя птица составляли подспорье в хозяйстве обитателей. Одним годовым жалованьем сына в 25 рублей жить было нельзя, даже при баснословной дешевизне того времени. Первое время Крылова занимала новая обстановка. Но не город и не служба были главным предметом его внимания. Его влекла литература. Крылов понес свою «Кофейницу» к известному тогда в Петербурге типографу книжному торговцу и любителю музыки – Брейткопфу. Думал ли последний что-нибудь сделать из этой оперы или хотел только поддержать смелого юношу, в котором заметил если не талант, то по крайней мере ум и уверенность, только он купил у Крылова «Кофейницу» за 60 рублей. Такой успех, конечно, возвысил Крылова в его собственных глазах и доставил ему уважение и почетное место в среде сослуживцев. Театр был в это время единственным источником, удовлетворявшим эстетическим потребностям, пробуждавшимся в обществе; но зато он имел таких горячих любителей, таких страстных поклонников, каких не знает уже наше время. Ничто так не сближало людей, как страсть к театру, к сцене. В канцеляриях чиновники в то время не были обременены работой и могли свободно вести разговоры, иногда даже горячие споры о достоинстве пьесы и артистов; каждый актер и актриса имели свою партию. Первыми знакомствами Крылов был обязан своему имени автора театральной пьесы. Знакомства завязывались не только в канцелярии, но и в театре. Вольного театра еще не существовало, но зато был нетруден доступ в придворный театр в Эрмитаже.

«Екатерина хотела по два раза в неделю доставлять своим подданным счастье видеть ее и наслаждаться плодами ума, таланта и изящного вкуса». Места в ложах и партере назначены были по чинам, в райке же дозволялось быть зрителям всякого состояния. Здесь Крылов в первый раз увидел Дмитревского в «Семире» и Сандуновых в опере

«Cosa rara» (редкая вещь) «Семира» была венцом славы Сумарокова, который особенно в Петербурге «утвердил вкус публики надолго». Это не могло не иметь влияния на развитие и направление таланта Крылова. Театр не только удовлетворял потребности в развлечении, но служил чуть ли не единственным источником и эстетического развития.

В райке театра знатоки и любители имели уже свои условленные места. Суждения и споры, начатые здесь, продолжались на другой день в канцеляриях. Крылов, хотя он уже в свои 15–16 лет не легко поддавался чужому влиянию, не устоял против влияния театра и чтения.

Вместо денег за свою «Кофейницу» взял он у Брейткопфа книги, а именно Расина, Мольера и Буало. С этой минуты слава «русского Расина» – Сумарокова и лавры Княжнина не давали юноше спать. Но у Расина были талант и знание, у Сумарокова тоже была частица таланта, у Крылова же и других подражателей не было ни драматического таланта, ни образования, ни развитого вкуса. В монологах Сумарокова слышались идеи Вольтера и проводились понятия великого, блестящего и разнообразного XVIII века. У Крылова, конечно, не могло быть и тени чего-нибудь подобного. Тем не менее он принялся и написал «Клеопатру».

Кончив пьесу, понес он ее к знаменитому тогда актеру Дмитревскому. Последний жил на Гагаринской набережной, но Крылову вообразилось, что у Дмитревского, который принял его ласково и оставил пьесу у себя, не будет теперь никакого дела, кроме чтения его трагедии, и он из Измайловского полка стал ежедневно «наведываться о судьбе своего детища». Наконец Дмитревский принял его и стал читать трагедию с ним вместе. «Добродушно и охотно слушал умный, тактичный старик, разбирал содержание, делал свои замечания осторожно, но веско; хвалил, что было можно, поощряя к труду, но не пропустив без замечания ни одного явления, ни одного даже стиха, ясно показал, отчего действие незанимательно, явления скучны, язык разговоров не соответствует предметам, словом, что трагедия никуда не годится и легче написать новую, чем исправить старое». Крылов понял и уничтожил «Клеопатру». Взамен ее написал он «Филомелу», взяв сюжетом мифологическое предание древней Греции. Мифология была тогда неизбежной приправой ко всякому знанию или, вернее сказать, ко всякому невежеству. Крылов успел с нею познакомиться по принятым руководствам, но наука сводилась к знанию лишь имен мифических существ и героев, без малейшего понятия о духе древнего мира. Это отразилось, конечно, и на «Филомеле».

«Я люблю только ужасное – таков мой вкус, – говорит автор одной пьесы в романе „Жиль Блаз“. – Я согласен с Аристотелем: надо возбуждать ужас». «Это один из тех трагических сюжетов, которые волнуют душу образами смерти. Ах, если бы я писал для театра! Я никого бы не выставлял на сцену, кроме кровожадных принцев, кроме свирепых героев, я бы в моих трагедиях губил не только главных лиц, но даже стражу. Всех бы убивал до суфлера». Таков был общий вкус того времени, и Плавильщиков вызывал восторг образованной публики тем, что был похож на «рыкающего льва». «Филомела» дошла до нас. Герой ее, согласно характеру Крылова, очень добродушно рассуждает об ужасных страстях. «Я имя на себя злодея возлагаю, – говорит Терей, – а став злодеем, я весь свет пренебрегаю».

Действующие лица – манекены в греческих тогах. «Все условия, необходимые по тогдашнему времени, в трагедии соблюдены строго. В ней пять действий, александрийские рифмованные стихи, возвышенный язык, т. е. смесь русского и церковнославянского, при героях – наперсники, превышающие их догадливостью в крайних случаях; страсти – благородные, свойственные лицам идеальным, злодеяния выступают за пределы человеческих сил, – словом, все, чему полагалось непременно быть, кроме художественной истины и жизни, с ее красками страны и народности».

Три года спустя Крылов сам еще злее осмеял подобные пьесы и их авторов.

Дмитревский забраковал «Филомелу». Но эта строгая оценка его произведений не оттолкнула умного юноши от опытного актера. Напротив, он видел в нем своего руководителя и друга. Да, несмотря на разницу лет – Дмитревский был 32 годами старше Крылова – их отношения становились все теснее и перешли в дружбу. Конечно, это говорит в пользу ума и развития Крылова, но надо помнить также и необыкновенный такт Дмитревского. Притом образование и европейское просвещение не стерло с его характера национальных красок и не уничтожило в нем привычек чисто русского человека. Таким образом, в характере его и Крылова было много общего.

Но при блестящем дворе Екатерины, умевшей соединять простоту и величие, образовал он свой характер и манеры так, что больше походил на царедворца, чем на актера. Сам грозный Павел сказал ему раз, смеясь его находчивому ответу: «ну, ты известный куртизан матушкина двора». Крылов нашел у него таким образом школу не только для своего таланта, но и для характера и житейского воспитания, чего не могла ему дать ни домашняя среда, ни приказная. И он сумел воспользоваться этими уроками, хотя и не сразу. Крылов, мнением которого все дорожили, когда он успел развить в себе тонкий вкус и понимание, всегда или хвалил, или молчал, как бы со всем соглашаясь, или тонко улыбался, не давая заметить, кому не следовало, этой улыбки или предоставляя каждому толковать ее в свою пользу. Некто из писателей напечатал в предисловии к плохому, везде забракованному сочинению похвалы, слышанные им от Ив. Андр. «Вот вам конфетка за неосторожность вашу», – сказал ему Гнедич, но Ив. Андр. продолжал следовать своей системе. Известный в молодости своим острым языком, шутками и эпиграммами, Крылов-баснописец ушел однажды вдруг среди одного литературного обеда под предлогом нездоровья. Приятель его, Лобанов, догадался, что причиной были эпиграммы против некоторых лиц. Ив. Андр. действительно сознался, что так. Хотя на него уже никто не мог подумать, но «все-таки лучше дальше от зла», говорил он. «Ведь могут подумать: он там был, стало быть, делит их образ мыслей».

Так осторожен стал Крылов, умудренный долгим опытом, с трудом лишь в зрелом возрасте добившись покоя, который он так высоко ценил, который так нужен был в самом деле славному баснописцу для его мудрой творческой работы.

* * *

Вернемся к его первым шагам на литературном пути.

Он как бы очнулся теперь от долгого сна. Петербург с его европейскими зданиями, порядками и образом жизни заставил Крылова забыть на время вражду к иноземцам.

В самом деле, в Петербурге, не только сравнительно с Тверью, но даже с Москвой, жизнь была проще. Не так силен был контраст нелепой старины и не менее нелепых, ложных внешних подражаний. Контраст значительно сглаживался, особенно благодаря влиянию самой императрицы, соединявшей вокруг себя все лучшее, что только выражало собою образование и вкус, любезность и простоту. Вместе с тем привычки, развлечения, интересы и правила общежития столичного населения заимствовали свой свет от нее. Екатерина II действовала не только как царица, но и как женщина обаянием своего такта, ума и любезности. Очень возможно, что Крылову уже в первое время пребывания в Петербурге случалось видеть близко этот круг. Есть указания на то, что позднее, во время своей журнальной деятельности, он бывал на собраниях в Эрмитаже, но Лобанов говорит, что Бецкий читал и одобрил его первую басню, написанную на 14-м году. Даровитый юноша рано обратил на себя внимание и, может быть, тогда же, как интересный самородок, показан был императрице и двору.

Неудача «Филомелы» отклонила его от ложной дороги. Он вернулся снова к опере и комедии. Вместе с тем воротился он к осмеянию нелепых заимствований, страсти к модам и нарядам. Здесь, казалось, вступал он на свой истинный путь сатиры или по крайней мере карикатуры, но ему пришлось еще долго блуждать в искании пути. Он не был рожден писателем-драматургом. Умный и наблюдательный, Крылов не способен был сливаться с другим лицом в одно целое и ни минуты не мог жить сердцем ни с кем из своих героев. В его трагедиях герои рассуждают в момент самых сильных увлечений, а действующие лица комедий подобны марионеткам. Совершенно другим является Крылов, когда он, извлекая отдельные черты, дает им живые образы, создавая таким образом типы более или менее карикатурные и в то же время живые, как сама действительность. Вслед за «Филомелой» в том же году явились две его комедии: «Бешеная семья» (комическая опера) и «Сочинитель в прихожей».

Театральную дирекцию заваливали пьесами. Многие любители пробовали писать с единственною целью добиться бесплатного постоянного билета в партер. Вход стоил медный рубль, и молодые люди нередко недоедали и недопивали, сберегая для театра последнее гроши.

Крылову как будто повезло для начала в этом роде. Директором русской труппы был в это время Павел Александрович Соймонов, генерал-майор, служивший в Кабинете Ее Величества, человек умный, получивший образование в Московском университете. Он обратил внимание на Крылова, принял его оперу «Бешеная семья» и поручил придворному композитору Деви положить ее на музыку. Крылову был выдан постоянный билет в театр и заказан перевод оперы: «Инфанты» (L’infante di Zamora).

В Соймонове Крылов нашел в первый раз снисходительного покровителя и благодаря ему перешел на службу в Кабинет Ее Величества под непосредственное начальство Соймонова. Для матери Крылова последнее было, конечно, гораздо радостнее, чем его литературный успех. Она скоро умерла, и для нее в последний час ее трудной жизни было утешением видеть сына на хорошей служебной дороге. Крылов горячо любил мать, и, конечно, ее радость была для него приятнее, чем самая удача, так как он службу скоро бросил и даже в более зрелом возрасте не дорожил ею. В Кабинете Ее Величества чиновники также более занимались спорами «о троянской войне» и театре, чем бумагами. Крылов продолжал писать и переводить. Хотя его «Кофейнице» не удалось увидать сцены, а «Бешеная семья» еще долго оставалась в забвении, тем не менее он имел уже литературное имя, отчасти благодаря этим вещам и переводам или переделкам, отчасти благодаря некоторым стихотворным мелочам, в особенности эпиграммам, которые тогда быстро распространялись. Насмешливый ум и острый язык, наконец, самая внешность его обращали уже на себя внимание. Юноша 18, 19 лет, Крылов, говорят, был в это время худощав, но высокого роста, с большой головой и спутанными прядями волос, падавшими на открытый, умный лоб, выкупавший некрасивые, крупные черты его лица. Подсмеивался он над всем и над всеми, не исключая и самого себя. Страсть к карикатуре проникала его так, что он везде умел подметить какую-нибудь смешную, комичную черту. Из знакомств по службе в Казенной палате сохранил он близкие отношения с Радищевым и Перепечиным, известным любителем театра, угадавшим талант знаменитого потом актера Яковлева, когда последний был еще сидельцем в лавке гостиного двора. Теперь круг знакомств Крылова значительно расширился. Он стал бывать и в кругу литературном, и у вельмож-меценатов. Среди последних были искренние любители литературы, но были и такие, что вешали портреты писателей на стенах, но с неособенным почтением относились к живым. Их осмеял впоследствии Крылов в своей сатире. Впрочем, сознание собственного достоинства, сознание личности не было еще развито, и равенство отношений между бедным сочинителем и вельможей было немыслимо. Крылов сам впоследствии рассказывал анекдот о бедном сочинителе, повадившемся ходить к вельможе, у которого за обеденный стол садилось от 30 до 40 человек, «званых и незваных». Сочинитель садился на конце стола, и его часто обносили блюдами слуги. Однажды ему особенно не посчастливилось, он встал почти голодный. Случайно после стола вельможа проходил мимо него и ласково спросил: «Доволен ли ты?» – «Доволен, ваше сиятельство, – отвечал он, – все видно было». Кто знает, не был ли этот сочинитель-«инкогнито» сам Крылов. В молодости ему часто приходилось не доедать, и, при его аппетите, это было очень возможно. Притом современник его, Вигель, познакомившийся с ним позже в имении князя Голицына, рисует его в этом отношении не слишком щепетильным. Он с удовольствием вспоминает о занятиях Крылова с ним и сыновьями Голицына русским языком, но сохранил неприязнь к Крылову за то, что последний указывал ему разницу в рождении его и сыновей князя, хотя в то же время другим детям указывал на преимущество общественного положения семьи самого Вигеля. Этому можно верить. Крылов был самолюбив, но таково было и его собственное воспитание в доме Львова, и понятия общества. Но если Крылов мирился таким образом с преимуществами «высших», то не мог позволить равным оскорблять его самолюбие. В подобных случаях он был мстителен и злопамятен. Вспышка мести повела его однажды далеко, при чем много помогла ему природная страсть к осмеянию и карикатуре.

* * *

Эпизод, в котором выказал он эту мстительность, ярко рисует его характер в молодости, его настойчивость и самоуверенность. В основании эпизода лежит отчасти недостаток воспитания, образования и развития вкуса молодого Крылова, но вместе с тем и нравы общества, положение писателя и чинопочитание, даже в литературном кругу, между собратьями по перу. Неряшливый и беспечный по природе, Крылов не особенно тяготился своим костюмом и всем тем, что обличало его скудные средства, но бедность все же делала его щекотливым в некоторых случаях. В одном доме встретился он с женой Княжнина, занимавшего тогда известное положение в обществе, как по своему таланту, так, быть может, еще больше по своим чинам, которыми жаловала его императрица. Жена его была женщина неглупая, но бестактная – довольно сказать, что она была дочь знаменитого бестактностью не менее, чем талантом, Сумарокова. Крылов в это время занимался переводами для театра. «Что вы получили, – спросила у него эта барыня, – за ваши переводы?» – «Мне дали свободный вход в партер». – «Сколько же раз вы пользовались этим правом?» – «Да раз пять», – отвечал Крылов. «Дешево же! Нашелся писатель за пять рублей!»

Может быть, насмешка относилась больше к дирекции и положению вещей вообще. Во всяком случае, тому, кто обладал уверенностью в себе, в своей силе, незачем было придавать большое значение подобной выходке. Наконец, Крылов мог отомстить шуткой или эпиграммой. Но общественное положение обидчицы, оскорбленное самолюбие человека, сознающего, что общество будет на стороне обидчика только потому, что тот силен чинами и богатством, вызвало злую и упорную месть Крылова. Он не ответил ничего на оскорбление, но тем хуже было для Княжнина и его супруги. Оба эти лица выставил он на сцену в комедии «Проказники», которая, впрочем, на театральные подмостки тоже попала не скоро. Княжнину дал он имя Рифмокрада, а жену его окрестил пикантным прозвищем Тараторы! Рифмокрад – бездарный стихотворец, воображающей себя великим писателем, потому что он сочиняет трагедии, бесцеремонно наполняя их заимствованиями. Он под башмаком у своей жены, которая, впрочем, очень высокого мнения о его таланте. Таратора – женщина уже не молодая, но еще желает прельщать своей красотой и т. д. В журнале «Почта духов», где Крылов продолжал свое мщение, есть между прочим сказка, начинающаяся так:

Ко славе множество имеем мы путей:
Гомер хвалить себя умел весь свет заставить.
А Рифмокрад, чтобы верней себя прославить,
Нажил себе жену, а женушка – детей,
Которы в зрелищах и кстати и некстати,
В ладоши хлопая, кричат согласно тяте.

Комедия так же неудачна, как и прочие произведения его в этом роде. Только лица ближе к жизни по той причине, что списаны с натуры. Впрочем, Соймонов не заметил греха, когда Крылов показал ему комедию, и разрешил ему ее напечатать. Но прежде чем Крылов мог привести это в исполнение, содержание комедии стало известно в городе и дошло до Княжнина. Последний заподозрил и Дмитревского в соучастии или в том, по крайней мере, что он, просматривавши все сочинения Крылова, наверно знал об этом и не удержал его. Дмитревский, как тонкий политик, не желая вмешивать себя в это дело, показал письмо Крылову. Тогда Крылов, как бы пользуясь случаем лично обратиться к Княжнину – он не был с ним знаком – и ужалить его больнее, пишет к нему оправдательное письмо, наполненное ядом иронии под видом невинности и наивности. Он удивляется, что Княжнин, сам комик, вооружается против комедии на пороки и «в толпе развращенных людей» находит сходство со своим домом. Он рассказывает сам содержание своей комедии. Говорит, что в муже выводит он «парнасского шалуна», крадущего лоскутки из французских и итальянских авторов (черта, в которой Княжнин не мог не узнать себя), приводящего в восхищение дураков и «обижающего честных людей» – намек на подозрение его, Крылова, в пасквиле и Дмитревского в соучастии. «Признаюсь, – говорит он, – что сей характер учтивого гордеца и бездельника, не предвидя вашего гнева, старался я рисовать столько, сколько дозволяло мне слабое мое перо» (!). Дальше описывает он свою Таратору, опять-таки прямо рисуя известные черты жены Княжнина, и с колкой наивностью прибавляет: «Вы видите, есть ли хотя одна черта, схожая с вашим домом».

Он готов даже уничтожить комедию и написать другую, «но границы, полагаемые вами писателю, – говорит он, – так тесны, что нельзя бранить ни одного порока, не прогневя вас или вашей супруги: так простите мне, что я не могу в оные себя заключить».

Наконец Крылов предлагает Княжнину «выписать те гнусные пороки, которые ему или супруге его кажутся личностью» и сообщить ему, Крылову; тогда он постарается их смягчить или уничтожить. Но, не довольствуясь этой довольно грубой иронией, Крылов впадает в еще более пошлый тон: «поверьте, – говорит он, – что вас обидел не я, описывая негодный дом, который от трактира только разнится тем, что на нем нет вывески (!), но обидели те, кои сказали, что это картина вашего дома». Причина такой злости, запальчивости ярко сказывается однако в заключительных словах письма: «Впрочем, напоминаю вам, что я благородный человек, хотя и не был столь много раз жалован чинами, как вы, милостивый государь».

* * *

Комедия «Проказники» написана в 1788 году. В марте следующего, 1789 года Соймонов снова вступил в управление театрами, которое временно было оставил. Отношение его к Крылову теперь несколько переменилось, и он прямо дал понять последнему, что недоволен его сатирой на лица. Все же до следующего года Крылов оставался на службе, хотя, возмущенный и оскорбленный отказом и нежеланием Соймонова поставить принятую уже давно от него комедию «Бешеная семья», написал и ему запальчивое письмо.

Письмом этим, раньше чем басней, Крылов доказал, что «мстят сильно иногда бессильные враги». Письмо грубо и дерзко, но нельзя отказать ему в уме и в тонкой иронии. Он знает больное место человека. Как директор театра, меценат и любитель, Соймонов, конечно, верил в свой вкус и уменье оценить и выбрать пьесу. Крылов пишет ему, что даже о собственной комедии не может быть дурного мнения только для того, чтобы не опорочить разум, выбор и вкус Соймонова, который ее принял, и не заставить этим других думать, что вкусу директора театра могут быть приятны негодные сочинения! «По той же причине, – прибавляет Крылов, – старался он защищать совершенство „Инфанты“, которую Соймонов поручил ему перевести, но ни один умный человек ему не верит». Он уверяет, что публика бранит многие пьесы и просыпается только «от музыки в антрактах», но он не хочет называть эти пьесы, не желая «опорочивать тонкий вкус директора». Если играют «столько скучных вещей», то почему не сыграть его «бедную оперу», «и неужели, ваше превосходительство, – прибавляет он, – сия опера – самая негодная из всего вашего выбора?»

Этим больным местом он пользуется широко и язвит и жалит Соймонова на все лады, все «не желая опорочивать его тонкий вкус». Он просить выдать ему деньги за перевод «Инфанты», над которым он работал только по приказанию Соймонова, так как «сам никогда бы не осмелился выбрать для перевода оперу, в которой нет ни здравого смысла, ни хорошего слога, ни правил», и т. д. Хитрый юноша отлично понимает, как горьки эти пилюли для Соймонова, хотя бы и от маленького человека, бывшего, однако, в то время уже не безызвестным, но как бы вовсе этого не думая, в изысканных выражениях заявляет, что имеет намерение «припечатать» это письмо при своих произведениях, которые хочет отдать на суд публики.