Продавец снов

Отдаваясь в подвале эхом, по бетону загрохотали сапоги.

Замешательство развеял Кузьмич.

– Как говаривал великий полководец: «По коням!» – ободряюще крикнул он и буквально влетел в открывшийся коридор.

– Стойте! – окликнул его Стародубцев.

– Что такое? Хотите остаться и сообщить товарищам чекистам о своих творческих планах? – поинтересовался слесарь.

– Оставьте вы это, – художник показал на бутылку «Столичной», – может, с этим туда нельзя.

– Да вы что, милейший, – запротестовал Кузьмич, – оставить здесь это… Вы в своём уме? Или смерти хотите, совсем от радости бдительность потеряли. Ха! Это же в два счёта даже невооружённым взглядом трезвенника сразу вычисляется, сколько нас здесь было.

– Ну, смотрите, я предупреждал, – сказал Стародубцев.

И они поторопились шагнуть в загадочную зовущую неопределённость, с надеждой на спасение и с верой в русское «авось».

Глава 3

Дверь за ними закрылась и исчезла, будто её не было вовсе. Они прошли по коридору и оказались в сумерках слабо освещённого помещения. Кроме одиноко пустующей вешалки, стоящей в углу, и белой двери с позолоченной ручкой, здесь не имелось ничего. Над дверью светилось засиженное мухами зелёное пятно с ядовито-оранжевой надписью: «Служебный вход».

– Мухи! – нарушил тишину Кузьмич.

– При чём тут мухи? – переспросил Погодин.

– Как при чём?! Это же означает две вещи. Одна из них радует: здесь есть жизнь! Вторая же менее приятна, – продолжил истолковывать сомнительную примету Кузьмич, – теперь мы точно влипли!

– Послушаешь вас – и умом можно тронуться, куда ни кинься – кругом одни враги, – сказал Стародубцев.

Он подошёл к двери и подёргал за ручку. Дверь была заперта.

– Соблюдайте конспирацию, – хмурясь, предостерёг Кузьмич.

– Что за глупость? Может, мне ещё прикажете ветошью прикинуться и тухнуть в этом склепе? – возмутился Иван. – Нет уж, с меня хватит! – и он стал что есть силы стучать кулаком в дверь.

– Бога ради, успокойте своего друга, – обратился к Погодину Кузьмич.

– Как вы себе это представляете? – поинтересовался Семён.

Кузьмич, негодуя, показал на вешалку.

– Да вот, хоть бы ею. И раза так два-три успокойте.

Стародубцев резко повернулся и, сверля пальцем воздух в сторону слесаря, зашипел сквозь зубы:

– Вот! Вот она, классовая неприязнь. Мне надоели ваши дурацкие советы, меня тошнит от вашего идиотского толкования надуманных примет. И, более того, мне надоели вы сами.

– Третьим будешь? – вдруг раздался чей-то голос из тёмного угла.

– Что за чепуха? Каким это третьим? – в недоумении пробормотал Стародубцев, с тревогой всматриваясь в говорящую из угла темноту.

– Ну, если не хочешь быть третьим, будь тогда первым, – сказал тот же голос.

Недоумение художника было недолгим. Догадка занозой кольнула в сердце.

– Засада! – цепенея от страха, промолвил он.

Могильный холод пробрал Ивана до костей. В голове всё помутилось. Земля качнулась под ногами. Подоспевший Погодин едва успел подхватить его под руки.

– Прислоните его к стенке, – заботливо посоветовал тот же голос.

– Окружили, гады! – с горечью в голосе бросил Кузьмич.

Заслонив собой живописцев, он с криком «Но пасаран! Стреляй, сволочь!» – рванул на себе рубашку, и явил на свет, вытатуированных на груди, трёх синебородых отцов мирового пролетариата: Карла Маркса, Фридриха Энгельса и Ленина.

И под косые взгляды столпов материализма в мрачный угол пушечным ядром просвистела бутылка «Столичной».

Из темноты не раздалось ни выстрела, сотрясающего стены, ни крика, разрывающего воздух, лишь в сторону запасного выхода, по стене, скользнула тень. Но, налетев на застывшую глыбу силуэта, впечатанную в стену тенью Кузьмича, она отвалилась куском отсыревшей штукатурки и шлёпнулась на пол.

В происходящее невозможно было поверить. Этого просто не могло быть, но это было. Казалось, ещё мгновение и для них откроется какая-то великая тайна.

– Креста на вас нет, – рассеивая надежды, пробулькала жидкая кучка извести, источая запах «Столичной».

– Вот тебе и «Диалектика», вот тебе и «Исторический материализм», – прошептал Кузьмич, осенив себя крестным знамением.

Вдруг распластанная субстанция оторвалась от пола и повисла в воздухе. Затем она стала вращаться всё быстрее и быстрее. Бешеный волчок заструился ярким светом, забрезжил всполохами огненных искр. И прямо на глазах у заворожённых беглецов из него, как чёрт из табакерки, появился вполне приличный гражданин приятной наружности, ростом выше среднего, с копной седых волос и с хитрым прищуром голубых глаз.

– Эйнштейн! – крякнул изумлённый Кузьмич.

– Вы кто? – осведомился у седовласого явления, усомнившийся в домыслах слесаря Погодин.

– Ангел! – ответил гражданин белозубой улыбкой.

– А где перья? – недоверчиво спросил Кузьмич.

– Крылья, – уточнил Семён, имевший более точное представление о библейской тематике.

– Крылья – это атавизм. И не святым духом я питаюсь, а пью и ем, нужду справляю. В общем, ничто мирское мне не чуждо. Ещё вопросы будут?

– Так что же, значит, мы уже того? – спросил полуживой Стародубцев.

– Не того… – Ангел закатил глаза, – а этого, – он покрутил пальцем у виска, – от страха совсем голову потеряли. Я тут было с предложением к вашей троице: не ломать дверь, а по очереди пройти в зал. А вы сразу «сволочь», да и бутылкой зачем швырять?

– Извиняемся, но вы тоже хороши. Ваше предложение прозвучало как построение на эшафот, – отпарировал Погодин.

– Что же делать, если у вас, у людей, всё по очереди, да по записи на каждом шагу. Да и в традициях всё на троих. – Ангел покосился на осколки «Столичной».

– Где мы, милейший? Растолкуйте нам, грешным, – взмолился Стародубцев.