Легенды, рассказанные в пути

Почему вы думаете, что наш Бог глупее этой девушки?

– И ты все-таки не сказала, кто из нас прав, – вмешался в разговор буддист.

– Что значит, кто прав? – улыбнулась девушка. – Каждый из вас и из нас отражает какую-то часть сущности Бога, и можно ли здесь искать правых?

– Я пришел на эту землю, – сказал буддист, – и получил душу, которую должен вернуть более совершенной, ибо только в этом случае будет катиться вперед колесо бесконечных превращений жизни, и я в следующем моем рождении займу более достойное место.

Девушка задумалась на минуту, а потом сказала:

– Долг каждого живущего на земле – сделать этот мир более уютным для его детей внуков и правнуков. А значит, сделать зеркало более гладким и правдивым и лучше отражающим сущность Бога. И не важно, что будет обещано в качестве награды за этот труд сердца и души, новое рождение или воскресение или вечная жизнь в раю. Все это, все эти блага – всего лишь отражение нашего страха смерти и нашего стремления к Богу, которого каждый видит и понимает в соответствии с его жизненным опытом и качествами его души.

Едино небо и един Бог. И все мы – отражение, только отражение его бесконечной сущности. И каждый из вас наедине с собой должен признаться, что все его сомнения и страхи не обращены к Богу, а обращены прежде всего к самому себе, к исполнению его заветов, суть которых одна по всей земле.

– Ты хочешь сказать, девчонка, что мы не исполняем как должно заветы Аллаха? – возмутился левантиец.

Ты хочешь даром получить свои деньги?

– О, конечно, почтеннейший, ты совершенно безупречен. И то, что кашмирские шали, которые ты собираешься предложить на рынке, изготовленые в ближайшей деревушке, конечно же, не может бросить даже тени подозрений в твоей безупречной честности.

– Что ты понимаешь в кашмирских шалях?

– Мне привезли несколько шалей из Кашмира, и я знаю особенности их ткани, рисунок, характерный для тамошних ткачей и их красок. Они стоят в десять-пятнадцать раз дороже, чем те поделки, которые делаются в окрестностях великого Багдада и окрашиваются красками, сделанными из лука и других растений, в отличие от индиго и бирюзы, которые делаются из горных пород в провинции Кашмир. Я думаю, что я заработала свои три алтына, потому что каждый из вас, почтеннейшие, привез на рынки славного Багдада что-нибудь подобное кашмирской шали. Я уверена, что я без труда сумею найти, что именно. И не стоит объяснять мне, как велики алчность и склонность к мздоимству здешней стражи и рыночных надзирателей, поэтому они без труда объяснят вам, что задержали вас только потому, что свято чтут Аллаха и его пророка Мухаммеда.

– А если мы заплатим тебе по пять алтынов, ты сумеешь закрыть на замок свой прекрасный ротик до нашего отбытия из славного города Багдада?

– Обещаю вам, – сказала девушка. – Я не могу не оценить должным образом вашу скромность и благочестие.

***

Все ожидали возвращения охотников с Великой Зимней Охоты на морского зверя. Добыча этой охоты позволяла людям племени пережить самые тяжелые месяцы долгой северной зимы.

Жена главного охотника стояла впереди других на берегу, всматриваясь в темные черточки далеких людей и саней в белесом мареве поземки. Сани и люди медленно приближались. Передние сани были покрыты шкурами, а на задних громоздились туши убитых животных.

Сердце у многих тревожно сжалось. Шкурами накрывали убитых или раненных на охоте. Все здоровые бежали к селению, и сознание того, что на них смотрят женщины и дети, заставляло их подтянуться, демонстрируя свою силу и стойкость.

Сани подъехали к берегу. Тяжело раненный главный охотник лежал, сомкнув глаза, и не хотел ни говорить, ни видеть никого из окружающих. Четверо молодых охотников перенесли его в ярангу и положили недалеко от масляного светильника, самое теплого и уютного места в яранге.

Жена склонилась над раненым мужем, дала ему напиться, сменила повязку на раненой руке. Олений мох ягеля, положенный на рану, дезинфицирует ее и облегчает заживление, а тепло и покой позволяют забыться и преодолеть боль.

Прошло несколько часов. Охотник не сказал еще ни слова, его лицо окаменело, губы сжались, и сквозь зубы с легким свистом выходил воздух при каждом выдохе.

Подошли дети. Пытались что-то спросить, о чем-то поговорить с отцом и испуганно отшатывались, наткнувшись на невидящий взгляд, глядящий куда-то вдаль сквозь них, и не услышав в ответ на вопросы ни одного слова.

Пришел вызванный женой отец главного охотника. За ним, пригнувшись, вошла в ярангу и мать.

– Люди вернулись с хорошей добычей, – сказал отец. – Мы хорошо перезимуем и встретим солнце, имея достаточно сил и еды для начала весенней охоты. Я думаю, к этому времени раны твои заживут, и ты сможешь принять в ней участие.

– Я больше никогда не смогу принять участие в охоте как главный охотник, – ответил сын и со стоном отвернулся к стенке. – Мои руки никогда не вернут себе прежней силы, и мой удар не будет так силен и точен, как это должно быть у главного охотника.

– Но ты сможешь учить молодых. Ты должен поднять своих детей.

– Я никому и ничего не должен. Я не хочу жить, как старик, который не может поднять оружие и не может возглавить охоту. Я хочу умереть главным охотником, чтобы дети помнили и гордились своим отцом, и я думаю, что это самое правильное.

– Перестань плакать, – обратился он к жене, – а то ты не сумеешь найти себе нового мужчину и тебе будет трудно поднять наших детей.

– Я не понимаю, – ответила женщина, – тебя не первый и не второй раз ранят на охоте. Но сегодня почему-то ты, вместо того чтобы лечиться и выздоравливать, начинаешь рассуждать о смерти.

– Замолчи. Как я могу, несколько лет пробывши главным охотником, вернуться снова к тому времени, когда я загонял скот и добычу для других, когда я был только помощником на охоте и среди последних во время великих праздников и советов вождей.

– Тебя никто и никогда не изгонит ни из круга вождей, ни из места в совете, и ты прекрасно знаешь об этом, – сказал отец. – Раненые не теряют уважение в отличие от трусов.

– Но и не приобретают его, о них не слагают песни и не рассказывают в длинные вечера у костров. И если уж мне суждено умереть в известности, то, может быть, легче и честнее уйти сейчас.

Настала ночь. Всю ночь в яранге слышалось тяжелое дыхание хозяина, возня и повизгивание собак около их корыта за тонкой стенкой. Наутро, подойдя к лежанке мужа, хозяйка испугалась, увидев его враз осунувшееся лицо. Он улыбнулся через силу.

– Потерпи, я скоро уйду.

– Замолчи! – закричала женщина. – Ты не можешь бросить меня с детьми.

– Но я не могу и оставаться главным охотником после этого ранения.

– Какая мне разница! Главное, чтобы ты был жив и приносил свою часть добычи с охоты, чтобы у меня был жив муж, а у детей – отец.

– Глупая женщина. Твой муж не может быть вторым, третьим, десятым. Он может быть либо первым, либо мертвым. И раз мне не суждено быть первым, я должен искать свой путь в страну мертвых.

– Кто тебе сказал, что ты не можешь быть первым?

–Ты что, не понимаешь, что с такими руками нельзя быть первым на охоте?

– Но разве это единственное место для настоящего мужчины?

– Я знаю только его. И могу только это.

– Но, может быть, ты можешь найти что-то другое? Делать оружие, строить лодки, собирать снасти?

– Ты ничего не понимаешь, всему этому надо учиться с раннего детства, а я всегда мечтал быть только великим воином и охотником и не успел, и мечта моя разбилась, как кусочек льда, брошенного на камни. И так же разбилась моя жизнь. И я не вижу дороги.

– Ты ее и не можешь увидеть, уткнувшись носом в грязные шкуры и оплакивая свою конченую жизнь, – тяжело вздохнул отец. – Я тоже был молодым, сильным и здоровыми и сидел первым в ряду вождей у могил Великих Предков. И все кончилось, и я остался жить, и счастлив видеть своих детей и внуков и встречать людей после зимней и весенней охоты.

– Но ты успел прославить свое имя. И песни о твоих делах еще долго будут ходить от селения к селению и после твоего переселения в страну мертвых. А я не успел ничего. Это всего лишь вторая охота после того, как я вышел на тропу великого охотника. И нет передо мной дороги для жизни.

– Дорога есть всегда. Но в сумерках отчаяния и боли ее невозможно увидеть.

– Я не верю тебе. Я не трус, и если бы был хоть один шанс, я бы не плакал, а искал его как самую важную добычу. Я смело гляжу в глаза смерти, которая стоит на моем пути, и нет у меня иной дороги.

– Ты не можешь ее увидеть, потому что ты боишься, боишься взглянуть в лицо своему самолюбию, боишься начинать с самого начала учиться иному искусству, иному ремеслу и пройти путь от ученика до мастера. Боишься жить и боишься не боли, но слабости. Не славы, но бессилия.

– Что же мне делать? Ты такой старый и мудрый, ты можешь научить меня, как и чему учиться? Куда идти?