Флотская Юность

Так вот, экзамен начался в 8 часов утра. Как только я вошел и представился, меня сразу же выгнали с экзамена за длинную прическу, сказав: «Пострижетесь и будете допущены к экзамену».

Я вылетел пулей. Туда-сюда! Парикмахерская училища еще закрыта, в роте никого нет, чтобы обрезать мне волосы сзади. В общем – «засада»! Через полчаса, смочив волосы водой и тщательно причесавшись, снова вошел в аудиторию и четко доложил: «Товарищ полковник, ваше замечание устранил!»

«Молодец! Совсем другое дело! Бери билет!»

Сессия закончилась. Впереди была морская практика, а после нее долгожданный и заслуженный летний отпуск.

Моя первая морская практика проходила на Черноморском флоте, на крейсере «Слава», ранее называвшемся «Молотов». Название ему сменили после известных событий с антипартийной группировкой, в которую входил В. Молотов. На флоте шутили: «Вячеслав сменил имя на Славу», намекая на имя Молотова – Вячеслав.

Крейсер – в само это слово вложено могущество. Этот корабль был на море убедительной силой. В длину – 190 метров, в ширину – 18 метров, водоизмещение – более 17 тысяч тонн. Три башни по три ствола 180-мм орудий и экипаж – более 1000 человек.

Поднявшись на его борт, мы тут же погрузились в специфический уклад флотской жизни огромного корабля, с бесконечными приборками – большими и малыми, постоянными построениями и сигналами ревуном и боцманской дудкой. Обедали в кубрике, в котором и жили. Бачковой, ответственный за обед курсант, в назначенное время прибывал к раздаточному окну камбуза, получал бачок с первым, бачок со вторым и чайник компота. Все это приносил в кубрик, где мы на расставленных на время обеда столах ели из алюминиевых мисок алюминиевыми ложками и запивали из алюминиевых кружек компотом.

В годы войны крейсер получил повреждение кормовой части. Вражеская торпеда, сброшенная с самолета, оторвала более 20 метров корпуса. В ходе восстановительного ремонта кораблю приклепали корму от другого крейсера, которая была шире. Стоя у борта и глядя в корму, это расширение было хорошо заметно. Так и проплавал крейсер с чужой кормой до конца своей многолетней службы.

В один из дней начала июля нас вместе с матросами построили в форме первого срока на палубе крейсера вдоль борта. Солнце палило немилосердно. Стояли мы несколько часов. Потом выяснилось, что это было прощание с бывшим командующим флотом, который в годы войны руководил флотом и обороной нашего города. Он был обласкан властью, имел высокое звание Героя, но, как стало известно в послевоенное время, его недальновидные и бездарные приказы привели к огромным потерям во время эвакуации наших войск с полуострова.

В середине июля 1969 года на крейсере «Слава» мы попали в жесточайший летний шторм. Крейсер швыряло как щепку, и все курсанты, за редким исключением, укачались в лежку. Носовая часть крейсера вздымалась над волной, зависала на мгновение и с большой скоростью рушилась вниз. Как раз в момент движения корпуса вниз возникало приторное чувство на дне желудка и казалось, что весь твой организм стремится вывернуться наизнанку и догнать ныряющий вниз корпус крейсера.

Старпом «Славы» дал указание распределить курсантов по отсекам и потребовал докладов о состоянии междудонного пространства крейсера, на предмет наличия течи воды. Приходилось в паузе между волнами стремглав бросаться по вертикальным трапам вниз, протискиваться в узкие лазы попадая в придонное пространство, и в тусклом свете ламп, осматривать влажные, сочащиеся конденсатом, броневые плиты корпуса. Затем бросок обратно вверх и доклад.

Работа была, очевидно, не нужной, но требовала значительного напряжения сил, поэтому качка отошла куда-то на второй план и мы меньше укачивались.

Практика на крейсере шла своим чередом…

В один из дней, когда мне обязательно надо было уволиться, по рейду объявили штормовое предупреждение «Ветер -1», и увольнение с кораблей личному составу и нам, курсантам, запретили. Сама Природа стала у меня на пути!

Что я предпринял, чтобы уволиться, не буду описывать. Но я получил увольнительную на берег и был единственным курсантом на баркасе, который шел с офицерами на Минную стенку, в город. На мне была белая форменка с двумя курсовками, хотя мы формально еще не были второкурсниками, но до окончания практики осталось всего две недели в морской пехоте, и все мы – второкурсники, убеждал и оправдывал я сам себя, пришивая две курсовки на рукав белой голландки. Офицеры на баркасе не обратили на две мои курсовки никакого внимания. У корабельных офицеров совсем другой угол зрения, чем у строевых офицеров «Системы».

Крейсерский баркас, переваливаясь с борта на борт, шел по вспененной воде Северной бухты. С баркаса были хорошо видны причалы Инженерной пристани, Северной пристани, а за ними вдали белели развалины Константиновского равелина.

Оглянувшись, я бросил взгляд назад, в глубину бухты, где виднелось длинное здание нашего училища, расположенное на высоком берегу бухточки с необычным названием – Голландия. Наверное, его дали в память о голландских корабелах или купцах… Кстати, именно поэтому иногда наше училище называют «Голландия», а курсантов – «голландерами».

Баркас повернул и прошел мимо Павловского мыска, качка уменьшилась. Мы шли в Южную бухту к Минной стенке. Минной стенка называлась с дореволюционных времен, когда к ней швартовались миноносцы, а теперь она служила пристанью, куда доставляли увольняющихся на берег матросов с кораблей, стоящих на рейде.

С крейсера мы убыли в полк морской пехоты. Там практика началась с утреннего марш-броска под палящим солнцем по выжженной степи, с полной выкладкой на два километра.

Обратно еле доплелись, и завтрак уже не лез в горло, но надо было продержаться. Зато постреляли мы в морской пехоте сразу на все пять лет вперед. Патронов не считали и не жалели.

В морской пехоте несколько раз отрабатывали метание учебной гранаты и один раз – боевой. …Разрыв, цоканье осколков, сотрясение земли, ощущаемое в окоп, – все это произвело должное впечатление.

Жутковато прошла обкатка нас, молодых и зеленых, танками. До сих пор помню то подсасывающее ощущение внизу живота, когда, сотрясая землю, на тебя, сидящего в окопе, движется, грохоча и жарко дыша дизельным перегаром, махина танка. Окоп сразу стал узким и жалким укрытием. Втягиваешь голову в каске в плечи и сжимаешься весь, стараясь превратиться в «точку». Тело танка закрывает солнечный свет, его тень надвигается неотвратимо и неумолимо, за шиворот летят комья сухой земли, и, кажется, сейчас эта махина сползет в окоп и раздавит тебя, как таракана, даже не заметив.

Незабываемое впечатление!

На этом первый курс заканчивался…

Курсантский фольклор, через десятилетия донес нам стихи курсанта Каспийского училища, написанные в 1948 году и удивительно точно передавшие особенности нашей жизни, жизни курсантов первого курса даже спустя 20 лет после написания стихов.

I курс

Сначала острижены, службой унижены, строгостью выжжены.

И не любящие, вечно стоящие, вечно ходящие, вечно бегущие,

В город хотящие и не идущие.

Вечно голодные, злые, несмелые и благородные и неумелые.

Ничего не изменилось! Надо сказать, что в «Системе» курсантов первого курса называли «без вины виноватые». Как это точно!

В отпуске основное времяпрепровождения – пляж, пляж и еще раз пляж…

У нас, у курсантов, отпуск уже начался, а у моего друга Студента, который учился в медицинском институте в соседнем городе, еще шла учеба. Я приехал к нему в мединститут.

Меня снабдили белым халатом, белой шапочкой, и я, за компанию, поприсутствовал со студентами-медиками на лекции и практических занятиях по гистологии, наблюдая в микроскоп и зарисовывая строение каких-то клеточных структур. Я неплохо рисовал, и мой рисунок быстро разошелся по рукам студентов-медиков как образцовый.

Последним в тот день было занятие в анатомическом театре. Студент потащил меня туда. Я с бодрым видом пошел, но как только в нос ударил запах формалина, каюсь, не смог пересилить отвращение, не смог преодолеть себя и приблизиться к препарированному трупу. Да, медик из меня никудышный…

После занятий побывал в общежитии студентов, вспомнив незабвенные «Двенадцать стульев» Ильфа и Петрова с их общежитием имени Бертольда Шварца, а вечером хорошо посидели, отметив нашу встречу в модном студенческом кафе.

В июле 1969 года наши газеты и телевидение без особых восторгов сообщили, что после нескольких облетов, американские астронавты наконец высадились на Луне. Запомнилась статья в одной из газет, где говорилось, что освоение лунной поверхности дистанционно управляемыми аппаратами дешевле, целесообразнее и правильнее, чем посылка туда человека.

Хотя где-то в глубине души ощущалась горечь: «Жаль, что не наши». Но все равно первое время как-то странно было смотреть на Луну, зная, что по ней ходили люди.

В кинотеатрах нашего приморского города зрители хохотали над приключениями Юрия Никулина и Андрея Миронова в фильме «Бриллиантовая рука». А дурашливая песенка про зайцев «А нам – все равно!..» мгновенно стала популярной в народе. Нашему народу, по-моему, всегда импонировал «пофигизм».

Как водится, побывали в походе на Южном берегу. Добирались правда не пешком, а часть пути проделали в душном, пахнущем бензином, битком набитом людьми, рюкзаками и палатками «львовском» автобусе, с завистью наблюдая за обгонявшими нас сверкающими экспрессами «Икарус-Люкс»…

Во период отпуска время летело незаметно изредка вспоминалась «Система», но как-то в тумане, и к ней пока не тянуло. Но к концу отпуска «Система» все чаще стала вспоминаться.

В отпуске перспектива снова оказаться за партами не особенно радовала, но то, что мы уже курсанты второго курса, а значит, не самые младшие, было приятно сознавать.

Наконец пролетел первый летний отпуск, и я возвратился в «Систему». Чертовски приятно оказалось встретиться с товарищами, окунуться в ротную атмосферу, поделиться друг с другом впечатлениями об отпуске.

Вот и сентябрь 1969 года. Мы перешли на второй курс… Как-то незаметно и быстро мы вошли в обычную колею жизни и учебы в «Системе», но некоторые перемены оказались заметны в нас самих – мы стали относиться ко многому более сознательно, что ли.

На втором курсе появилось много новых учебных дисциплин, а вместе с ними и новых преподавателей. Так, «теоретическую механику» – один из очень сложных и трудных предметов – читала молодая интересная женщина, лет тридцати. Запах ее духов «Пани Валевска», тягучий, завораживающий, кружил и дурманил курсантские головы. На ее лекциях галерка пустовала, все стремились на первые столы, чтобы быть ближе. Не знаю, как это сказывалось на успеваемости по предмету, но преподавательницу обожали все…

Мы занимались в лаборатории и учебных кабинетах кафедры «Теории механизмов и машин», в лаборатории электротехники, в лаборатории электронно-вычислительной техники.

Несмотря на сложную учебную программу, именно тогда я запоем читал морские произведения Сергея Колбасьева, бывшего гардемарина, служившего в Рабоче-Крестьянском Красном флоте, книги которого были запрещены еще в тридцатые годы.

В «Системе» книги Колбасьева передавались из рук в руки. Ко мне его книга попала, когда я стоял рассыльным дежурного по училищу. Дали почитать на одну ночь. Это была повесть «Арсен Люпен». Я проглотил ее, читая запоем, не таясь, а когда дежурный по училищу капитан 1-го ранга увидел ее у меня в руках, то только улыбнулся и отослал меня из рубки дежурного, с глаз долой. Потом пошли «Капитальный ремонт» Леонида Соболева, «Синее и белое» Лавренева…