Ёшкарала

– Нет, мужики, – заканчивает он, – ни хрена подобного, я вам скажу. Оказывается, все это время мы ждали, когда подрастет мэрская дочь и выкинет нас отсюда ради своего долбаного фитнеса. Треть наших жизней ушло на это ожидание. Ты понял, Петро? Треть! Кто за это ответит?

– Да что там говорить, сучье вымя, однозначно, – определенно констатирует Петя, откликнувшись на монолог Василича.

А Василич продолжает рассказывать, что это за люди такие и как он к ним относится. Затем подается корпусом вперед и обращается ко мне:

– Вадюха, ты знаешь, что я за эту нашу комнату кого хочешь порву? Мне ничто нипочем. Знаешь?

Он наклоняется над узким столом и легко дотягивается до меня. Обхватив мою шею своей лапой, притягивает к себе так, что мы едва не соприкасаемся лбами.

– Ты что ухмыляешься? Ты мне не веришь?! – угрожающе спрашивает он, обдавая меня водочно-луковичным духом и попутно награждая нелестными эпитетами.

Глядя мне в глаза, можно подумать, что я ухмыляюсь. Это правда. Есть такой эффект у моих очков. Я понимаю Василича, но не более того. Он встряхивает мою голову.

– Ты что молчишь, ёшкарала?

После рывком сбрасывает меня за шею со стула. Я отлетаю к железной тумбе, на которой у нас стоит сверлильный станок. Дверцы тумбы всегда приоткрыты. Я закрываю их собою под лязг и грохот металла. Очки падают мне на грудь. Кто-то берет меня за грудки так, что нечем дышать.

– Ты мне не веришь, сука?!

Это Василич. Я не знаю, что он собирается делать дальше. Я только понимаю, что в его лапищах, возможно, зажаты очки и может случиться беда.

– Слушай, Василич, бинокль не трожь, – говорю сдавленным голосом.

– Какой на хрен бинокль, – еще больше распаляется Василич и снова встряхивает меня, – издеваешься?

Тут до меня доходит, что я невольно выдал свою тайну.

– Очки отпусти, сломаешь, – говорю ему.

Опомнившись, Василич ослабляет хватку, помогает мне встать и страшно ругается. Я водружаю очки на нос. Зрение вернулось ко мне. Голова немного гудит. Мы садимся за стол.

– Извини, Вадюха, – не глядя на меня, говорит Василич и в срочном порядке разливает водку. Ему не здорово. Тем более что я молчу. Подходящие случаю слова не даются ему. Он не знает, как выйти из положения и, не выдержав, орет, глядя в стол: – Извини, я сказал!

– Да ладно, Василич, все нормально, – успокаиваю я его.

Получив прощение, Василич, не чокаясь с нами, опрокидывает свой стакан. Мы следуем его примеру. Я пьян. Василич занюхивает хлебом и, наклонившись над столом и брызжа слюной, продолжает прерванную тему. Ему хочется объясниться. Глаза у него как будто стали больше и навыкате.

– Я любого порву, ты понял? Но тут тебе не бандюги какие-нибудь, тут государство. А государство у нас сам знаешь – сука последняя. Да и это бы не страшно, я всю жизнь от сук отбиваюсь, мне не впервой. Но государство, кроме того, что сука, оно еще и каток асфальтовый. Ты понял разницу? Оно кого хочешь закатает, тут я ничего не могу.

Мы выпиваем. Василич немного остыл. Я Василичу верю. Мне Петя рассказывал. Кто только к Василичу с недобрыми намерениями не подступался. Сначала бандюги, затем менты, потом чинуши всякие с проверками. И все уходили от него в направлении, которое он указывал. И никто его ни разу не тронул. Что-то в глазах его, видимо, конкретика какая-то. Я задумываюсь над этим феноменом. Украдкой разглядываю Василича, он у меня расплывается. Ни до чего додуматься не удается. На ум приходит разве что ковбой с «винчестером». Пасет этот самый Джо своих коров где-нибудь в Техасе, и все в округе знают, что за его корову можно получить пулю. И все согласны с тем, что это справедливо, потому что это корова Джо и никого больше. Я не знаю, есть ли у Василича «винчестер». Но то, что вся эта братия воспринимает его как того ковбоя, – это точно.

Народ, как специально, тянется в наш подвал один за другим, и это нарушает камерную атмосферу нашего собрания. На тихий боязливый стук я вынужден в очередной раз покинуть застолье и открыть приемное окно. Старушка сует мне в амбразуру огромный будильник с четырьмя шарообразными ножками и большой металлической кнопкой для выключения звонка. Я мысленно отмечаю правильный дизайн будильника, понимая, что спящий не обязан отличаться точностью движений. Завершив здравые размышления, медленно поднимаю отяжелевшую голову:

– Что случилось?

– Здравствуйте. Посмотрите, пожалуйста, перестал звонить, – шепелявит старушка, пытаясь протиснуть в окошко вслед за будильником ссохшееся личико. – Щелкает только, паршивец, а звонка нету. А мне без него никак нельзя, мне внука надо из садика по времени забирать. Починишь, сынок?

– Мы сегодня не работаем, – отвечаю я, невольно разглядывая чудо советской часовой промышленности со знаком качества на циферблате. – Завтра приходите. Только имейте в виду, что мы работаем до первого апреля.

– Включительно по первое апреля или исключительно? – нарушив спокойное течение нашего разговора, интересуется старушка.

Мне кажется, что она умничает и делает это нарочно. Я вежливо объясняю, что до первого, первого уже не работаем.

Старушка уразумела и уходит, поблагодарив.

Василич теряет терпение и решает снять с меня эту нагрузку – общение с клиентами, видимо находясь под гнетом только что случившегося и ощущая вину передо мной. Лицо у него наливается кровью.

– Что они сегодня все – сговорились? – возмущается он. – Петро, подмени Вадика, встань у амбразуры и говори, что сегодня мы не работаем. И вообще работаем до первого апреля. Это как, энциклопедия? Включительно или исключительно?

Это он меня спрашивает. «Исключительно», – говорю.

– Слыхал, Петро? Исключительно.

Петр покорно берет табуретку и садится у окошка.

Огромный Петя сидит на обшарпанной табуретке в стороне от нас к нам спиною, заслонив собою всю дверь. Будто не с нами. Это как-то не по-людски. Мне Петю жалко. Так и чудится, что сейчас придет вертухай и сунет ему в дыру мятую алюминиевую миску с серыми слипшимися макаронами. Видение настолько ярко, что я не выдерживаю и внятно вношу толковое предложение:

– Василич, давай я объявление напишу. Приклею на дверь, и все дела. Они же нас все равно в покое не оставят.

– Конечно, не оставят, – легко соглашается Василич. – Весь город на нас держится.

После этой значительной фразы он доходчиво рассказывает нам с Петей, почему это так и каково будет этому городу и всем его жителям, когда нас прикроют.

– Так делать? – переспрашиваю я начальника.

Василич уже забыл, о чем шла речь, и, в свою очередь, конкретно переспрашивает меня, что мне от него надо. Я указываю ему на дверь.

– Я спрашиваю: объявление писать?

Неторопливым взглядом Василич отслеживает направление, заданное моей рукой, и соглашается:

– Годится. Давай, валяй. Петро, иди сюда.

Сняв Петю с дежурства, Василич объясняет ему, почему тот должен оставить свой пост, что это был за пост и почему теперь он должен «идти сюда». Затем наливает в стаканы на свои два пальца. «Свои» в данном случае ключевое слово, потому как если на два пальца Петра, то это совсем другой расклад.

– Давай мензурку.

Это он мне. Я подставляю лафитник, и он наливает водку, пока она не начинает стекать через край.

– Не сачкуй, понял?

Это он опять мне. Ну не Пете же. Мы чокаемся и выпиваем.

Василич просовывает в банку пятерню наполовину, потому что дальше она у него не лезет, не без труда вылавливает огурец и протягивает Пете. Это не акт доброты. Просто самому Петру ни за что не засунуть руку в банку. Вторым огурцом Василич тычет в меня, но тоже не от добрых чувств. Просто он таким образом как будто бы покровительствует мне. Как старший брат – младшему. Я еще не успел перевести дыхание после обжегшей меня водки, лицо мое перекособочило, и я отказываюсь от закуски, помахивая ему рукой. Он не сердится на это, отпивает рассолу из банки и начинает хрустеть моим огурцом.

Я пришел в себя и собираюсь писать объявление. Нашел подходящий лист, в который была завернута стопка наждачной бумаги, вооружился зеленым фломастером и приступил. Мои коллеги недоверчивыми глазами, исподлобья наблюдают за мной, будто боятся, что я могу смухлевать, и тогда мы не сможем остановить людскую очередь, выстроившуюся к нашему незабвенному подвалу. А это означает, что мы не сможем по-человечески закончить трапезу. Под их насупившимися взглядами я пытаюсь сформулировать простейшую мысль и зафиксировать ее в письменном виде. Наконец мне это удается. Резиновым клеем я делаю кляксы на обороте листа, открываю дверь наружу и приблизительно ровно приклеиваю лист над полукруглым окошком с полкой. После этого закрываю дверь и отхожу от нее полюбоваться результатом.

Поднятым кверху большим безразмерным пальцем Петр показывает мне, что доволен тем, как у меня получилось. Василич тоже удовлетворен. Глядя на объявление, он хвалит меня с наречиями, поясняющими, как на самом деле получилось и почему хорошо. Затем командует: