с ухмылкой наивных щенков,
с глазами стыдливых еврейских блудниц
под окнами ждут стариков.
Старуха решает, чего бы продать,
а что перешить для внучат…
Зверям надоело под окнами ждать,
и звери хвостами стучат.
Зловещие звери с повадкой пантер,
с ухмылкой голодных волков,
с глазами бесстыжих московских гетер
стучатся в окно стариков.
Старуха ругает проклятую моль
и штопает ветхий пиджак.
В груди затаилась привычная боль,
и руки привычно дрожат.
А странные звери с повадкой теней,
с ухмылкой довольных гиен
сжимают кольцо всё тесней и тесней
вокруг покосившихся стен.
Июнь 1991 г.
Музыканты
Я барабан терзаю смело,
а ты насилуешь гобой.
Что нам за дело, что за дело,
кого хороним мы с тобой?
Гундосит траурная дудка,
звучит трагический хорал.
Но кто во гробе – проститутка
или же бравый генерал?
Увы, наверно, проститутка,
хоть с виду славный генерал.
Как он хорош на смертном ложе!
Ему к лицу посмертный грим.
Мы скоро тоже, скоро тоже
в такой же ящик загремим.
И будут траурные банты
и чьих-то слез смешная фальшь,
и наши братья-музыканты
сфальшивят похоронный марш.
Август 1991 г.
Карусель
Вчера был, вроде, понедельник,
а завтра, видимо, среда.
А карусельщик – вот бездельник! —
коней всё гонит в никуда.
И в никуда везет кривая,
и в никуда идут дела,
а кони мчат, не уставая
и закусивши удила.
И я на этой карусели
который день, который год
кружусь без толку и без цели
не то назад, не то вперед.
Эй, карусельщик! Ты обманщик.
Останови проклятый круг!
А он в ответ: «Катайся, мальчик,
мне разбираться недосуг».
Звенит подковами лошадка:
дружок, давай, не отставай!
А чтоб кружиться было сладко,
мы испекли вам каравай.
Он вот такой вышины,
он вот такой ширины,
он вот такой ужины!
– Нам караваи не нужны.
Еще вчера мы были дети,
но повзрослели со вчера,
и карусельщик на рассвете
объявит: «Всё. Слезать пора».
Мы молча слезем с карусели,
освободим места на ней.
Туда уж наши дети сели
и горячат своих коней.
Ноябрь 1992 г.
Разговор в пивной
В полночь-заполночь разговор течет,
неспешно течет, как зимняя ночь: