Дома и на войне
Странные вещи приходилось иногда видеть на войне, между ранеными: другой, кажется, так легко ранен, что нечего бы и внимание обращать, а через несколько времени, смотришь, человек умирает. Так, помню, еще в Турецкую кампанию был ранен под Плевной казак моей сотни, Андреев, такой здоровый рыжий парень. Когда я взглянул на его рану, то мне даже странно показалось, стоило ли из-за такого пустяка идти в госпиталь: пуля едва скользнула по верхней части ступни, по подъему, и сделала легкий шрам. Что же! – недели через две Андрееву отняли ногу, а через день он умер. Почти то же самое случилось с бедным Зубовым: когда, уезжая из Самурского под Геок-Тепе, я пришел с ним проститься, то он уже ходил с костылем. Я был уверен, что он скоро совсем поправится и еще поспеет вернуться к штурму. Каково же было мое изумление, когда дней через 10 я услыхал, что Зубов умер; у него, от плохого лечения, сделалось заражение крови.
Всех тяжелораненых из Самурского госпиталя отправляли в Бами. Раз обхожу я транспорт фургонов, нагруженных ранеными, смотрю – лицо одного унтер-офицера, Ширванского полка, точно знакомо мне.
– Где я тебя видел? – спрашиваю его.
– В Бендесенах, ваше высокоблагородие, я был фельдфебелем охотничьей команды, – весело отвечал тот, приподнимаясь туловищем от повозки, точно и не раненый! – Я очень рад был повидать его и поговорить с ним. У него был сорван пулей большой палец на ноге, – рана, по-видимому, и не особенно тяжелая, но мучительная. Фельдфебель, в свою очередь, тоже рад был видеть меня, и хотя по его бледному лицу иногда и пробегала дрожь от боли, но он все-таки продолжал со мной весело разговаривать и рассказывать, где и как его ранили. Не знаю, поправился ли он, или его постигла та же участь, что и капитана Зубова, и многих других. А жаль если умер – молодец был!
Глава XI
Перед штурмом
В самый Новый год я получил из Геок-Тепе, от заведующего отделением Красного Креста, князя Шаховского, телеграмму: «Отправляется транспорт раненых сто человек, из них три офицера, прикажите приготовить помещение, пищу». «Сколько же останется войск для штурма, если мы уже теперь, при возведении укреплений, теряем чуть ли не ежедневно по сто человек?» – думал я, направляясь от одного доктора к другому, чтобы сделать распоряжение о приеме раненых.
3-го января получаю предписание Гродекова: приготовить как можно больше тур, фашин, а также вырубить где только найдется в окрестностях лес, для устройства штурмовых лестниц. Я немедленно приказал рубить все сады около Самурского, разослал копии с этого предписания ближайшим начальникам сборных пунктов, и через несколько дней все было готово и послано в отряд.
Только что я получил это предписание, как получаю следующую телеграмму: «Командующий войсками, предполагая иметь вас во время штурма при себе, приказал быть в лагере под Геок-Тепе к 9-му января». Так я и сделал: сдал укрепление сотенному командиру оренбургского казачьего войска, майору Казанцеву, а сам, с небольшой попутной колонной, выступил в лагерь под Геок-Тепе.
Мы шли совершенно спокойно, по торной дороге, проложенной нашими транспортами. Только в одном месте, около Опорной калы, выскочили было на нас текинцы в небольшом количестве, но вскоре скрылись.
Я знал уже из рассказов раненых офицеров довольно подробно, где наши стоят под Геок-Тепе, как они устроились, знал, что наши траншеи постепенно подвигаются к крепости и что весь лагерь находится под меткими неприятельскими выстрелами. Хотя наши и громили крепость из орудий, но сами они не имели покою ни днем ни ночью. Как я все это хорошо ни знал, но мне чрезвычайно интересно было увидеть это самому лично: посмотреть, как и где поместился отряд? Какие вырыли укрепления? А главное, хотелось узнать, чувствовалась ли в отряде уверенность в счастливом штурме. Конечно, думаю, в Самурском мне было бы гораздо безопаснее остаться, но как же бы я потом мог глядеть на Скобелева и на товарищей? Те все участвовали в штурме, а я, в 10-ти верстах, сидел и ничего не видел! Кроме того, в Самурском меня сильно тяготила ответственность, в случае ночного нападения, тогда как в отряде я ни за что не отвечал. Соображая все это, я очень довольный, что сейчас увижу товарищей, и не заметил, как транспорт приблизился к крепости.
Длинные серые стены Геок-Тепе теперь от меня саженях в семистах. На них нигде не видно живого существа. Теперь уже не то, что во время прежних рекогносцировок, когда стены бывали покрыты мохнатыми папахами, точно громадным меховым воротником. Очевидно, неприятель не может безнаказанно высунуться из-за стены. Она так длинна, что дальний конец ее незаметно сливается с песчаным горизонтом.
Но вот и наш лагерь. Он был не дальше, как в версте от крепости и поражал своей скученностью. Серые войлочные юламейки, врытые в землю, чтобы представить меньше цели для неприятеля, так плотно стоят одна около другой, что издали их трудно различить. Вдоль всей передней линии лагеря тянется длинная траншея. Ее гребень почти совершенно прикрывают юламейки.
Транспорт направляется через лагерь к интендантским складам, а я слезаю с лошади, сдаю ее своему казаку. А сам направляюсь искать Скобелева. Чтобы добраться до него, нужно пройти весь лагерь. Людей что-то не видно. Они, должно быть, все находятся в юламейках. Изредка кое-где солдатик выбегал наружу за каким-либо делом и затем снова вприпрыжку возвращался к себе.
Что бы это значило, думаю, такое безлюдье? В эту минуту с визгом пролетает пуля и ударяется около лошадей, привязанных позади одной юламейки. Вот оно что значит! Ведь здесь не в Самурском. И я поскорей спускаюсь в траншею и направляюсь по ней искать командующего войсками. Дорогой мне очень хотелось хорошенько рассмотреть стены Геок-Тепе, но вал траншеи скрывал, и чтобы увидать их, нужно было искать места, где гребень траншеи пообвалился. Вот я дошел до такого места, гляжу, кругом серо и мрачно. Стены видны теперь гораздо яснее. С них то тут, то там, поднимаются синеватые дымки и раздаются сухие резкие выстрелы. Вправо и влево от меня тянется серая глинистая равнина, перерезанная в разных направлениях нашими траншеями. Гребни их тянулись бесконечными сероватыми змеями. Кругом все было безжизненно, только сквозь обвалившиеся верхушки траншей мелькали солдатские кепи.
Я уже порядочно далеко отошел по траншее от лагеря. Солдат, который указал мне путь, не предупредил меня, что генерал поместился так далеко, а только сказал: «Вот, ваше скоблагородие, пожалуйте ефтой траншеей, тут и увидите генеральскую кибитку, тут рядом и начальник штаба живет».
Отошел еще немного, вижу: рота солдат расположилась в небольшом углублении, возле траншеи; немного дальше виднелась просторная кибитка командующего войсками, обнесенная со стороны неприятеля мешками с провиантом.
Немного далее виднелись конвойные осетины. И солдаты, и осетины, видимо, свыклись с окружающей обстановкой и чувствовали себя здесь как дома. Около кибитки генерала стоял воткнутый в землю значок. Дверь в кибитку отворена, я вхожу в нее. Генерал, пальто в рукава, сидит и что-то пишет.
– А-а-а, здравствуйте, Верещагин. Ну, что думали ли вы застать нас в таком грустном положении? – восклицает он, здороваясь. – Скобелев все еще был под впечатлением несчастных для нас вылазок текинцев.
– А все-таки мы возьмем крепость! – говорю я генералу, желая развеселить его сколько возможно. В это время входят еще несколько офицеров, приехавших из Самурского вместе со мной. Скобелев вступает с ними в разговор, а я, откланявшись, иду обратно в лагерь.
11-го января, т. е. накануне штурма, весь лагерь был заметно в лихорадочном движении. Скобелев беспрестанно проходил мимо наших юламеек. Команды солдат, совершенно невидимые для неприятеля, сновали взад и вперед по траншеям с турами, фашинами, штурмовыми лестницами и носилками. Так как я приехал под Геок-Тепе всего за два дня до штурма, то мне не пришлось рассмотреть хорошенько ни лагеря, ни укреплений.
Раз я пошел навестить моего раненого товарища Яблочкова, который лежал в одной из юламеек Красного Креста.
Маленькая площадка, где стоял Красный Крест, была защищена от неприятельских выстрелов довольно высокой стенкой, сложенной из мешков с провиантом. Я вхожу к Яблочкову. Он лежит на постели, в халате, и слабо стонет. Подле него сидит молоденькая сестра милосердия. Яблочков так похудел, что я чуть было не вскрикнул. А ведь всего три недели как его ранили. Сразу было видно, что он не жилец на белом свете. Пуля повредила ему легкое, и он харкал кровью. (Он вскоре и умер).
Яблочков страшно, безжизненно смотрит на меня, и с каким-то отчаянием протягивает свою исхудалую пожелтелую руку. Мне всегда казалось на войне, что в умирающем развивается эгоизм, точно ему досадно смотреть на всякого здорового человека.
– Воды! – тяжело шепчет Яблочков и с трудом приподымается. Я смотрю, только длинная русая борода его одна не изменилась, и все такая же красивая. Добрые голубые глаза куда-то далеко ушли в орбиты и потеряли свою живость. Вид раненого был страшен. Сестра милосердия наклоняется со стаканом. Яблочков уцепляется за него костлявыми пальцами, и повиснув в таком положении, начинает тяжело, продолжительно, сухо откашливаться, причем старается ни на кого из нас не смотреть.
Как ни хотелось мне остаться и побыть с ним, но это было выше моих сил. Я тихонько выхожу и с тяжелым сердцем направляюсь к себе в юламейку, раздумывая о том, не придется ли и мне завтра лежать в таком же положении?
А стены Геок-Тепе все также грозно выглядывают на пасмурном горизонте, и точно хотят сказать собравшемуся около них русскому войску: «Попробуй, попробуй, – посмотрим, чья возьмет!»
Глава XII
12-е января. Штурм
Было за полночь, когда наш маленький отряд, состоящий из одного батальона Самурского полка, команды охотников, 5-ти орудий и сотни казаков, под начальством подполковника Гайдарова, выступил из лагеря в обходное движение. Задача отряда заключалась в том, чтобы занять маленькую калу, находившуюся в полуверсте от северо-западного угла крепости. А главное, чтобы всем этим движением сколько возможно отвлечь на себя внимание и силы неприятеля. Одним словом – обмануть его. Я находился при этом отряде и должен был, в случае убыли Гайдарова, занять его должность. По нашему выступлению, главные силы должны были сколь возможно незаметно для неприятеля сосредоточиться против юго-западного угла крепости, под который наши инженеры две недели с великим трудом вели подкоп и наконец заложили сто пудов пороху.
Мы подвигались совершенно тихо. Луна тускло освещала путь. Отойдя версты три на северо-запад, мы остановились ждать рассвета.
Утро наступило теплое, пасмурное. Какая-то мгла мешала рассматривать черневшие на горизонте длинные стены Геок-Тепе. Наш отряд снимается со своей стоянки и быстро двигается прямиком на мельничную калу.
Хоть и пасмурно, а неприятель заметил нас, и все мы ясно видим, как он густыми темными массами бросается по стенам к углу крепости, выходящему к мельничной кале. Несмотря на их сильный ружейный огонь, мы подаемся еще немного и останавливаемся саженях в четырехстах, на открытой песчаной равнине. Орудия выстраиваются и отрывают огонь по мельничной кале, из-за которой ясно виднелся угол крепости, сплошь усеянный темными фигурами текинцев с различным дрекольем в руках. В это время со стороны наших главных сил не было заметно никакого движения. Мгла заволокла даже тот угол, где наши должны были скопиться. Я стою с поручиком Ушаковым (его Скобелев тоже назначил на время штурма в распоряжение Гайдарова), и мы наблюдаем за стрельбой. Вот одна граната ловко попадает в тонкую стенку калы, пробивает ее и образует в ней как бы окошко. Оно стало ясно просвечивать на горизонте.
Пехота казалась какою-то серою в этот день и подходила под цвет окружающей природы. Она стоит, выровнявшись, поблизости, держа ружья у ноги. Солдаты втихомолку разговаривают и переминаются с ноги на ногу. Низенький, коренастый, смуглый Гайдаров, пальто в рукава, подтянутый ремнем, при револьвере, через плечо шашка, на шее болтается толстый револьверный шнур, стоит и спокойно посматривает то на стены калы, то на крепость, то на орудия. Оглянется на своих солдат и опять смотрит, как стреляют из орудий. Наконец, он оборачивается ко мне и говорит: «Вы переведете артиллерию вон против левой стороны калы, а я пойду». – И сказав это. он горячо жмет мою руку и решительно направляется к ротам. Те, заметив начальника, быстро выравниваются, офицеры бегут к своим местам. Гайдаров что-то командует, обнажает шашку, оборачивается и скорым шагом ведет их к мельничной кале. Офицеры тоже обнажают шашки, дорогой изредка оборачиваются к людям и равняют ногу. В это время текинцы открывают на нас чрезвычайно сильный огонь. Я уже не видал той минуты, когда наши бросились в атаку на калу, так как садился на лошадь, чтобы ехать и передать батарейному командиру приказание Гайдарова. Помню только, что когда я пустился вскачь, смотрю: Ушаков, который стоял невдалеке, падает, раненный. К нему подбежали с носилками и понесли в тыл отряда. Мне ужасно стало жалко Ушакова, и я чуть не заплакал. Когда я подскакал к мельнице, Гайдаров с ротами находился в той самой кале, которую только что перед тем наша батарея так старалась разрушить. В настоящую минуту кала очень пригодилась. Солдаты под защитой стен спокойно стоят и стреляют. Я слезаю с лошади, тоже становлюсь около стенки и с живейшим любопытством смотрю в маленькую трещину, на Геок-Тепе. Крепость от меня теперь очень близко, саженей двести. В это время начинает громить стены крепости наша артиллерия. Залпы орудий так и потрясают воздух. Неприятель видит, что дело плохо. Вон по рву, что тянется под самыми стенами крепости, целыми вереницами крадутся одиночные текинцы.
Вдруг земля задрожала, раздается страшный гул. Черный, громадный столб песку и дыму взвивается к небу. До нас доносятся крики: «Ура-а-а!»
Подкоп взорвало. Часть стены взлетела на воздух. Скобелев и пять тысяч наших солдат должны быть уже на стенах Геок-Тепе. Наш маленький отряд необыкновенно воодушевляется и, прикрытый стенами калы, яростно вторит далекому «ура».
– Рота, пли! – сколько есть силы командует возле меня осипшим голосом длинный тощий ротный командир, с лицом, изрытым оспой. Шеренга солдат в шинелях в рукава, высовывается на мгновение из-за стенки, дает залп по крепости и тотчас же прячется обратно, причем изо всех сил орет: «Ура-а-а-а!»
«Рота, пли!.. Рота, пли!.. Рота, пли!..» – только и слышатся позади меня команды охрипших ротных командиров. В это время, смотрю, под стенами крепости, во рву, начинают скопляться толпы текинцев. Их согнутые спины, коричневые халаты и мохнатые шапки теперь можно хорошо рассмотреть. С ружьями в рукавах, они с ужасом озираются по сторонам и скрываются в каком-то овраге! Вон еще толпа показывается. Эта еще больше. Текинцы уже не крадутся, а просто бегут из крепости, побросав оружие.
– Эх, кабы сюда горную пушку, так сразу можно бы уложить штук с полсотни! – с досадой кричу я. Сзади кто-то из офицеров подхватывает мое восклицание и посылает сказать Гайдарову. Орудие подвозят, ставят дулом в проломанную стенку и стреляют вдоль рва, где все больше и больше скапливается текинцев. В крепости, очевидно, уже наступила паника, и жители в страхе покидали свою твердыню.
– Эк ведь, стерва, маленькая, а как рванула! – ворчит один солдатик, который, полагая, что такая маленькая пушка не могла громко выпалить, не остерегся. – Оглушила, подлая! – И, прикрыв ухо ладонью, он пробирается между усевшимися на землю солдатами, подальше от орудия.
Наконец, и наш отряд выбегает из калы и направляется по сыпучему песку к крепости. А там, на стенах, уже виднеются русские знамена. Вот добежали мы до рва. Глубины он аршина полтора, но довольно широк. На дне его валяются трупы, все текинские, в разнообразнейших позах. Вон один с седой бородой лежит на спине с раскинутыми руками. Колени согнуты. Желтый халат распахнулся, и за ним виднеется грубая белая рубаха. Чем ближе к стенам, тем больше трупов. Команда охотников первая подставляет к стенам лестницы, которые солдаты тащили с собой, и мы все быстро взбираемся наверх. Батальонное знамя, воткнутое в глиняную стену, захлопало по ветру своим полотном.
– Ура-а-а-а! Ура-а-а-а! – кричим мы, вне себя от восторга.
Стены высоки, сажени три, да и ширины такой же. Я жадно вглядываюсь вовнутрь крепости.
Боже, что тут творится!
Первое, что меня поражает, это отсутствие каких бы то ни было построек, тогда как я думал встретить здесь различные дома. Укрепления, завалы, редуты и т. п. Вся крепость представляет площадь около трех квадратных верст. Она чернеет от множества закоптелых войлочных кибиток, тесно поставленных одна возле другой. Куда ни взглянешь, повсюду валяются трупы людей, лошадей, верблюдов, ослов, собак, коров. Толпы женщин, закрывшись черными покрывалами, в ужасе перебегают от одной кибитки к другой, волоча за собой своих беспомощных ребятишек. Повсюду наши солдаты преследуют неприятеля. Стоны раненых, визг и крик женщин, плач детей, рев животных, крики: «Ура! Алла!», гром орудий – все это слилось в один неопределенный, страшный гул. Мне казалось, что я вижу картину страшного суда. Только Императорский штандарт, развевавшийся на высоком кургане, напоминал мне о действительности.
Глава XIII
После штурма
Так вот оно, штука-то какая! Значит, наша взяла, и поход наш кончен! – с радостной, спокойной душой думаю я, и все с большим интересом всматриваюсь в эту, хотя и страшную, но удивительно интересную картину. Я вижу перед собой полнейший погром дикого народа, который многие годы наводил ужас на всю соседнюю Азию. Он бежит, побросав все и вся.
Пока я стоял и рассматривал, оглядываюсь – и с досадой вижу, что всех тех, с кем я прибежал сюда, уже нет! Они ушли. Где их искать? В это время мимо меня бежит знакомый молоденький, хорошенький прапорщик Апшеронского полка. В левой руке его виднеется обнаженная сабля, в правой – револьвер. В сопровождении толпы солдат стремился он, веселый, счастливый, весь раскрасневшийся, догнать текинцев. Фуражка его с красным околышем прострелена пулей, как раз над кокардой. Прапорщик, видимо, гордился таким наглядным доказательством отличия и нарочно так расправил фуражку, что дыра на ней виднелась издалека.
– Г-н майор, пойдемте вместе! – кричит он мне. Что же, думаю, оставаться тут одному, пожалуй, еще какой-нибудь текинец из-за угла застрелит. Лучше пойду с другими. Гайдаров, верно, к кургану побежал. И я спускаюсь со стены бегом, прыгаю через ямы, опрокинутые кибитки, чувалы[6] с пшеницей, просом, джугурой и, наконец, догоняю апшеронцев. Они идут цепью, точь-в-точь как на облаве зверя. По пути заглядывают в кибитки, в землянки. Переворачивают громадные мешки с разной провизией, хлебом, зерном и везде ищут живого существа.
В стороне, за большой, совершенно новенькой белой кибиткой, заметны фигуры двух солдат с синими околышами. Они спорят между собой из-за текинского мальчика, лет четырех. Один хочет заколоть ребенка, другой не дает, хватается за штык и кричит:
– Брось, что малого трогать – грех!
– Чего их жалеть? Это отродье все передушить надо, мало что ли они наших загубили! – восклицает солдат и замахивается штыком. Завидя нас, они оба скрываются между кибитками, а мальчишка уползает в какое-то отверстие в земле. Таких отверстий или нор я нашел потом множество по всей крепости. Под конец осады текинцы стали спасаться от наших бомбардировок в землянках, наподобие тех, какие роют кроты.
И вправо, и влево, повсюду видны солдаты. Все они разбрелись кучками, человека по три, по четыре, снуют из кибитки в кибитку, из землянки в землянку, и роются в них, конечно, не без предосторожностей. Сначала лезет в землянку один, другие же остаются наверху и караулят, чтобы на них не напал врасплох неприятель. Пули изредка все еще продолжают посвистывать над покинутой крепостью.
Вон партия солдат, человек 5–6, подходит к одной землянке. Она представляет собой как бы берлогу и помещается под землей, только круглое отверстие или вход в нее чернеет издали. Из землянки доносится чей-то плачь. Солдаты останавливаются, наклоняются, прислушиваются, толкуют между собой, просовывают в отверстие ружья и стреляют в темноту, на голос. Крики сначала замирают, но затем усиливаются. Солдаты хохочут, дают еще несколько выстрелов и, по-видимому, совершенно довольные, двигаются дальше.
Навстречу им, тихонько пробираясь между опрокинутыми кибитками, разоренными землянками, разбросанной домашней рухлядью и хламом, тянется длинная вереница кубанских казаков. У каждого из них в руках по ребенку, а у некоторых и по два. Малютки, в крошечных тюбетейках на головах, в страхе жмутся к своим суровым охранителям.
Не доходя до кургана шагов сто, вижу, сидят между кибитками несколько женщин в черных капюшонах. Они, точно обезумевшие, поглядывали по сторонам. Между ними были две-три хорошенькие, хотя сильно нарумяненные, остальные же старые и очень некрасивые. Это, вероятно, был остаток какого-нибудь гарема. Их в тот же день, вместе с другими женщинами, начальство выпроводило из крепости и отдало под особый присмотр.
Но вот мы добрались до того самого кургана, в который я столько раз всматривался в бинокль. Он имеет вид конуса, саженей десять вышины. Бока его все покрыты телами текинцев. Взбираюсь на вершину и подхожу к знаменитой пушке, из которой текинцы, несмотря на нашу ужаснейшую канонаду из семидесяти орудий, все-таки настойчиво продолжали стрелять до конца штурма. Пушка бронзовая, калибра так около 4-х фунтов, она поставлена на безобразнейший деревянный лафет.
С вершины кургана видно очень далеко. К востоку, в песках, точно громадный муравейник, рассыпалось все население Геок-Тепе. Они бегут, побросав не только что имущество, но и малых детей. А Скобелев не зевает: с дивизионом драгун и несколькими сотнями казаков он уже близехонько скачет по следам беглецов. Верст двенадцать преследуют их: колят, рубят и стреляют. Пощады нет никому. По песчаной желтой равнине сотни тел резко указывают дорогу, где бежал неприятель. Как на кургане, так и кругом его в крепости, куда ни взглянешь, повсюду виднеется множество различных трупов. Некоторые из них, очевидно, давно здесь лежат и уже предались гниению. Воздух так пропитался запахом разлагающихся тел и какой-то удушливой гарью, что с души воротило. Наших убитых я что-то еще не вижу. Впрочем, вон один лежит на самом скате кургана, покрытый каким-то куском полотна.
Я беру бинокль и осматриваю крепость. День немного разъяснился. За стенами Геок-Тепе, к югу, изредка виднеются невысокие деревья и глиняные калы.
Внутри крепости, у подошвы кургана, происходит что-то вроде торга. Толпы солдат стаскивают сюда разные разности. В их руках видны: ковры, мешки, одежда, посуда, оружие. Спускаюсь вниз. Здесь оказывается совершенная ярмарка. Вон идет солдат, фуражка с черным околышем. На одном плече у него ружье, а на другом – превосходный текинский ковер. Согнувшись немного под тяжестью ковра, солдат предлагает его желающим купить.
– Ваше благородие, не угодно ли? – говорит он своему же офицеру.
– Что ты хочешь за него? – спрашивает молодой, красивый офицер, с только что пробивающимися усиками. Он подходит к солдату, несколько сконфуженно осматривает ковер и шупает доброту.
– Пять монет, ваше благородие!
Офицер лезет за кошельком, достает пятирублевую бумажку и подает солдату. Тот, очень довольный, сбрасывает прелестный ковер прямо в песок, прячет деньги и, перекинув ружье с левого плеча на правое, идет за новой добычей.
Тут только я услыхал, что Скобелев отдал крепость на произвол своих солдат в продолжение трех дней. Покупателей-офицеров скопляется множество, а продавцов еще больше.
Другой солдат, артиллерист, нацепил на руку великолепную текинскую уздечку, украшенную серебром и сердоликом. Он толкается между товарищами и ищет покупателя. Казаки, один перед другим, пытаются купить ее. Но хозяин, видя, что вещь хороша, ломит, должно быть, слишком дорого. Казаки один за другим подходят к нему, ругаются и отходят прочь.
– Что хочешь, эй, артиллерист? – кричу я и машу ему.
– Пятнадцать монет, ваше высокоблагородие!
– Десять!
– Пожалуйте.
Я подаю деньги и беру уздечку. Работа уздечки мастерская. Все ремни выложены мельчайшими фигурными украшениями и с таким вкусом, что залюбоваться можно.
И чего только нельзя было купить в этот день у кургана: и ковров, и одежд, и оружия, и сбруи и т. д.
Я накупил порядочно разных разностей. Сдаю все одному знакомому осетину, чтобы он отнес в мою юламейку, а сам снова взбираюсь на курган. Смотрю в бинокль и вижу: очень близко, между кибитками, стоит текинский конь-аргамак. Красавец, буланой масти, совсем оседланный: садись, да и трогай! Ну, думаю, уж его я не упущу. Надо взять. Хозяин, верно, убит, и если я коня не возьму, так другой кто захватит. Замечаю направление, спускаюсь с кургана, прохожу несколько кибиток и останавливаюсь.
