За границей

Лист

Не помню теперь хорошенько, на второй или на третий день выставки, так около полудня, смотрю, в первом зале, стоит высокий широкоплечий старик с длинными седыми волосами, спускавшимися до самых плеч. Одет он был в длинный черный капот, в роде поповского подрясника. Характерное лицо его мне показалось почему-то знакомо: бритое, без бороды и усов, нос большой с горбом, брови густые, нависшие на глаза. Старца бережно поддерживала под руку моя знакомая Янка Wohl. Он с видимым восторгом всматривался в картину, и, не отрывая глаз, наклонялся к своей спутнице и слушал, что та ему рассказывала. Очевидно, Янка передавала то, что слышала от меня.

– Кто это такой? – спрашиваю я Смретшани, который как раз подвернулся мне тут, и указываю на незнакомца.

– Лист! – воскликнул тот, при чем невольно удивляется моему неведению. Тут только вспомнил я знакомые черты лица, которые столько раз видал и на бюстах и на портретах.

Боясь нарушить спокойствие гениального человека, я осторожно следую позади него.

Густая толпа народу с почтением расступалась перед «своей знаменитостью» и любезно давала пройти поближе к картинам.

Лист тяжело волочил ноги и шумно шаркал ими по полу. По мере того, как он медленно подавался вперед, переводил взор свой с картины на картину и, выпятив свой заострившийся подбородок, точно впивался глазами в сюжет. Изредка прислушивался, что говорила ему его спутница, шамкал что-то губами и отвечал ей по-французски. До меня несколько раз долетал его старческий, немного гнусавый голос «charmant, délicieux!» Затем слышалось: «ma chère enfant». Это последнее, очевидно, относилось к Янке. Та, в свою очередь, называла его «cher Maître». Но вот Янка Wohl заметила меня, позвала и представила Листу. Он очень сердечно поздоровался и сказал мне по-французски несколько слов.

Сущность их заключалась в том, что он уже давно, еще по фотографиям, восхищался туркестанскими картинами брата, и что всех больше ему нравилась картина «Забытый». «В ней одной» говорит он, «целая поэзия». Затем берет своими геркулесовскими руками мои руки, трясет их и оживленно восклицает:

– Я всегда любил русских и всегда радостно вспоминал, как я горячо был когда-то принят у вас в Петербурге и Москве; а теперь, после выставки картин вашего брата, еще больше полюбил русских.

Я так был обворожен Листом, что на другой же день пошел к нему с визитом, предварительно захватив с собой лучший экземпляр фотографии «Забытый», какой только был у нас в продаже на выставке. Лист, как директор, жил в самом здании консерватории, на той же самой «Radial-Strasse», или по венгерски «ScliugarUtza», где находился и Кюнстлергауз, в каких-нибудь ста саженях от меня. Он вышел ко мне с распростертыми объятиями, а когда я передал ему «Забытаго», то благодарностям не было конца.

Из его кабинета, уютно обставленного мягкой мебелью, выходила дверь в громадный зал консерватории. Когда я в первый раз вошел в этот зал, то был поражен видом необычайной величины органа. Такого большего я еще никогда не видал, просто целый дом.

Когда я познакомился с Листом поближе, то частенько заходил к нему по вечерам. Старик страдал подагрой и любил лежать на мягкой кушетке. Я обыкновенно подсаживался к нему поближе на ту же кушетку или на стул. Слуга подавал нам бутылку старого токайского. Лист любил токайское. И мы, попивая вино из маленьких стаканчиков, беседовали по нескольку часов. Лист, этот гениальный композитор, был уже в преклонных летах: ему было тогда 72 года. Я же, в сравнении с ним, еще молодой человек, служил в казаках, в музыке ничего не понимал, хотя и любил ее, – казалось, о чем бы Листу со мною беседовать? А между тем «le Maître» каждый раз не отпускал меня и подолгу удерживал. И о чем только мы не разговаривали: и о России, и о войне, и о том, где и как прошла наша выставка, и где лучше встречали брата и его картины. Сам же он очень любил вспоминать о своей поездке в Россию, и как его там принимали.

Раз пригласил он меня к себе на вечер. Как потом я узнал, вечер этот устроил он специально для меня. Гостей собралось человек 12: обе сестры Wohl, если не ошибаюсь, Смретшани и шесть барышень, прехорошеньких консерваторок, учениц Листа. Одеты они были чрезвычайно просто. Лист очевидно хотел шикнуть передо мной не костюмами, а венгерскими красавицами. В особенности одна была, – ах, какая хорошенькая! Профиль лица её был безукоризненно правилен, ежели не считать чуть заметную горбинку на тонком носе. Профиль этот напомнил мне тех южных красавиц, итальянок и испанок, которых я видал на портретах в разных музеях. Но только свеясесть лица её, обворожительно живые, черные глаза, чуть открытый розовый ротик, сквозь который блестели как снег белые зубы, далеко превосходили все эти изображения. Густые черные волосы на изящной головке, сзади, были небрежно зачесаны кверху и заколоты простой черной шпилькой, причем часть коротеньких волосков, как пушок, кокетливо украшала её и без того красивую шею. Спереди же волосы слегка свешивались на широкий выдающийся лоб маленькими колечками. Белые, розоватые руки, с длинными развитыми пальцами были по локоть прикрыты широкими рукавами простого, кисейного лифчика. Одним словом, чем описывать её красоту, скажу лишь одно, что куда я ни смотрел, что ни делал в этот вечер, а в конце-концов глаза мои невольно останавливались на этом лице. Оно точно магнит притягивало к себе.

Чрезвычайно приятно удивило меня обращение всех этих учениц со своим великим учителем. они обходились с ним совершенно как с отцом. Как теперь вижу, гуляют они с ним по комнате, все шесть разом: одни подхватили старика под руки и поддерживают его; другие же, напротив, повисли у него на шее и чуть не сбивают с ног, целуют его в щеки, в лоб, даже руки. Лист, по-видимому, приходит от этого в самое лучшее настроение. В ответ на их ласки, он отечески гладит их по голове своими широкими ладонями, при чем мычит и сильно сопит носом. Ласково треплет то ту, то другую по лицу, за подбородок, а кого, так и чмокнет, преимущественно в голову. При этом я заметил, что мою красавицу он в голову не целовал, а, как-то случайно, в самую щечку. А щечка у неё была такая нежная, ну совершенный персик.

Во время вечера я все ждал, не сядет ли Лист за рояль и не сыграет ли что-нибудь, хотя надежды было мало, так как Янка Wohl уже предупредила меня, что «le Maître» редко играет. И вдруг, что же я вижу! Старик встает, шумно волочит ноги по полу и медленно направляется к роялю, окруженный ученицами. Садится за инструмент и берет несколько аккордов. Как ни мало я был сведущ в музыке, но, признаюсь, сердце мое замерло, в ожидании услышать что-либо необычайное – но ожиданию моему не суждено было исполниться. Лист берет несколько аккордов, обращается ко мне и спрашивает своим растянутым мычливым голосом:

– Jouez-vous quelque chose?

– Non, Monsieur, je ne joue pas du tout! – отвечаю ему.

– Mais jouez donc quelque chose! – говорит он, смеется и продолжает брать аккорды.

– Je ne joue que le «Katzenwalzer» avec deux doigts! отвечаю ему и смеюсь в свою очередь.

– Alors jouons! говорит Лист, подвигается и дает мне место подле себя. Я сажусь и начинаю бряцать двумя пальцами кошачий вальс. Лист сопит и играет различные вариации на эту тему. Раз десять повторяю я одно и то же, а он все варьирует, при чем сопит все сильнее и сильнее. Ученицы и Wohl обступили нас и весело хохочут. Но вот Лист останавливается, обращается к моей красавице и говорит:

– Mademoiselle, continuez! встает, улыбается и уступает место.

Та быстро садится, и мы продолжаем свой вальс. Я изо всех сил стараюсь как бы не опростоволоситься перед красавицей, даже пальцы начали уставать; через некоторое время, Лист кладет свою ладонь на голову другой барышни, которая в это время поддерживала его под руку и восклицает:

– Eh bien, mademoiselle, c'est votre tour à présent!

Та без разговоров тоже садится и то же варьирует. Я продолжаю барабанить из последних сил.

Таким образом я переиграл со всеми ученицами и теперь могу похвастать, что играл в четыре руки не только что с лучшими ученицами Листа, но и с ним самим.

Вечер закончился веселым ужином. Распорядительницей были, за неимением настоящей хозяйки, все гостьи зараз. А так как по пословице: «у семи нянек дитя всегда без глазу», то поэтому вышло то, что все кушанья были или недожарены или пережарены. Зато вина было в изобилии и самого лучшего качества.

Вскоре после этого вечера, в зале консерватории давался концерт ученицами Листа. Играли в 24 руки. Вся аристократия Пешта присутствовала на этом концерте. Лист дирижировал. Никогда не забуду я в этот вечер его величественной, широкоплечей фигуры, в длинном черном сюртуке, со спускающимися до плеч, расчесанными седыми волосами. Нельзя сказать, чтобы Лист именно дирижировал. Нет. Он только стоял около одного из роялей и, опершись локтем об инструмент, наблюдал за играющими. Многозначительно оборачивал он по временам голову в ту сторону, где его тонкий слух замечал малейшую неправильность, и затем снова успокоивался. Концертантки были вознаграждены громом рукоплесканий. Лист вместе с ними благосклонно улыбался и низко раскланивался.

Еще раз мне пришлось встретиться с Листом в зале консерватории по следующему обстоятельству. Познакомился я в Пеште с одним сербским семейством Попович. Одна из дочерей их, барышня лет 12-ти, имела большое пристрастие к музыке.

Раз как-то сидел я у них вечером, а барышня эта играла на рояле. Окончив играть, молодая музыкантша, вся раскрасневшись, вдруг говорит мне:

– Ах, как бы я желала, чтобы меня послушал Лист! Чтобы он сказал? Есть ли у меня способности или нет? Но как это сделать? Вот задача! Mon родители незнакомы с Листом.

– Очень просто! говорю ей. – Спроситесь у ваших родителей и поедемте; я вас сейчас свезу к нему в моей карете; она тут дожидается. Барышня оторопела. Она никак не ожидала такого быстрого решения с моей стороны. Побежала к своим старикам, и уже чрез несколько минут выходит в шляпке, со свертком нот в руках, в сопровождении папеньки и маменьки. Те не знали, как меня благодарить. Мы сели в карету и покатили.

Лист был дома и, по обыкновению, лежал на кушетке. Я извиняюсь, что приехал к нему так поздно, представляю маленькую музыкантшу и рассказываю в чем дело.

– Très-bien, très-bien, ободряет он мою девочку, гладит по голове, и затем, без дальних разговоров, ведет в залу консерватории.

Зала была освещена, и в разных концах её, за роялями, сидели ученицы и играли. К одной из них Лист подходит в сопровождении моей Попович, просит уступить место, садит мою барышню и велит ей играть, что она знает.

Хотя Попович заметно конфузилась перед таким великим судьей и играла значительно хуже, чем всегда, но Лист несколько раз хвалил ее.

– Nicht ohne Talent! говорит он ей на прощанье и снова гладит по голове.

Сияющею от восторга привез я ее домой. И что же вышло: начальство пансиона, где Попович училась, когда узнало об этом, вместо того, чтобы радоваться, что у них оказалась такая талантливая ученица, чуть не оштрафовало мою бедную музыкантшу за то, что она решилась беспокоить Листа.

Успех выставки с каждым днем все увеличивался. С утра и до вечера давка стояла невообразимая, в особенности когда войскам дозволили осматривать картины.

Помню, иду я как-то вечером из своей квартиры, несколько задумавшись, на выставку; подхожу к подъезду, освещенному электрическим фонарем, вдруг слышу сзади себя команду: «halt», оглядываюсь, смотрю, батюшки мои, целый баталион солдат приведен. Офицер вкладывая саблю в ножны, вбегает по лестнице, за ним с великим шумом взбегают рота за ротой, точно хотят брать штурмом наш Кюнстлергауз. Так всю лестницу и запрудили. А лестница была широчайшая.

Чрезвычайно интересно было смотреть со стороны, как эти сотни стриженых голов впивались глазами в картины и подолгу стояли как вкопанные, а затем медленно, шаг за шагом, как бы нехотя, передвигались к другой. Такого нашествия солдат я не видал ни на одной выставке.

Еще в самом начале по приезде в Пешт, я познакомился с здешним градоначальником, бароном Тейс. Среднего роста, широкоплечий, голова седая, коротко остриженная; полное лицо обросло небольшой седой бородкой. Вся фигура его была чрезвычайно представительная, симпатичная.

Тейс почему-то крепко меня полюбил и почти целую неделю подряд приезжал за мной в карете и возил показывать достопримечательности города.

Где-где мы только не побывали с ним. И музеи, и тюрьмы, ботанические сады, дворцы, тунели, элеваторы – все осмотрели. Больше всего мне понравились здешния бойни.

Действительно, Пешт может ими похвастаться. Несмотря на то, что тысячи быков здесь убиваются ежедневно, чистота и порядок сохраняются поразительные.

Обед

– Знаете, говорит мне как-то Смретшани, здороваясь со мною на выставке. – Я могу вам одно сказать, что вся Венгрия поднялась на ноги смотреть ваши картины.

– Почему это вы думаете? спрашиваю его.

– А вот посмотрите на этих господ! говорит он и указывает на нескольких стариков, в каких-то невозможнейших серых зипунах со шнурами на груди.

– Это самые закоренелые наши помещики. Они, может быть, десятки лет не выезжали из своих поместий, и только сильнейший толк, поднятый газетами о выставке картин вашего брата, принудил их оставить свои насиженные гнезда. Это все наши богатейшие магнаты! Вон тот, который показывает им картины, в черном сюртуке, видите, у него еще такие густые брови, что почти и глаз не видно, это наш почтенный патриот Кальман-Кандо; а вон рядом с ним, с седой бородой, среднего роста, такой осанистый бодрый старик, это наш знаменитый венгерский воитель, почтенный Кладка.

Я стою и молча любуюсь, с какой жадностью и с какой, по-видимому, несвойственной их годам юркостью, бегали они из одной залы в другую, что-то тараторили между собою по-венгерски и энергично размахивали руками. Вообще, они резко отличались от всей остальной публики. Хотя костюмы на них были довольно поношенные, старинного покроя и из грубого сукна, но, должно быть, здешняя публика хорошо знала, на ком находились эти костюмы, и с почтением давала старикам дорогу. Мне очень жаль, что теперь я уже забыл фамилии других почтенных старцев, тем более, что они не замедлили узнать от моего Якова, который всегда торчал в дверях, в своем русском костюме, то-есть поддевке поверх красной кумачевой рубахи, где – я, и тотчас же подошли знакомиться со мной. Они были, как сами выразились, мне «tout-à-fait comblés» нашей выставкой. При этом я заметил между прочим, что истые аристократы-венгерцы не совсем-то любят немецкий язык и охотнее говорят по-французски.

Под впечатлением ли выставки, или я уже так им понравился, только мои магнаты пригласили меня отобедать в Европейской гостинице, в так называемой «турецкой комнате». В первый момент я хотел отказаться, но приглашение было сделано так искренно, так радушно, старческие лица их сияли такой непритворной радостью, что мне казалось в эту минуту, будто Россия кончает с мадьярами вето свою исконную вражду и что с этой минуты заключается самый дружественный мир на вечные времена. Я сердечно поблагодарил их за честь и принял приглашение. Мои новые знакомые крепко пожимали мою руку, в знак сердечной благодарности.

Но вот теперь-то мне и приходится краснеть за мою рассеянность.

Настает званый день, а я совершенно и забыл о нем. В 5-ть часов вечера отправляюсь к себе на квартиру. Дорогой захожу в колбасную, где всегда были превосходные горячия сосиськи. Покупаю несколько штук и отправляюсь к себе домой. Передеваю свою домашнюю визитку и за обедом начинаю придумывать, куда-бы вечером отправиться провести время. И вдруг чувствую, что холодный пот выступает у меня на лбу: мне вспоминается званый обед. Бросаюсь смотреть на часы – половина седьмого. Боже! срам какой! Думаю, что никогда ни один брант-маиор так быстро не одевался на пожар, как я в этот раз.

Хозяин моей квартиры, какой-то барон, старый и весьма почтенный, сознавался мне потом, что принял меня за сумасшедшего: так стремительно вылетел я на улицу. Сажусь на первого извозчика и скачу, как угорелый. Уже было темно; горели фонари. И, о стыд мне! Приближаясь к подъезду гостиницы еще издали вижу две знакомые мужские фигуры во фраках и белых галстуках с расчесанными усами и бакенбардами. Они озабоченно разговаривали о чем-то со швейцаром. Вот они перестают разговаривать и пристально смотрят в мою сторону. Они узнают меня. Надо видеть их радость: как они бросаются ко мне, высаживают под руки и, с торжественным видом, ведут наверх. Право мне казалось, уж не во сне ли я все это вижу. За что такая честь? мелькало в моей голове. За мое невежество, за мою непростительную рассеянность! Когда я теперь вспоминаю все это, то, несмотря на то, что уже прошло более десяти лет, мне до сих пор делается стыдно.

Меня вводят под руки в ярко освещенную комнату, убранную коврами в турецком вкусе.

Оркестр цыган, на струнных инструментах, играет чудный национальный венгерский танец «Ритка Буза». Мне ужасно полюбился этот мотив. В нем высказалась вся живая, энергичная венгерская натура. Не только что венгерец, но, мне кажется, всякий другой невольно вздрогнет всеми суставами, когда цыганский хор лихо грянет «Ритку Бузу».

До сих пор не могу припомнить, чем отговорился я за свою рассеянность.

Впрочем, хозяева были настолько любезны, что моя неловкость прошла как-то незаметно. Сейчас же сели за стол. За спиной каждого из нас стояло по лакею, и мы под музыку принялись за роскошный обед.

Уже я как-то говорил в своих записках, что никогда не мог пить много вина. Тут же один из хозяев, сосед мой, должно быть, заранее сговорился с товарищами напоить меня. Еще за первым блюдом он торжественно спрашивает:

– Eh bien, M-r de Wereschagine, avec quel vin commenèons-nous?

Хотя я и любил шампанское, но, надеясь угодить венгерцам, выразил желание начать с токайского. Мне налили в стаканчик удивительного вина, какого-то густого, замечательно вкусного и ароматного; оно имело вид дымчатого топаза. Как потом я узнал, этому вину было более 30 лет. Каждый из хозяев считал долгом выпить со мной по стаканчику. Я храбро чокался и пил стакан за стаканом. Вино прелестное; но я слишком понадеялся на свои силы и притом совершенно упустил из виду, что хозяев пятеро, а я один, и, следовательно, должен выпить за пятерых.

Второе блюдо рыбное: подавали превосходную дунайскую стерлядь. Кто-то из стариков говорил речь, но что – не помню. Я заснул за столом.

Просыпаюсь – утро. Голова сильно болит. Начинаю припоминать. И вдруг, как в тумане, вижу: ярко освещенная комната, посредине великолепно сервированный стол, перед каждым прибором по букету цветов; два хора цыган попеременно играют заунывные, хватающие за душу мотивы. И в то же время вижу добрые, устремленные прямо на меня взоры моих знакомцев, старых, почтенных, как лунь седых, венгерских магнатов. Они как бы укоризненно кивают мне головами. Невообразимо совестно стало мне, что я так быстро охмелел, что даже не досидел до половины обеда. А обед, судя по началу, должен был быть на славу. Пробовал было я оправдываться сам перед собой тем, что не знал свойства токайского и что виноваты хозяева в том, что так усердно заставляли меня пить; что их пятеро, а я один, и т. п., но все это не выдерживало критики.

Раздумывая так, смотрю на часы: 11 утра. В это время входит ко мне хозяин квартиры и докладывает, что NN и XX приезжали узнать о моем здоровье. Я поскорее оделся и еду к ним в гостиницу. Там уже мои знакомцы были все в сборе в дорожных костюмах и очень обрадовались видеть меня вполне здоровым. Оказывается, что хозяева за обедом сами удивлялись моей храбрости; вино, которое я пил, было такое крепкое, что и они не решились бы выпить зараз двух стаканов, а я, неоднократно чокаясь, выпил чуть не десяток и пришел в такой азарт от токайского вина и от «Ритки Бузы», что целовался не только что с моими почтенными хозяевами, но и с музыкантами, при чем нодарил им 100 гульденов. Последнее обстоятельство несколько помирило и успокоило меня. Ну, думаю, венгерцы хоть не могут упрекнуть меня в скупости, тем более, что мои магнаты в тот же день уехали восвояси и не дали мне возможности ответить обедом.

Вообще ни об одном городе, где я побывал с выставкой картин, у меня не осталось столько хороших воспоминаний, как о Пеште. Никогда я не предполагал, чтобы венгерцы могли столь искренно, сердечно приветствовать русского, хотя я хорошо понимал, что, в лице меня, венгерцы приветствовали брата моего Василия.

Письмо Листа

Когда я уезжал из Пешта, Лист, при прощании передал мне свою фотографическую карточку с надписью: «A. M-r Alexandre Wereschagine affectueusement. Fr. Liszt» и письмо, в котором говорилось следующее:

Cher Monsieur de Wéreschagine!

Je vous suis bien reconnaissant du cadeau de la photographie d'un des admirables tableaux de votre frère. Son «Oublié» est une lugubre et terrifiante symphonie de vautours et corbeaux, je l'entends et m'imprègne profondément de la prodigieuse inspiration.

Veuillez avoir la bouté de dire à votre frère mon admiration pour son génie, et agréez, cher Monsieur, l'expression de mes sentiments très distingués et dévoués.

1

Старший адъютант генерала Скобелева по строевой части.

2

Адъютант генерала Скобелева.

3

Петров – деньщик генерала Скобелева во время текинской экспедиции. Здоровенный детина с рыжими усами.

4

Имя вымышленное.

5

Местечко в ахал-текинском оазисе.

6

Спасское, родовое имение генерала в Рязанской губернии.

7

Берлин. 28. 12. 87.

Милостивый Государь.

Высказываю вам мою глубочайшую благодарность за любезно присланные мне вами воспоминания из войн 1877 и 1882 годов. Я прочитал книгу с живейшим интересом. Пусть прилагаемый здесь портрет мой передаст вам мою благодарность.

Преданный

8

Пуня – сарай для сена.