Дома и на войне
Отъехав с версту влево, мы увидели ручеек. Все соскакиваем с лошадей и бросаемся с жадностью пить, точно боясь, чтобы ручей не пересох. Помню хорошо, что мы долго наслаждались водой, пили, пили, без конца и только к закату солнца приехали в Бами.
* * *Мы жили в Бами тихо и мирно. Дел не было никаких. Днем хотя жара стояла страшная, зато ночью было прохладнее. По ночам изредка слышались залпы из секретов, стрелявших по одиночным текинцам, которые подползали к лагерю, чтобы промыслить себе ружье у задремавшего часового.
Утро. Я просыпаюсь; хоть еще и рано, а уже солнечные лучи начинают пропекать палатку.
– Погорелов! – кричу своему казаку.
Тот является в коричневом бешмете, который я же подарил ему.
– Накинь-ка бурку на палатку, вот с того боку, да приподними снизу, чтобы продувало! Через минуту в палатке становится темнее, солнце не пробивается сквозь бурку, а под приподнятое полотно дует легонький ветерок.
Выглядываю наружу: ручей, журча, течет около самой палатки. По обоим берегам его стоят палатки штабных офицеров. Рядом живут инженеры, подполковник Рутковский и капитан Яблочков. У них что-то тихо, должно быть, еще спят; а вон из следующей кто-то пронзительно кричит: «Растеряев! Растеряев!» – Раз десять повторяется тот же самый крик; наконец из палатки показывается поджарая фигура господина без кителя, в белой рубахе, в синих рейтузах, заправленных в походные сапоги. Голова коротко острижена.
– Где ты пропадаешь, сто раз тебе кричать! – скороговоркой, сердито кричит он денщику, который появляется в эту минуту из-за палатки.
– Давай чаю! – и изобразив на заспанном, небритом лице сердитую гримасу, отходит зачем-то в сторону.
Немного дальше, все на том же берегу ручья, показывается из другой палатки, в одном нижнем белье и туфлях, знакомый мне капитан. Он, очевидно, тоже только что проснулся и вышел подышать чистым воздухом. Сладко зевая своим полным лицом, обросшим седоватыми бакенбардами и усами, капитан щурит глаза от яркого солнца, смотрит сначала в сторону генеральской палатки, затем постепенно обводит взор кругом всего лагеря, самодовольно похлопывает себя по объемистому животу, размышляет о чем-то и уходит обратно к себе.
– Давай умываться! – кричу казаку и выхожу. Кругом все тихо. Кое-где виднеются солдаты в белых рубахах, подпоясанных ремешками, и черных брюках. Некоторые из них идут куда-то за лагерь и скрываются. Взамен их, точно из земли, вырастают другие и идут к лагерю. Генерал, должно быть, тоже проснулся; за его палаткой, под густым тенистым деревом, здоровенный рыжий гвардеец Петров, в кителе, с веснушками на лице, возится с умывальником и тазом. Лакей Лей, должно быть, из остзейцев, блондин, в черном сюртуке, несет на серебряном подносе стакан чаю. Одновременно с этим гусар Бражников подводит к палатке Скобелева уже оседланного и замундштученного жеребца Шейнова. Значит, генерал едет кататься. Надо, думаю, и мне ехать, а то, пожалуй, заметит.
– Седлай живо! – кричу казаку. – Не проходит четверти часа, как уже к палатке Скобелева съезжается конвой осетин и кое-кто из офицеров. Скобелев выходит в белом кителе, сначала кричит осетинам: «Здорово, братцы!», на что те отвечают по-своему: «Берекет берсень», т. е. покорно благодарю, затем здоровается за руку с каждым из офицеров, садится на коня и шагом направляется по дороге к аулу Беурме.
В конце июля генерал отправился к Михайловскому заливу посмотреть, как там подвигается железная дорога, а полковник Гродеков поехал к Чикишляру, чтобы проверить и осмотреть опорные пункты. Я тоже сопутствовал ему в этой поездке.
Гродеков неутомимо ездил верхом. Лошадь у него была отличная, купил он ее во Владикавказе у моего товарища Шанаева. Она шла, как и моя, проездом, так что мы делали, наверно, 8 верст в час. Гродеков, бывало, отъедет верст 20–30, слезет с лошади, поразомнется, сгонит пальцем с лысины пот, поправит очки, снова сядет на лошадь и опять валяет дальше, как ни в чем не бывало.
Ежели рассчитать, сколько мы в первый день проехали, при жаре с лишком в 50 градусов, на тех же самых лошадях, так теперь трудно и поверить. От Бами до Бандесен – 16 верст, от Бандесен до Хаджам-калы 30 верст. От Хаджам-калы до Терсакан 45 верст, да там 30 до Дуз-Олума, – и выходит, с 4-х часов утра и до 11 часов вечера мы сделали 121 версту. В особенности тяжело было ехать от Хаджам-калы к Терсакану. Дорога здесь идет между горами и представляет как бы раскаленный котел. Вершины голых, серых скал точно покраснели от жары. Солнце все кругом так нагрело, так накалило, что дышать было тяжело. Дорога песчаная, тяжелая, воды нигде нет ни капли, ну, положительно проклятое место. Труден был этот переход!
Когда мы выехали из Дуз-Олума к Чату, Гродеков рассказывал мне, что ему хотелось бы послать кого-нибудь в Россию – закупить для отряда различных инструментов: гармоний, бубен и т. п., чтобы люди могли в свободное время повеселиться, и предлагал мне съездить. Я, конечно, согласился и заранее радовался, как приеду в Астрахань, затем прокачусь в Нижний, посмотрю ярмарку, накуплю всего, что мне будет поручено, и возвращусь назад. И так решено, я еду в Россию.
Подъезжаем к Чату, нас встречает комендант и, отрапортовав начальнику штаба о «благополучии», начинает ему что-то объяснять вполголоса. Мы слезаем с лошадей, начальник штаба уходит к коменданту в барак и через полчаса выносит мне предписание освидетельствовать и перевесить чатский продовольственный склад. Комендант жаловался на смотрителя, что у него недочет в провианте и происходили различные злоупотребления. Освидетельствование склада вещь не легкая. Нужно было перевесить около 20 тысяч пудов провианту. Вот, думаю, и Россия, и нижегородская ярмарка! Нечего делать, надо приниматься за работу!
Гродеков через час уехал дальше, а я взял у коменданта роту солдат из гарнизона – и давай перемеривать да перевешивать кули и мешки. Пять дней подряд возился я с этим делом, на этой сильной жаре, с раннего утра и до позднего вечера. Оказались действительно какие-то недочеты. Я собрался ехать обратно в Бами, когда поздно вечером приехал в Чат Скобелев, возвращавшийся из Михайловского залива через Чикишляр. С ним ехали Гродеков и Ушаков. Отдохнув часок, они сели в ротный фургон, запряженный тройкой лошадей, усадили меня с собой, и мы поскакали далее.
Из Чата мы выехали поздно ночью. Нас конвоировала сотня казаков. Подъезжая к самому опасному месту, Хоролуму, где текинцы чаще всего нападали на транспорты, наша сотня должна была смениться другой, высланной из Дуз-Олума. Но по чьей-то ошибке та сотня не выехала. К счастью, здесь нам встретилась рота солдат. Генерал отпустил казаков, посадил в фургон двух солдат с ружьями, и с таким ничтожным конвоем мы поехали дальше.
Ночь очень темная. Солдаты в серых шинелях сидят по бокам спиною друг к другу, ноги их свешены снаружи, в руках ружья, с примкнутыми штыками. Стук колес глухо раздается в ночной тиши. Хоролумское ущелье все ближе и ближе. Вот мы в него въезжаем, становится еще темнее. Я с Ушаковым молчим, Гродеков лежит на боку и изредка посматривает на нас. Генерал растянулся на дне фургона, напихал под голову сена, укрылся шинелью и как будто спит.
– Ну что, думаю, если теперь нападут текинцы, перебьют нас всех! Пропала тогда экспедиция!
В это время, смотрю, генерал приподнимается немного и, поправляя на голове смятую фуражку, восклицает:
– А-а-а, луна! С какой стороны она показалась, заметили, господа?
Оглядываюсь, позади меня из-за гор показался бледный серп молодой луны и тускло осветил окрестности.
– С правой, ваше превосходительство! – отвечаю ему.
– С правой, ну это хорошо! – мычит он вполголоса и успокаивается.
Я и не слыхал, что существует такая примета о луне, что ежели она, во время путешествия, покажется с правой стороны, то это хороший знак, а ежели с левой, то предвещает несчастье.
На другой день мы приехали в Бами.
Глава VI
Бендесены. Охотничья команда
Когда генерал уезжал к Михайловскому заливу, баминский лагерь оставался на попечении седовласого артиллерийского полковника Вержбицкого. Около того же времени, для безопасности Бендесенского ущелья, была сформирована охотничья команда из разных войск. Преимущество охотников заключалось в том, что их не назначали ни на какие работы, и они знали только свое дело – разыскивать следы текинцев и предупреждать их нападения. Случалось, день, и два, и три подряд они лазили по горам, а затем столько же времени лежали у себя в землянке на боку. Все, что они отбивали, поступало в их пользу, конечно, кроме скота; а за оружие выдавалась денежная награда.
* * *18-го августа я получил предписание ехать в Бендесены начальником отряда. На другое утро отправился я туда с попутным транспортом. День, по обыкновению, наступил очень жаркий. Въехали мы в ущелье, отошли версты четыре, как вдруг скачет из авангарда казак и докладывает мне запыхавшимся голосом, что впереди лежит убитый человек, должно быть, кто-то из охотников. Я и еще несколько офицеров, бывших при транспорте, скачем ущельем вперед и видим – лежит, на самой дороге, голый труп: по лицу и по коротко обстриженной голове можно было узнать в нем нашего солдата. Пожелтевшая на солнце кожа была во многих местах исполосована глубокими сабельными ударами; голова прострелена пулею, и из раны вытекла на землю кровь. На сабельных же ранах кровь запеклась по краям, из чего можно было заключить, что текинцы, должно быть, уже на мертвом солдате пробовали доброту своих шашек. Удары приходились преимущественно по ногам и по рукам. Пока мы стояли и тоскливо рассматривали убитого, вдруг впереди раздались крики: «Да здесь еще один лежит!» – А затем слышим: «Еще третий!» – Скачу опять вперед. Вижу, немного в стороне от дороги лежат еще два трупа, тоже голые и изрубленные: у одного голова едва держалась на затыльной коже. При виде этих трупов нам стало жутко. Как бы, думаем, текинцы на нас не напали! Поскорее отнесли убитых в сторону, завалили песком, камнями, заметили место, чтобы прислать из Бендесен за телами, и стали осторожно подвигаться вперед. Неприятель не показывался, и мы благополучно добрались до своего места. Оказалось, что накануне из Бендесен отправили 16 ротных лошадей в Бами при четырех солдатах, в том числе был послан с казаком генеральский конь Шейнов, который гулял там на подножном корму. Как только солдаты спустились с перевала, с правой стороны из-за горки в них посыпались выстрелы, и передовой солдат был убит. Остальные трое и казак поскакали вперед, но увидали толпу текинцев, которая бросилась на них и ухватилась за лошадей. Солдат убили, а казак спасся только тем, что соскочил с коня, бросил его среди дороги и, пользуясь суматохой, которая поднялась у неприятеля из-за лошадей, ускользнул в горы. С этим казаком я несколько раз потом разговаривал и расспрашивал подробности этого дела. Он видел, как к Шейнову с гиком и воем толпой бросились текинцы; видел, как один из них, высокий, широкоплечий, седой старик (впоследствии оказалось, что это был предводитель текинцев, Тыкма-Сардар) смело схватил коня под уздцы. При виде этого сердце замерло у казака, и он едва живой от горя и страха дотащился до Бендесен. Но сколько, примерно, человек было в шайке, каков был их вид, что они кричали и как он сам успел соскочить с лошади и убежать, – казак не помнил. Прибежав домой, он целые сутки лежал без языка, не пил и не ел.
Как только я приехал в Бендесены, тотчас же послал за телами убитых. Их привезли на другой день утром и с честью похоронили рядом с той горкой, где похоронен доктор Студитский.
Укрепление Бендесены расположено как раз на вершине той скалы, при выезде из ущелья в долину, где я заметил при первой моей поездке разбойничье гнездо, или пещеру.
Наверху горы были расположены в юламейках 3-я и 4-я роты Самурского полка и два орудия; внизу, под самой горой, по берегу ручья, расположились 14-я рота Апшеронского полка, сотня казаков Таманского полка и охотничья команда. Так что весь бендесенский гарнизон, который был в моем ведении, простирался до 500 человек.
Бендесены, как выражался Скобелев, находятся как раз в «горле» у текинцев. Для их набегов это место представляло самое лучшее отдохновение. Вода в роднике прекрасная; широкая долина, тянувшаяся с севера на юг, покрыта сочной травой. Наши солдаты заготовляли здесь сено, поэтому мне приходилось несколько раз проезжать по долине. Во время этих заготовок часовые, расставленные на командующих вершинах, зорко следили, не покажется ли где неприятель, и, несмотря на всю их осторожность, текинцам раз удалось-таки подкрасться и убить одного часового.
Это было уже осенью; день пришелся пасмурный, окрестные горы и долины покрылись туманом. Часовой хотя и заметил неприятеля и успел дать один выстрел, но было поздно. Текинцы бросились на него и изрубили. Выстрел же сделал свое дело, остальные солдаты успели собраться в кучу около своих повозок. Я был тогда в лагере, внизу под горой, у командира апше-ронской роты, поручика Чикарева, как вдруг слышу: барабанщик бьет тревогу. Тр-р-р-р… так и сыплется дробь. Что такое? Смотрю, от гор по долине скачет верховой и кричит:
– Тревога, тревога! На наших напали! Часового убили!
Подымается суматоха.
– Рота, стройся! – кричит дежурный ротный командир, выбегает из своей юламейки и быстро нацепляет шашку с револьвером.
Через минуту рота выстраивается. Я бегу к ней, говорю, по какому направлению надо идти, и солдаты, скорым шагом, а где и вприпрыжку, направляются по долине в горы. А уже впереди пехоты едва виднеется полусотня казаков с их командиром, который, узнав, в чем дело, бросился за неприятелем. Погода как раз помогала этой тревожной картине. Небо, обыкновенно ярко-синее, заволокли густые, серые облака. Солнце скрылось. Стало темно. Горы почти до самого подножия тоже покрылись туманом. Весь отряд был настороже. Но все обошлось благополучно. Солдаты, заготовлявшие сено, вскоре вернулись с повозкой назад и объявили, что текинцы не решились напасть на них. Погиб только один часовой.
К вечеру вернулись казаки и рота: они так и не видали неприятеля.
Охотничья команда жила внизу в земляном бараке. Командир же их, прапорщик Усачев, совсем еще мальчик, лет 20-ти, брюнет, довольно полный, с черными усиками, устроился под выступом скалы в шалашике.
Впрочем, охотникам жить в лагере приходилось очень мало. Целый день они рыскали по горам, как звери. Я, признаться, удивлялся их смелости.
Если бы они ходили большими партиями, человек по 20 или 30, то это еще ничего, а то смотришь, плетутся из гор два солдатика, шинели надеты в рукава, чтобы белых рубах не было видно, кепи без чехлов, через плечо холстяные сумочки.
– Вы чего идете? – спрашиваю их.
– За хлебом, ваше высокоблагородие.
– А ваши где?
– Командир с командой туда, к Нухуру пошли, а нас шестеро осталось на перевале.
Другой раз едешь ущельем с казаками и видишь: где-нибудь на вершине горы стоит наш солдатик, один-одинешенек и поглядывает себе по сторонам. А с текинцами не шути! Так раз партия охотников, человек 10, присела отдохнуть на самом перевале. Составив ружья в козлы, они пошли напиться к роднику, который находился в нескольких саженях. Как вдруг на них набросились текинцы. Пятерых убили, остальные разбежались.
Больше всех мне нравился в охотничьей команде фельдфебель. К сожалению, забыл его фамилию. Молодчина был и отчаянно смелый. Среднего росту, худощавый, брюнет, глаза черные, живые.
Помню, как-то я проснулся очень рано, вышел из юламейки и смотрю на долину. Солнце только что показалось со стороны Вами, из-за скалистых гор.
Вижу: из ущелья идут скорым шагом фельдфебель охотничьей команды и еще двое охотников. Шинели надеты в рукава, на плечах ружья, – значит, ходили куда-то в горы. Я подзываю фельдфебеля и спрашиваю его:
– Откуда это ты так рано?
– Да ребята прибежали, сказывали, тут текинцы показались. Я взял сколько было дома людей и побежал. Во-о-он там! – говорит он и указывает рукой к перевалу, – влево от дороги мы и приметили, бегут трое текинцев по тропинке. Мы за ними бегом. Я впереди, и не вижу, что мои отстали. Смотрю – в меня стреляют, близехонько, так вот около самых ног пули падают. А я, как наметил одного, все неохота отстать, замучился совсем, а таки догнал и застрелил!
При этих словах фельдфебель, очень довольный, улыбается, лезет к себе в правый карман шинели и вытаскивает отрубленное ухо текинца. Оно было еще совсем мягкое, но уже бледное, холодное. Я никак не ожидал такого наглядного доказательства; взял в руки ухо, осмотрел его, возвратил назад, похвалил фельдфебеля и обещал при первой встрече с генералом доложить о нем. Фельдфебель, радостный, пошел к себе в землянку.
Спустя несколько дней приезжаю я в Бами и, между прочим, рассказываю одному приятелю моему, капитану, начальнику гелиографов[5], относительно охотничьей команды и текинских ушей.
– Да это что, отвечает он, – это пустяки. А вот на днях я видел: кажется, 4-го сентября, приезжает сюда в Бами сотенный командир, такой высокий, здоровый, рыжий мужчина, вы его знаете! Ну, да не в том дело. С ним едут сзади несколько казаков. Смотрю, у них на седлах болтаются мешки с чем-то круглым. Сначала я подумал: с капустой. Подхожу ближе, а казаки слезли и давай вытряхать из мешков отрубленные текинские головы. Они где-то столкнулись с текинцами, побили их, поотрубили головы и привезли в штаб, в доказательство своей победы. А одни уши отрезать – это уже им после позволили, чтобы легче возить было.
– Да скажите, пожалуйста, зачем же им эти уши и головы? – спрашиваю я.
– Как зачем, ведь за них в штабе деньги выдают, разве вы не знаете? Не могу наверно сказать сколько, кажется, 3 рубля. Недавно еще я видел, – продолжал рассказывать капитан, – пришли от вас из Бендесен несколько охотников. Смотрю, один лезет к себе за голенище, вытаскивает завернутое в бумажку ухо и отправляется с ним в штаб получать деньги.
Услыхав это, я понял, почему фельдфебель охотничьей команды так старательно гнался за текинцем и, невзирая на пули, свиставшие над его головой, все-таки догнал того, застрелил и отрезал уши.
* * *Вскоре в Бендесенах был устроен верблюжий лазарет, т. е. сюда пригоняли на подножный корм всех больных верблюдов, прибывающих в Бами, и назначен был особый ветеринар. Но здешний подножный корм, очень хороший для лошадей, оказался совершенно негодным для верблюдов, и они стали десятками околевать ежедневно. В окрестностях распространилось зловоние. Гарнизон из сил выбился, закапывая околевших животных. Сотни шакалов появлялись по ночам и пожирали трупы. При этом шакалы подымали такой вой и драку, что я нередко выходил из юламейки, чтобы разглядеть, где они так близко воют.
Как-то офицеры выпросились у меня сходить на ночь подкараулить шакалов, но они просидели напрасно целую ночь около дохлого верблюда и воротились ни с чем: шакалы не показались. А ведь как они, каждую ночь, отчаянно выли – невозможно передать словами. Вытье их продолжалось всего каких-нибудь четверть часа и затем утихало.
Во время моего житья-бытья в Бендесенах мне пришлось проводить телеграф к Бами и Хаджам-кала. Лес рубили в горах и привозили на больных верблюдах. Хотя и тяжело было смотреть, как несчастные, слабые животные тащили за собой на веревках длинные, сырые столбы, но что же было делать, – телеграф приказано строить во что бы то ни стало, ну и строй! Годного для столбов лесу оказалось очень мало, и его трудно было доставать из ущелий. Командировав однажды офицера с верблюдами за телеграфными бревнами, я поехал тоже вместе с ним. Мы отправились долиной к югу. Я никогда еще так далеко не углублялся здесь в горы, как этот раз. Долина, широкая около Бендесен, все суживалась, а затем разветвлялась, между горками и холмами, на множество маленьких долинок, покрытых превосходной душистой травой. Вероятно, вследствие того, что по всему Ахал-Текинскому оазису очень мало зелени, здешние места мне чрезвычайно понравились, в особенности в сравнении с протухшим от верблюжьей падали Бендесеном. Воздух был так чист, зелень так свежа, что и не ушел бы отсюда. В конце одной маленькой долины, под тенью высокой, стройной рощи деревьев, похожих на наши серебристые тополя, мы нашли могилу какого-то текинского святого, покрытую большим камнем. Мы чрезвычайно обрадовались этой роще, так как она нам сразу давала около двадцати хороших телеграфных столбов. Признаюсь, жаль было рубить это святое для текинцев место; но можно ли было иначе поступить и оставить их стоять, когда нам каждый столб был бесконечно дорог, и за ним приходилось солдатам лазить Бог знает по каким горам? Нечего делать, давай рубить, и дерево за деревом начали наклонять свои густые, тенистые вершины, а затем с треском падать на землю. Скоро от прохладной тени не осталось и следа около могилы святого, и только свежие пни белели и свидетельствовали о нашем жестокосердии.
Немного спустя генерал Скобелев запретил заготовлять сено своим солдатам, так как, несмотря на то, что люди зарабатывали себе этим деньги, оказывалось, что они привыкали смотреть, что им должна следовать известная плата и за другую работу: как напр., за закапывание верблюдов, рубку телеграфных столбов и т. д. Поэтому был нанят подрядчик из персиян.
* * *В конце октября вершины гор, около Бендесен, покрылись снегом. Дорога к Хаджам-кала разгрязнилась. Ручей разошелся и затопил долину. Одним словом, наступила здешняя зима. Транспорт за транспортом проходили мимо меня, сопровождаемые вновь прибывающими с Кавказа войсками. Двигалось много орудий и зарядных ящиков, и все это скоплялось в Вами, чтобы оттуда двинуться разом в Геок-Тепе.
Как-то вечером подошел к Бендесену очень большой транспорт с провиантом; с ним прибыли войска чуть не всех родов оружия, и пехота, и артиллерия, и казаки. Транспорт расположился на ночь под горой, при входе в ущелье. Некоторые из офицеров, в том числе и мой сотенный командир, поднялись на гору, к одному товарищу, попить чайку. Его юламейка стояла в нескольких шагах от моей. После чая там пошло и другое угощение, коньяк, разные вина; началось провозглашение многолетия Скобелеву. Ротный командир позвал песенников. Вместо обычной тишины, после зори, по лагерю раздались песни и гул барабана. Я посылаю дежурного с просьбою, чтобы господа офицеры прекратили песни. Тот возвращается и докладывает, что офицеры очень просят позволить им продолжать песни. Что делать! Идти самому туда – можно нарваться на неприятность. Вышел я из юламейки, смотрю – ночь совершенно темная. Поблизости, около орудия, едва виден часовой. Кругом все тихо, только из палатки, где собралась компания, доносятся веселые голоса и песни. Скверно! Думаю, как это я так ловко попался! Чтобы раньше предложить им разойтись; а теперь, когда прекратятся эти безобразия? А главное, ну если нападет неприятель, что тогда я буду делать? Пока так размышляю, подходит дежурный унтер-офицер и шепотом говорит мне:
– Ваше высокоблагородие, дозвольте с какого-нибудь поста – таф-таф!
– Что такое? – спрашиваю его, не понимая, что он хочет выразить.
– Из цепи, значит, выстрел дать, будто по текинцам! – объясняет он с улыбкою.
Я догадался, в чем дело, и очень обрадовался этой мысли. Действительно, только одна тревога и могла отрезвить расходившихся офицеров.
– Смотри же, говорю унтер-офицеру, осторожнее, не проболтайся!
Иду к себе в палатку, ложусь на постель, чтобы и виду не показать, что ожидаю чего-то. Минут через пять, где-то далеко в сторожевой цепи раздается глухой выстрел. Ему поблизости вторит другой, за ним третий, четвертый! Слышны крики: «Тре-во-га!» Барабанщик выскакивает из соседней юламейки и бьет тревогу.
Песни моментально прекращаются. Раздаются крики и возгласы: – Где моя фуражка? – Господа, моя сабля? – Вон, вон, подай ее!.. – Надо вниз бежать скорей!
Выстрелы раздаются все чаще. Барабанщик все яростнее продолжает бить. Гарнизон выбегает из юламеек и занимает вдоль вала свои места. Вскоре все стихает. Я обхожу укрепление. Офицеры на своих местах. Спрашиваю, что такое? Говорят, что внизу от гор подъезжали всадники и затем скрылись. Один солдатик уверяет, что он сам видел белые папахи на текинцах. С четверть часа ждали нападения, затем я распустил роты по местам, и лагерь успокоился. Только один сотенный командир пострадал: он второпях, вместо того чтобы спуститься вниз по тропинке, свалился в кручу и хорошо, что еще попал в ров с водой, а то мог бы крепко разбиться, хотя и то сутки-двое жаловался на плечо. Впрочем, вряд ли что могло ему приключиться. Это был детина без малого в три аршина. Полное, круглое лицо его обросло широкой русой бородой. Такого видного молодца я редко встречал.
Глава VII
Ягинь-Батырь-Кала – Самурское укрепление
В конце ноября в Бами собралось достаточно войск и провианта. Скобелев решил двинуться к Геок-Тепе.
В ночь с 29-го на 30-е декабря наши передовые силы собрались в деревне Келете, в 35 верстах от Геок-Тепе. Отсюда генерал намеревался занять Ягинь-Батырь-калу, или, как она была названа впоследствии, самурское укрепление, в честь 1-го батальона Самурского полка, бывшего постоянно в авангарде.
