За границей
– И чего они так важничают, думают, что уже это очень умно, что ли? – говорю дорогой генералу. Так Скобелев мне на это с досадой ответил:
– А что станешь делать! Они могут важничать: они имеют право на это.
От Берлина до Кёльна
Поезд мчится с замечательной быстротой. Я смотрю в окно вагона и любуюсь видом окрестностей. Селения за селениями, город за городом так и мелькают, точно во сне. И какая громадная разница с Россией! Нет здесь соломенных крыш, нет этого длинного ряда бревенчатых домиков, выстроенных в один порядок. Нет этой невыходной грязи на улицах. Постройки здесь все каменные, прочные, крытые большею частью черепицею. Улицы мощеные. Везде чистота.
Начинает темнеть. Поезд несется все с той же стремительностью. Не помню, от какой станции, по обе стороны дороги начались фабрики и заводы, и что дальше, то больше. Такого громадного количества фабрик, сосредоточенных в одном районе, я никогда и не предполагал. Ночь уже совсем наступила. Я продолжаю смотреть в окно и не могу оторвать глаз от этой удивительной картины. Мне решительно представляется, что я еду по какому-то заколдованному миру гномов. Тысячи труб извергают столбы огненного дыма. Чудовищные печи, раскаленные до красна, в ночной темноте зловеще пылают. Огненные языки по временам вырываются из жерл печей и, как-бы облизывая самый остов трубы, высоко взлетают к небу. Тысячи окон в громадных фабричных зданиях, освещенных электричеством, мелькают на темном фоне подобно звездам. Озаренные огнем лица рабочих, снующих около печей, среди моря дыма и пламени, дополняют эту волшебную картину. И эта картина тянется не две, не три версты, а несколько станций. Стоит только проехать от Берлина до Кёльна, чтобы понять удивительную заводскую деятельность Германии.
Жирарде́
До немецкой границы мы ехали в отдельном купе. Далее же по Германии – в общем вагоне 1-го класса. Здесь нас всю дорогу смешил своим поведением господин Жирарде́. Он, как истый француз и патриот, вообще не любил немцев; со времени же войны 1870 года, возненавидел их всей своей душой. А потому, как только мы уселись в немецкий вагон и поехали по немецкой земле, нашего Жирарде́, до того времени болтливого и веселого, как и все французы, не возможно было узнать: так он стих, прижался в угол и только изредка мрачно поглядывал исподлобья. Если же Скобелев, смеясь, обращался к нему с каким-либо вопросом, чтобы хотя сколько-нибудь развеселить его, то Жирарде́, сухо, коротко и даже грубо отвечал, и затем снова впадал в прежнее меланхолическое настроение. Он просто не мог слышать гнусливого восклицания кондукторов на станциях: «Bitt' anfsteigen, ihr Platz nehmen!»
Каждый раз, как он слышал эти слова, он саркастически улыбался и вполголоса презрительно повторял исковерканным манером эту фразу. За то надо было видеть этого француза, когда, наконец, раздалось давно ожидаемое им «Erquelines», название пограничной станции.
Жирарде точно переродился. Как-то вырос, выпрямился. Маленькая, круглая шапочка, надвинутая-было на брови, теперь съехала на затылок. Он так повеселел, что готов был на каждой станции целоваться не только что с кондуктором, но даже с каждым смазчиком.
Я в душе сравнивал его в это время с самим собой, когда, бывало, в юности, я возвращался из Петербурга на родину. И когда подъезжал я к нашей деревне, то готов был тоже броситься на шею первому встречному крестьянину, лишь-бы он был «наш».
Когда мы вступили в первый раз на французскую платформу, Жирарде сделался просто смешон. Он был в какой-то ажитации. То он хватал Скобелева под руку и тащил его что-то показывать, то П., то меня. Все он находил здесь прекрасным, целесообразным и в десять раз лучшим, чем на немецких дорогах. Он даже уговорил меня зайти в буфет и спросить бульону и чашку кофе. Но бульон оказался весьма плохого качества, а кофе подали в какой-то полоскательной чашке со столовой ложкой, вместо чайной, так неаппетитно, что я и пить не стал. Когда же мы тронулись дальше, и я заметил Жирарде, что немецкие вагоны гораздо удобнее и лучше французских, то он не на шутку обиделся и сказал, что я говорю это только для того, чообы его рассердить. Жирарде не мог допустить, чтобы у немцев было что-либо лучше, чем у французов. В этом отношении он увлекался до крайности. Как сейчас смотрю на него: сидит он у окна вагона, вертит между пальцами свою маленькую серебряную табакерку и с жаром что-то объясняет Скобелеву. Седая бородка его так и трясется. Он видимо расхваливает своему соседу возделанные и обработанные окрестности. «Voilà, voilà!.. et ces canaux… les Allemands… aucune idée»… долетают до меня его отрывочные восклицания…
Окрестности, действительно, очаровательны. Поля, парки, сады. Восхительные, как игрушки, дачки, каналы, мосты, шоссе так и мелькают перед глазами. Нигде не видно ни пяди невозделанной земли. Все обработано. Везде видна рука человеческая.
Пока я так любовался окрестностями, вдруг слышу позади себя сердитый голос П.
– Чорт знает, да куда же он делся?
Смотрю, мой соотечественник, с заспанным, сердитым лицом, стоит в своей серенькой визитке наклонившись, и чего-то ищет. На правой ноге надет ботинок, а на левой нет.
– Да вы искали ли под скамейкой? – говорю ему.
– Да уже везде искал!
Мы принимаемся шарить вместе. Элегантно разодетые пассажиры-французы, мужчины и дамы, которые во множестве уселись на последних станциях под Парижем, вежливо сторонятся, и, не без улыбки, позволяют нам искать кругом. Ботинок как в воду канул. Не иначе, как его выкинул ногой, по неосторожности, кондуктор, который ночью заходил проверять билеты. Вагоны же устроены так, что каждого отделения дверь выходит наружу.
В это время поезд круто, почти с полного ходу, останавливается и раздается магический возглас «Paris». Говорю магический, потому что это слово, как электрический ток, пронизало меня, и мои спутники, вероятно, тоже чувствовали что-то необыкновенное.
Я устремляюсь из вагона за Скобелевым и Жирарде. В это время чувствую, кто-то дергает меня за пальто. Смотрю. П. уже в туфлях, стоит несколько сконфуженный и просит меня ехать с ним вместе покупать ботинки. Так я и сделал.
Глава IV
Париж
Я уже говорил, что до этого времени нигде за-границей, кроме Турции и Румынии, не бывал. Поэтому все, что я увидел здесь, – все казалось для меня совершенной диковиной. Роскошные здания, чудные мостовые, толкотня на улицах, элегантные костюмы, роскошные экипажи, – все поражаю и удивляло меня по своей новизне и оригинальности. Мне почему-то казалось, что все это только и существует, что в Париже и нигде больше, хотя многое из того, что я увидал здесь, можно было встретить и в других городах Европы.
Что прежде всего удивило меня, когда мы вышли на вокзал – это здешние извозчики. Их нельзя было даже с берлинскими сравнивать, не только что с петербургскими.
Сначала, когда я увидал их, то принял за собственные экипажи. Глаза мои по привычке искали наших «Ванек» с открытыми, обтрепанными дрожками и несчастными, заморенными лошаденками. И что же! Вдруг эти элегантные, одноконные каретки, запряженные красивыми рослыми лошадьми, оказались извозчичьими экипажами. Кучера, в своих синих ливреях, с блестящими металлическими пуговицами, в высоких шляпах, с какими-то громадными бутоньерками на боках, показались мне такими важными господами, что ежели-бы не П., то я не сразу решился-бы нанимать их.
Надо правду сказать, что я долго не мог привыкнуть к здешним кучерам. Каждый раз, когда мне случалось нанимать подобного господина, когда тот, закинув голову на кузов кареты, сложив по-наполеоновски руки на груди, величественно отдыхал, и, прежде чем согласиться везти, окидывал меня с ног до головы своим высокомерным взглядом, рука моя невольно тянулась к шляпе, дабы извиниться, что я осмелился нарушить его спокойствие.
Поместился я в гостинице «Grand-Hôtel». Оставил в номере свои вещи, взял провожатого и тотчас же побежал с ним осматривать Париж.
Трудно описать то чувство, которое я испытывал здесь, после целого года, проведенного в текинских песках, в первые дни, гуляя по великолепным улицам и бульварам этого удивительного города.
Ведь впоследствии живал же я подолгу в других больших городах, например: Берлине, Вене, Брюсселе, но ничего и близко похожего на Париж я там не нашел.
Хорошо помню, что когда усядешься, бывало, поудобнее на скамеечке где-нибудь в Champs Elysées, или в саду Тюльери, или где в другом подобном прелестном местечке, откуда одновременно можно спокойно наблюдать и детские игры, и хорошенькие личики бонн и гувернанток, и роскошных барынь-красавиц, разодетых в роскошные костюмы от Ворта, и в удивительных шляпках от Феликса, и в дорогих экипажах, запряженных тысячными лошадьми, – то я чувствовал себя так хорошо, как нигде.
И вспомнился мне тут рассказ брата Василия о том, как он раз, после турецкой войны, встретил в самом этом саду Тюльери знакомого старика, генерал-адъютанта, князя N., и на вопрос брата: «что вы, князь, здесь делаете?» – тот, умильно улыбаясь ответил:
– На боннушек смотрю, смерть боннушек люблю!
В Париже мне очень понравилась бульварная жизнь. Здесь, чуть не на каждом углу, можно сесть на скамейку или стул, спросить себе кружку пива или чашку кофе и, попивая, любоваться на самую разнообразную публику. Одно это уже доставляло мне несказанное удовольствие.
В первый день по приезде в Париж, не только обегал и осмотрел, столько увидел нового, столько восхищался и удивлялся, что, когда поздно вечером вернулся домой и лег спать, то в голове моей образовался какой-то сумбур, а ноги от усталости так заныли, точно их кто палками отколотил.
Помню, улегся я в постель и начал соображать, где был и что видел. Прежде всего представился мне дворец, Лувр. И странное дело! От чрезмерного утомления что ли, только ни одна из тех картин, которыми я так восхищался, не воскресла в моей памяти; а вот несколько оборванцев, которые мирно почивали на роскошных диванах, как живые выросли передо мной. Помню, как меня тогда еще поразило, что никто из прислуги не воспрещал им спать тут. За Лувром восстает в памяти биржа, и опять-таки не по своей замечательной архитектуре, а потому, как я стою на хорах и смотрю вниз на маклеров, которые, точно сумасшедшие, во все горло выкликают цены на разные бумаги и фонды. В ушах так и слышится: «Panama! Panama»!
С биржи точно ветром переносит меня на верхушку башни св. Якова. Ух, как высоко! Весь Париж как на блюдечке!
И много-много чего припомнилось мне в эту ночь, но все точно в тумане.
В «Graud Hôtel» оставался я не долго, всего дня три, четыре. А затем Жирарде нашел мне две меблированные комнаты, очень чистенькие, во втором этаже, в самом центре города. С прислугой, утренним кофе, с булкой и маслом, всего за 105 франков в месяц, что, конечно, было крайне дешево. Ведь это на наши деньги составляло всего 42 рубля.
Жирарде, крепко заботясь о том, чтобы я устроился в Париже как можно дешевле, повел меня раз в один ресторан, где, по его словам, можно было получить чрезвычайно дешевый домашний стол.
Когда мы пришли туда, я чуть не расхохотался.
В длинной полутемной комнате стоял узенький стол, за которыми, сидело человек 20 мужчин, и точно нарочно подобраны – все старички, маленькие, седенькие, худенькие. В конце стола стояла здоровеннейшая хозяйка в голубом платье, белом переднике, с засученными по локоть рукавами, молодая, красивая, грудь очень высокая, хозяйка разливала суп по тарелкам и положительно казалась Геркулесом перед своими гостями. Я с Жирарде примащиваемся на край стола.
Мне очень интересно было узнать, неужели в Парнасе можно получить за 1½ франка порядочный обед? Пробую суп – тепленькая водичка, пахнет какой-то зеленью. Я съел для вида несколько ложек, чтобы не обидеть хозяйки. Та в это время, кончив разливать суп, величественно посматривала на нас, подпершись в бока своими голыми розовыми руками. В зале тишина. Слышится только прихлебывание горячей жижицы, да сопение стариков.
– Permettez-moi, madame, encore une goutte – вдруг слышу, жалобно поет мой сосед, маленький старикашка, с большими очками на носу, завешенный салфеткой, как дитя, и в то же время дрожащими руками протягивает хозяйке тарелку. Его голос и манера удивительно напомнили мне в эту минуту пансион, где школьник за обедом робко просит надзирательницу прибавить ему кушанья. Признаться сказать, я удивился смелости моего соседа. Казалось, не только что от одного маха руки дебелой хозяйки, а даже от одного её «помавания» бровями, как выражается Гнедич в своем переводе Илиады, все эти старики должно было бы свалиться под стол. Но дело обошлось благополучно: хозяйка что-то бурчит стоящей за её спиной горничной, в таком же белом переднике и белом чепце; почти не глядя, плещет на тарелку ложку супу и затем также величественно продолжает наблюдать за своими «habitués». Нам подали еще по куску говядины, дали какое-то сладкое, похожее на мороженое, – и все.
Я больше не пошел туда, уж очень скучно показалось.
По приезде в Париж, я немедленно написал брату письмо в «Maisons-Laffite», где у него была своя дача, и в тот же день получил ответ, что он ждет меня.
На вокзале «St. Lazare» сажусь в вагон, и через полчаса поезд останавливается у станции «Maisons-Laffite», или, как кондуктора выкликали, просто «Maisons».
Я очень любил брата и страстно желал его увидать. Не без волнения сажусь в извозчичий фиакр и велю везти себя на «Place Napoléon».
– Chez M-r Wercschaguine? Vous êtes le frère de Monsieur? Vous lui ressemblez beaucoup! – восклицает кучер, красивый черноватый мужчина, с плохо выбритым подбородком и щетинистыми черными усами. Он пристально смотрит на меня и, не оборачиваясь к лошади, продолжает нахлестывать ее длинным гибким бичом.
– Quel est votre nom? – спрашиваю я.
– Henri – отвечает кучер.
– Et vous connaissez mon frère? не без удовольствия спрашиваю я, гордясь в душе за брата, что его так хорошо здесь знают.
– Mais comment donc! Tout le monde le connaît! – восклицает тот.
Место, где жил брат, пресимпатичное. И так как он искал уединения, вдали от городского шума, то лучшего места, где он выстроил себя дачу, трудно было найти. Дорога шла сначала городом, а затем тенистыми бульварами, один другого лучше. Минут так через 5–6 мелькнул в конце бульвара беленький домик.
– Voici la maison de monsieur votre frère – весело восклицает Henri, указывая бичом. Мы круто заворачиваем и останавливаемся у калитки решетчатого забора. Я щедро рассчитываю кучера и направляюсь через дворик в дом. Брать встретил меня на подъезде. Мы сердечно поздоровались. Дом был очень мило и удобно выстроен, при чем большую часть его занимала громадная мастерская, в 30 метров длины. Самые большие картины казались в этой мастерской совсем не так велики. Он жил один с женой, совершенным отшельником, по близости его даже не было никаких построек. Брать редко ездил в Париж и весь был предан своей работе. Он показал мне кое-какие свои новые работы. Затем мы позавтракали превосходным «ragoût», погуляли, поговорили, а вечером я отправился пешком на вокзал.
На обратном пути на вокзал я был удивлен, когда увидел, как старики французы, бодрые, коренастые, сняв верхнюю одежду, весело играли на бульварах вместе с мальчишками в шары. У нас в России наверное приняли бы этих стариков за сумасшедших, думалось мне, а здесь это, вероятно, так принято.
Утром, так часов в 9, сажусь в фиакр и еду к Скобелеву в Rue du Colysée. День солнечный, теплый. Жирарде нашел генералу отличное помещение. Это был совершенно отдельный маленький домик, в три этажа, окнами на улицу.
В каждом этаже было всего по три небольших комнаты. Генерал поместился в среднем этаже, Жирарде внизу, а Ушаков наверху. Михаил Димитриевич еще только одевался, когда я взошел к нему. Он находился в отличном настроении духа. Жирарде был тут же, тоже веселый, суетился и летал, как на крыльях, что между прочим нисколько не мешало ему рассказывать анекдоты и потешать Михаила Дмитриевича. Еще подымаясь по лестнице, я услыхал, сквозь открытые настежь двери и окна, веселый картавый смех Скобелева и его восклицание, относящееся к Жирарде: «Ах бебе, ты меня уморишь от смеха»!
– А-а-а! где вы пропадаете? Я думал что вы запутались в Париже? – кричит он, увидев меня. – Я уже за вами посылал моего «бебе»! Так называл генерал в веселые минуты своего Жирарде, и генерал весело протягивает мне руку.
– Ну что брат ваш, Василий Васильевич? Надо к нему съездить, – проведать его! – говорит он. Я, будучи заранее предупрежден братом, чтобы отговорить генерала от этой поездки, передаю ему, что брат сам на-днях приедет к нему.
Пока мой Михаил Дмитриевич одевался, смотрю на улицу и вижу, как мимо окон, с портфелем под мышкой, прогуливается какой-то высокий господин с рыжими бакенбардами и подстриженными усами, в сером клетчатом длинном пальто, с клапаном назади. Брюки тоже клетчатые, подвернуты снизу, чтобы не пачкались. Ботинки на толстых подошвах. Цилиндр хотя и чистенький, но уже не первой свежести. Под мышкой дождевой зонтик. Все в этом господине изобличало практичность и аккуратность.
Мое окно выходило как раз над подъездом, у которого стоял привратник, старичок, в вязаной полосатой курточке, на голове вязаная же круглая шапочка с кисточкой, на ногах вышитые пестрые туфли. Во рту у старика дымилась коротенькая трубочка. Господин подходит к привратнику и, заметно, уже не в первый раз, что-то горячо начинает ему объяснять, при чем беспрестанно указывает зонтиком на генеральские окна. Я слышу его отрывочные восклицания на французском языке с английским произношением.
– Pourquoi… Dgéneral Skobeleff… on peut pas… entrer?
– А! понимаю! Это, верно, какой-нибудь англичанин корреспондент желает попасть к генералу, – рассуждаю я.
Тот тем временем продолжает убеждать старика и тыкать зонтиком в нашу сторону. Но привратнику, вероятно, было строго приказано не пускать корреспондентов. Он флегматично покуривал, по временам сплевывал на сторону и, видимо, не обращал на англичанина никакого внимания. Тот, наконец, отходит от сторожа и снова терпеливо принимается мерить панель, при чем делает громадные шаги и на ходу, слегка как-бы приседает.
Я иду наверх проведать Ушакова. Михаил Иванович отлично устроился. Его комната, точно так же, как и у генерала, богато меблирована, и полы почти сплошь обтянуты коврами и толстым сукном. Я передаю ему по поводу корреспондента, и в ответ узнаю, что эти господа не дают прохода генералу, и что их приказано принимать только в известные часы.
– Мы сегодня все вместе едем завтракать в ресторан «Pied de mouton», – рассказывает Михаил Иванович. – Ресторан этот содержит старинный знакомый Михаила Дмитриевича, M-r Frédéric. Он приедет в 11 часов, а после завтрака отправляется осматривать его винный погреб. Генерал желает купить у него вина для Спасского[6]. Он просил непременно, чтобы и вы с нами ехали, – добавил Ушаков.
Действительно, ровно в 11 часов приезжает Frédéric, уже пожилой господин, среднего роста, полный, щеки гладко выбриты, длинные черные усы ровно приглажены, одет, как говорится, с иголочки: в черном сюртуке, галстух заколот богатой булавкой. На левой руке накинуто легкое «pardessus» на шелковой подкладке, в руках элегантная трость. На голове новый, лоснящийся, черный цилиндр. Сравнительно с Фредриком, я, Ушаков, да и сам генерал, были одеты совершенно по-лакейски.
Когда мы вышли с Ушаковым, чтобы садиться в экипаж, вижу, англичанин корреспондент уже успел побывать у генерала и крепко пожимал ему руку.
– All right, general Skobeleff! All right! – точно сквозь зубы цедил, выкрикивал он на прощанье.
Скобелев садится в один экипаж с Жирарде; я, Ушаков и Фредрик в другой и мы едем к «Halles Centrales». Здесь, в довольно грязной местности, стоял небольшой дом. На нем красовалась надпись: «Pied de mouton». Входим в ресторан и садимся у окна. На столе моментально появляются всевозможные закуски; между прочим, креветки, до которых генерал был большой охотник, устрицы, раковинки под названием «moules» и какие-то маленькие птички под белым соусом, в роде наших перепелов, только еще мельче. Рядом, на табуретке, ставят вазу с замороженным шампанским. Скобелев любил шампанское. Он находится в отличном настроении: весело потирает руки перед хорошим завтраком, беспрестанно посматривает по сторонам, и взором ищет хорошеньких лиц. Фредрика с нами нет, он там, на кухне, из всех сил выбивается, чтобы угодить генералу. Между прочими закусками, я кладу себе на тарелку и тех маленьких птичек под белым соусом. Превкусные. Обсосав их до последней косточки, протягиваю тарелку Ушакову и говорю:
– Положите-ка мне, Михаил Иванович, пожалуйста, еще этих птичек, прелесть какие вкусные!
– Кх-кх-кх! – разражается смехом наш генерал, чуть не на весь ресторан, так что мне даже совестно стало.
– Что это, ваше превосходительство, так громко смеетесь? – говорю я несколько обиженным тоном.
– Да ведь вы лягушек наелись! – восклицает Скобелев и не перестает смеяться. Признаться сказать, как только он выговорил слово «лягушка», так у меня мгновенно сперло было под горлом и, что называется, потянуло с души; смотрю, товарищи преспокойно едят себе это самое кушанье: тогда и я пересиливаю себя и съедаю вторую порцию.
После завтрака мы весело катим в двух фиакрах осматривать погреб Фредрика. Входим в низенькое каменное здание с земляным подом. Довольно темно. По стенам, на толстых полках стоят различной величины бочонки.
Пока мы рассматривали подвал, вдруг появляется Фредрик, уже преобразившийся в синюю блузу, в какой ходят мастеровые, и с удивительной, свойственной только одним французам, любезностью, начинает угощать нас различными винами из разных бочонков. Вино цедил он в красивую серебряную чарочку в роде той, из какой у нас запивают причастие. Через некоторое время, мы все опускаемся на подъемной машине во второй этаж подвала, и здесь начинается опять проба вина. Из второго этажа спускаемся в третий, и опять давай пробовать. Здесь я пил «Бордо» в 20 франков бутылку, и это, как сказал мне хозяин, еще далеко было не самое дорогое. Под конец я уже попросил хозяина вытащить меня на свет Божий, так как начал чувствовать сильную головную боль. Погреб Фредрика оказался превосходным.
Через месяц по приезде в Париж, я узнал от брата, что он предполагает устраивать выставки своих картин в различных городах Европы.
Мне пришла мысль помогать брату в этом деле. Это казалось мне крайне интересным, тем более, что, после Европы, он надеялся переехать в Америку. Брат охотно со мной согласился.
Не откладывая в долгий ящик, я послал в Петербург прошение об отставке.
Глава V
Вена
Первую свою выставку брат решил устроить в Вене. Туда приглашало его общество венских художников и предлагало для этой цели свой Кюнстлергауз.
В начале октября мы отправили в Вену картины, а вскоре и сами туда поехали.
Кюнстлергауз, прелестное здание, стоит на берегу Дуная совершенным особняком. Залы хотя и небольшие, но зато дневное освещение приноровлено в них очень удобно. Секретарем Кюнстлергауза был некто Валь, красивый брюнет, с окладистой черной бородой, премилый господин.
По поводу нашей выставки в Кюнстлергаузе происходило несколько заседаний художников, на которых были выяснены и заключены все условия. Общество долго не соглашалось рискнуть принять устройство выставки на половинных расходах, т. е. убытки или барыши делить пополам, но наконец, решилось.
Картины пришли благополучно, и мы с братом деятельно принялись за работу. Недели в три все было окончено и поставлено электрическое освещение. Всех нумеров картин было около сотни. Выставка была открыта с 10 часов утра до 4 вечера, при дневном освещении, и с 6 до 9 при электрическом. Входную плату, как брат ни старался удешевить, все-таки дешевле 30 крейцеров нам не удалось назначить; по воскресеньям же 10 крейцеров.
Накануне открытия, мы разослали пригласительные билеты разным высокопоставленным лицам, всем представителям печати, ученого и литературного мира и т. п. Приглашенных съехалось множество, и уже только по этому можно было судить, что выставка будет иметь успех.
Надо сказать, что в венском Кюнстлергаузе entrée широкое и удобное. Поднявшись всего каких-нибудь 15–20 ступеней, входишь прямо в первый зал. Так вот, в самом этом зале, против дверей брата выставил громадную белую картину, изображавшую «Великого Могола в своей мечети». Картина эта, вечером, при электрическом освещении, как и в Петербурге, поражала своею красотою, и публика, подходя к дверям Кюнстлергауза, еще снизу могла любоваться ею.
На другой день во всех газетах от мала до велика, появились самые восторженные отзывы о выставке. Разница в них заключалась только в том, что один критик находил одну картину самой лучшей, другой – другую. Выражаясь проще, все газеты забили в набат. В первый же день, при дневном освещении, перебывало более трех тысяч человек. Вечером, в то время, как я обходил зады и осматривал, хорошо ли падает электрический свет на картины, за несколько минут перед тем, чтобы разрешить впускать публику, смотрю, ко мне вбегает секретарь Валь, весь бледный и расстроенный, и кричит мне по-немецки:
