Дома и на войне

– Плохи, плохи наши дела, что-то дальше Господь даст! – думал я с грустью, возвращаясь назад к себе.

28-го декабря, вечером, когда уже стемнело, я только что расставил посты и возвращался в укрепление, вдруг слышу: вдали над крепостью раздается гул орудий и частые беспорядочные ружейные выстрелы. Весь гарнизон наш выскочил из юламеек и смотрит. В темноте мы видим, как над крепостью взвиваются светлые мортирные бомбы с огненными хвостами, на мгновение останавливаются в зените своего полета и затем быстро летят вниз. Некоторые разрывы так отчетливо, с таким ясным шипением и свистом близехонько раздавались около нас в ночной тиши, что мы все только подивились. Не знаю, чем объяснить это, чистотой ли воздуха, или ночной тишиной, крепко сжималось мое сердце, когда я слушал эту трескотню. Все мы хорошо знали, что недаром она произошла, верно, текинцы напали на наших. «Помоги, Господи, нашим удержаться!» – крестясь, шептали солдатики и продолжали тревожно прислушиваться. Через четверть часа все утихло.

На другой день мне стало известно, что текинцы сделали вылазку и бросились на наших в траншеях, где был 4-й апшеронский батальон: застали его врасплох, изрубили, захватили батальонное знамя, одно горное орудие и возвратились в крепость. При этом больше всего досталось моей знакомой 14-й роте: командир ее, Чикарев, был убит – предчувствие не обмануло его. Расспрашивал я потом некоторых солдат-апшеронцев об этом деле, как оно случилось. Один ответил мне: «Да как, ваше высокоблагородие. Темень была такая, что руки не видно, а слышишь, что ровно волна наплывает, что-то шуршит, стрелять не видно. Тут они как ахнут на нас – и пошло дело». – Оказалось потом, что текинцы, воспользовавшись темнотой, подкрались к нашим траншеям без выстрела, с шашками наголо, и затем с гиком бросились. Одним из первых был убит командир апшеронского батальона, подполковник Магалов, затем ротный командир Чикарев, его субалтерн Готто, молоденький, задумчивый брюнет, который, помню, в Бендесенах, бывало, придет к моей юламейке, сядет на орудие, что стояло возле, и по целым часам смотрит куда-то вдаль, не отрывая глаз.

30-го декабря текинцы повторили вылазку. Вечером, после заката солнца, слышу, опять подымаются пушечные раскаты и ружейные выстрелы. Бегу на барбет и застаю уже там генерала Анненкова. Перед нами открывается та же самая картина, что и 28-го декабря: в ночной темноте видим, над крепостью подымаются точно огненные яблоки и затем быстро летят вниз. Кругом нас высыпавшие из юламеек солдатики вполголоса переговариваются друг с другом и восклицают: «Что-то на этот раз, поможет ли нашим Господь Бог?» – И т. д. Вторая вылазка была менее удачна для неприятеля, но ему все-таки удалось отбить одно горное орудие и увезти с собой.

Несмотря на вылазки, Скобелев продолжал земляные работы и все ближе подвигался, по траншеям к крепости. К Новому году наш лагерь отстоял от стен не больше как на 600 саженей.

Не забуду я кануна нового 1881 года. Помню, лежу в своей юламейке, время около полуночи. Я перед этим проверял посты, утомился и теперь прилег вздремнуть. Вдруг земля загудела, раздался страшный взрыв, я чуть не свалился с кровати, выбегаю смотреть, что случилось. Казалось, от такого взрыва вся крепость Геок-Тепе должна была взлететь на воздух. Ничего не видно, крутом все тихо. Тут я вспомнил, что генерал Скобелев обещался залпом по крепости из всех семидесяти орудий встретить Новый год. Ну, вот он и встретил!

Все это время погода стояла отличная, такая, как у нас на Севере бывает в начале апреля: днем солнце, тепло, утром и вечером подмораживает. Зима, очевидно, здесь уже прошла, о снеге и помину нет. Зато, случалось, подымался такой холодный, сильный ветер с песком и пылью, что залеплял нос, глаза, уши, и мы не знали, куда от него деться. Такой именно ураган поднялся раз в первых числах января, в самую полночь. Я испугался, как бы в это время неприятель не напал на нас. Уж если, думаю, текинцы могли смять в отряде целый батальон, то что же бы было с нашим укреплением, где посты стояли чуть ли не в ста шагах один от другого. Выскакиваю из юламейки, чтобы пробежать по постам, да куда! – и думать нечего, ветер чуть не сбил меня с ног. Темень сделалась такая, что буквально не видно ни зги. И я, отойдя всего два шага от юламейки, был радехонек, когда ощупью опять добрался до нее. Ураган длился с четверть часа. В юламейке все было засыпано песком. Мелкая пыль пробилась везде, в платье, в дорожные сумы, под подушку, в белье.

К Новому году почти все полевые управления, все интендантские и артиллерийские грузы были перевезены в действующий отряд. В Самурском остался один госпиталь, который все расширялся. Внутренние стены калы заставились шатрами, где помещались раненые. Вместе с другими прибыли в Самурское знакомые мне офицеры, подполковник Гогоберидзе и моряк, капитан Зубов, оба раненные в ноги. Я навещал их каждый день и просиживал целые часы. В особенности понравился мне Зубов: георгиевский кавалер, с виду очень суровый, неразговорчивый, чрезвычайно высокого роста и худощавый; когда сидел, то колени его достигали чуть не до самой груди. Несмотря на такой рост, в Зубове было что-то особенно привлекательное. Когда же я стороной узнал его служебное положение, как он, вследствие несчастного обстоятельства, был разжалован в солдаты и ему пришлось вторично проходить всю службу до капитанского чина и снова заслуживать Георгиевский крест, то Зубов еще более возвысился в моих глазах. Я смотрел на его суровую, спокойную фигуру, смуглое, загорелое лицо с густыми черными усами, и он представлялся мне идеальным капитаном корабля, который мог в самую сильную бурю, в самую критическую минуту, когда весь экипаж на волоске от гибели, хладнокровно, не изменяясь в лице, распоряжаться и отдавать приказания своим сильным басистым голосом.

Странные вещи приходилось иногда видеть на войне, между ранеными: другой, кажется, так легко ранен, что нечего бы и внимание обращать, а через несколько времени, смотришь, человек умирает. Так, помню, еще в Турецкую кампанию был ранен под Плевной казак моей сотни, Андреев, такой здоровый рыжий парень. Когда я взглянул на его рану, то мне даже странно показалось, стоило ли из-за такого пустяка идти в госпиталь: пуля едва скользнула по верхней части ступни, по подъему, и сделала легкий шрам. Что же! – недели через две Андрееву отняли ногу, а через день он умер. Почти то же самое случилось с бедным Зубовым: когда, уезжая из Самурского под Геок-Тепе, я пришел с ним проститься, то он уже ходил с костылем. Я был уверен, что он скоро совсем поправится и еще поспеет вернуться к штурму. Каково же было мое изумление, когда дней через 10 я услыхал, что Зубов умер; у него, от плохого лечения, сделалось заражение крови.

Всех тяжелораненых из Самурского госпиталя отправляли в Бами. Раз обхожу я транспорт фургонов, нагруженных ранеными, смотрю – лицо одного унтер-офицера, Ширванского полка, точно знакомо мне.

– Где я тебя видел? – спрашиваю его.

– В Бендесенах, ваше высокоблагородие, я был фельдфебелем охотничьей команды, – весело отвечал тот, приподнимаясь туловищем от повозки, точно и не раненый! – Я очень рад был повидать его и поговорить с ним. У него был сорван пулей большой палец на ноге, – рана, по-видимому, и не особенно тяжелая, но мучительная. Фельдфебель, в свою очередь, тоже рад был видеть меня, и хотя по его бледному лицу иногда и пробегала дрожь от боли, но он все-таки продолжал со мной весело разговаривать и рассказывать, где и как его ранили. Не знаю, поправился ли он, или его постигла та же участь, что и капитана Зубова, и многих других. А жаль если умер – молодец был!

Глава XI

Перед штурмом

В самый Новый год я получил из Геок-Тепе, от заведующего отделением Красного Креста, князя Шаховского, телеграмму: «Отправляется транспорт раненых сто человек, из них три офицера, прикажите приготовить помещение, пищу». «Сколько же останется войск для штурма, если мы уже теперь, при возведении укреплений, теряем чуть ли не ежедневно по сто человек?» – думал я, направляясь от одного доктора к другому, чтобы сделать распоряжение о приеме раненых.

3-го января получаю предписание Гродекова: приготовить как можно больше тур, фашин, а также вырубить где только найдется в окрестностях лес, для устройства штурмовых лестниц. Я немедленно приказал рубить все сады около Самурского, разослал копии с этого предписания ближайшим начальникам сборных пунктов, и через несколько дней все было готово и послано в отряд.

Только что я получил это предписание, как получаю следующую телеграмму: «Командующий войсками, предполагая иметь вас во время штурма при себе, приказал быть в лагере под Геок-Тепе к 9-му января». Так я и сделал: сдал укрепление сотенному командиру оренбургского казачьего войска, майору Казанцеву, а сам, с небольшой попутной колонной, выступил в лагерь под Геок-Тепе.

Мы шли совершенно спокойно, по торной дороге, проложенной нашими транспортами. Только в одном месте, около Опорной калы, выскочили было на нас текинцы в небольшом количестве, но вскоре скрылись.

Я знал уже из рассказов раненых офицеров довольно подробно, где наши стоят под Геок-Тепе, как они устроились, знал, что наши траншеи постепенно подвигаются к крепости и что весь лагерь находится под меткими неприятельскими выстрелами. Хотя наши и громили крепость из орудий, но сами они не имели покою ни днем ни ночью. Как я все это хорошо ни знал, но мне чрезвычайно интересно было увидеть это самому лично: посмотреть, как и где поместился отряд? Какие вырыли укрепления? А главное, хотелось узнать, чувствовалась ли в отряде уверенность в счастливом штурме. Конечно, думаю, в Самурском мне было бы гораздо безопаснее остаться, но как же бы я потом мог глядеть на Скобелева и на товарищей? Те все участвовали в штурме, а я, в 10-ти верстах, сидел и ничего не видел! Кроме того, в Самурском меня сильно тяготила ответственность, в случае ночного нападения, тогда как в отряде я ни за что не отвечал. Соображая все это, я очень довольный, что сейчас увижу товарищей, и не заметил, как транспорт приблизился к крепости.

Длинные серые стены Геок-Тепе теперь от меня саженях в семистах. На них нигде не видно живого существа. Теперь уже не то, что во время прежних рекогносцировок, когда стены бывали покрыты мохнатыми папахами, точно громадным меховым воротником. Очевидно, неприятель не может безнаказанно высунуться из-за стены. Она так длинна, что дальний конец ее незаметно сливается с песчаным горизонтом.

Но вот и наш лагерь. Он был не дальше, как в версте от крепости и поражал своей скученностью. Серые войлочные юламейки, врытые в землю, чтобы представить меньше цели для неприятеля, так плотно стоят одна около другой, что издали их трудно различить. Вдоль всей передней линии лагеря тянется длинная траншея. Ее гребень почти совершенно прикрывают юламейки.

Транспорт направляется через лагерь к интендантским складам, а я слезаю с лошади, сдаю ее своему казаку. А сам направляюсь искать Скобелева. Чтобы добраться до него, нужно пройти весь лагерь. Людей что-то не видно. Они, должно быть, все находятся в юламейках. Изредка кое-где солдатик выбегал наружу за каким-либо делом и затем снова вприпрыжку возвращался к себе.

Что бы это значило, думаю, такое безлюдье? В эту минуту с визгом пролетает пуля и ударяется около лошадей, привязанных позади одной юламейки. Вот оно что значит! Ведь здесь не в Самурском. И я поскорей спускаюсь в траншею и направляюсь по ней искать командующего войсками. Дорогой мне очень хотелось хорошенько рассмотреть стены Геок-Тепе, но вал траншеи скрывал, и чтобы увидать их, нужно было искать места, где гребень траншеи пообвалился. Вот я дошел до такого места, гляжу, кругом серо и мрачно. Стены видны теперь гораздо яснее. С них то тут, то там, поднимаются синеватые дымки и раздаются сухие резкие выстрелы. Вправо и влево от меня тянется серая глинистая равнина, перерезанная в разных направлениях нашими траншеями. Гребни их тянулись бесконечными сероватыми змеями. Кругом все было безжизненно, только сквозь обвалившиеся верхушки траншей мелькали солдатские кепи.

Я уже порядочно далеко отошел по траншее от лагеря. Солдат, который указал мне путь, не предупредил меня, что генерал поместился так далеко, а только сказал: «Вот, ваше скоблагородие, пожалуйте ефтой траншеей, тут и увидите генеральскую кибитку, тут рядом и начальник штаба живет».

Отошел еще немного, вижу: рота солдат расположилась в небольшом углублении, возле траншеи; немного дальше виднелась просторная кибитка командующего войсками, обнесенная со стороны неприятеля мешками с провиантом.

Немного далее виднелись конвойные осетины. И солдаты, и осетины, видимо, свыклись с окружающей обстановкой и чувствовали себя здесь как дома. Около кибитки генерала стоял воткнутый в землю значок. Дверь в кибитку отворена, я вхожу в нее. Генерал, пальто в рукава, сидит и что-то пишет.

– А-а-а, здравствуйте, Верещагин. Ну, что думали ли вы застать нас в таком грустном положении? – восклицает он, здороваясь. – Скобелев все еще был под впечатлением несчастных для нас вылазок текинцев.

– А все-таки мы возьмем крепость! – говорю я генералу, желая развеселить его сколько возможно. В это время входят еще несколько офицеров, приехавших из Самурского вместе со мной. Скобелев вступает с ними в разговор, а я, откланявшись, иду обратно в лагерь.

11-го января, т. е. накануне штурма, весь лагерь был заметно в лихорадочном движении. Скобелев беспрестанно проходил мимо наших юламеек. Команды солдат, совершенно невидимые для неприятеля, сновали взад и вперед по траншеям с турами, фашинами, штурмовыми лестницами и носилками. Так как я приехал под Геок-Тепе всего за два дня до штурма, то мне не пришлось рассмотреть хорошенько ни лагеря, ни укреплений.

Раз я пошел навестить моего раненого товарища Яблочкова, который лежал в одной из юламеек Красного Креста.

Маленькая площадка, где стоял Красный Крест, была защищена от неприятельских выстрелов довольно высокой стенкой, сложенной из мешков с провиантом. Я вхожу к Яблочкову. Он лежит на постели, в халате, и слабо стонет. Подле него сидит молоденькая сестра милосердия. Яблочков так похудел, что я чуть было не вскрикнул. А ведь всего три недели как его ранили. Сразу было видно, что он не жилец на белом свете. Пуля повредила ему легкое, и он харкал кровью. (Он вскоре и умер).

Яблочков страшно, безжизненно смотрит на меня, и с каким-то отчаянием протягивает свою исхудалую пожелтелую руку. Мне всегда казалось на войне, что в умирающем развивается эгоизм, точно ему досадно смотреть на всякого здорового человека.

– Воды! – тяжело шепчет Яблочков и с трудом приподымается. Я смотрю, только длинная русая борода его одна не изменилась, и все такая же красивая. Добрые голубые глаза куда-то далеко ушли в орбиты и потеряли свою живость. Вид раненого был страшен. Сестра милосердия наклоняется со стаканом. Яблочков уцепляется за него костлявыми пальцами, и повиснув в таком положении, начинает тяжело, продолжительно, сухо откашливаться, причем старается ни на кого из нас не смотреть.

Как ни хотелось мне остаться и побыть с ним, но это было выше моих сил. Я тихонько выхожу и с тяжелым сердцем направляюсь к себе в юламейку, раздумывая о том, не придется ли и мне завтра лежать в таком же положении?

А стены Геок-Тепе все также грозно выглядывают на пасмурном горизонте, и точно хотят сказать собравшемуся около них русскому войску: «Попробуй, попробуй, – посмотрим, чья возьмет!»

Глава XII

12-е января. Штурм

Было за полночь, когда наш маленький отряд, состоящий из одного батальона Самурского полка, команды охотников, 5-ти орудий и сотни казаков, под начальством подполковника Гайдарова, выступил из лагеря в обходное движение. Задача отряда заключалась в том, чтобы занять маленькую калу, находившуюся в полуверсте от северо-западного угла крепости. А главное, чтобы всем этим движением сколько возможно отвлечь на себя внимание и силы неприятеля. Одним словом – обмануть его. Я находился при этом отряде и должен был, в случае убыли Гайдарова, занять его должность. По нашему выступлению, главные силы должны были сколь возможно незаметно для неприятеля сосредоточиться против юго-западного угла крепости, под который наши инженеры две недели с великим трудом вели подкоп и наконец заложили сто пудов пороху.

Мы подвигались совершенно тихо. Луна тускло освещала путь. Отойдя версты три на северо-запад, мы остановились ждать рассвета.

Утро наступило теплое, пасмурное. Какая-то мгла мешала рассматривать черневшие на горизонте длинные стены Геок-Тепе. Наш отряд снимается со своей стоянки и быстро двигается прямиком на мельничную калу.

Хоть и пасмурно, а неприятель заметил нас, и все мы ясно видим, как он густыми темными массами бросается по стенам к углу крепости, выходящему к мельничной кале. Несмотря на их сильный ружейный огонь, мы подаемся еще немного и останавливаемся саженях в четырехстах, на открытой песчаной равнине. Орудия выстраиваются и отрывают огонь по мельничной кале, из-за которой ясно виднелся угол крепости, сплошь усеянный темными фигурами текинцев с различным дрекольем в руках. В это время со стороны наших главных сил не было заметно никакого движения. Мгла заволокла даже тот угол, где наши должны были скопиться. Я стою с поручиком Ушаковым (его Скобелев тоже назначил на время штурма в распоряжение Гайдарова), и мы наблюдаем за стрельбой. Вот одна граната ловко попадает в тонкую стенку калы, пробивает ее и образует в ней как бы окошко. Оно стало ясно просвечивать на горизонте.

Пехота казалась какою-то серою в этот день и подходила под цвет окружающей природы. Она стоит, выровнявшись, поблизости, держа ружья у ноги. Солдаты втихомолку разговаривают и переминаются с ноги на ногу. Низенький, коренастый, смуглый Гайдаров, пальто в рукава, подтянутый ремнем, при револьвере, через плечо шашка, на шее болтается толстый револьверный шнур, стоит и спокойно посматривает то на стены калы, то на крепость, то на орудия. Оглянется на своих солдат и опять смотрит, как стреляют из орудий. Наконец, он оборачивается ко мне и говорит: «Вы переведете артиллерию вон против левой стороны калы, а я пойду». – И сказав это. он горячо жмет мою руку и решительно направляется к ротам. Те, заметив начальника, быстро выравниваются, офицеры бегут к своим местам. Гайдаров что-то командует, обнажает шашку, оборачивается и скорым шагом ведет их к мельничной кале. Офицеры тоже обнажают шашки, дорогой изредка оборачиваются к людям и равняют ногу. В это время текинцы открывают на нас чрезвычайно сильный огонь. Я уже не видал той минуты, когда наши бросились в атаку на калу, так как садился на лошадь, чтобы ехать и передать батарейному командиру приказание Гайдарова. Помню только, что когда я пустился вскачь, смотрю: Ушаков, который стоял невдалеке, падает, раненный. К нему подбежали с носилками и понесли в тыл отряда. Мне ужасно стало жалко Ушакова, и я чуть не заплакал. Когда я подскакал к мельнице, Гайдаров с ротами находился в той самой кале, которую только что перед тем наша батарея так старалась разрушить. В настоящую минуту кала очень пригодилась. Солдаты под защитой стен спокойно стоят и стреляют. Я слезаю с лошади, тоже становлюсь около стенки и с живейшим любопытством смотрю в маленькую трещину, на Геок-Тепе. Крепость от меня теперь очень близко, саженей двести. В это время начинает громить стены крепости наша артиллерия. Залпы орудий так и потрясают воздух. Неприятель видит, что дело плохо. Вон по рву, что тянется под самыми стенами крепости, целыми вереницами крадутся одиночные текинцы.

Вдруг земля задрожала, раздается страшный гул. Черный, громадный столб песку и дыму взвивается к небу. До нас доносятся крики: «Ура-а-а!»

Подкоп взорвало. Часть стены взлетела на воздух. Скобелев и пять тысяч наших солдат должны быть уже на стенах Геок-Тепе. Наш маленький отряд необыкновенно воодушевляется и, прикрытый стенами калы, яростно вторит далекому «ура».

– Рота, пли! – сколько есть силы командует возле меня осипшим голосом длинный тощий ротный командир, с лицом, изрытым оспой. Шеренга солдат в шинелях в рукава, высовывается на мгновение из-за стенки, дает залп по крепости и тотчас же прячется обратно, причем изо всех сил орет: «Ура-а-а-а!»

«Рота, пли!.. Рота, пли!.. Рота, пли!..» – только и слышатся позади меня команды охрипших ротных командиров. В это время, смотрю, под стенами крепости, во рву, начинают скопляться толпы текинцев. Их согнутые спины, коричневые халаты и мохнатые шапки теперь можно хорошо рассмотреть. С ружьями в рукавах, они с ужасом озираются по сторонам и скрываются в каком-то овраге! Вон еще толпа показывается. Эта еще больше. Текинцы уже не крадутся, а просто бегут из крепости, побросав оружие.

– Эх, кабы сюда горную пушку, так сразу можно бы уложить штук с полсотни! – с досадой кричу я. Сзади кто-то из офицеров подхватывает мое восклицание и посылает сказать Гайдарову. Орудие подвозят, ставят дулом в проломанную стенку и стреляют вдоль рва, где все больше и больше скапливается текинцев. В крепости, очевидно, уже наступила паника, и жители в страхе покидали свою твердыню.

– Эк ведь, стерва, маленькая, а как рванула! – ворчит один солдатик, который, полагая, что такая маленькая пушка не могла громко выпалить, не остерегся. – Оглушила, подлая! – И, прикрыв ухо ладонью, он пробирается между усевшимися на землю солдатами, подальше от орудия.

Наконец, и наш отряд выбегает из калы и направляется по сыпучему песку к крепости. А там, на стенах, уже виднеются русские знамена. Вот добежали мы до рва. Глубины он аршина полтора, но довольно широк. На дне его валяются трупы, все текинские, в разнообразнейших позах. Вон один с седой бородой лежит на спине с раскинутыми руками. Колени согнуты. Желтый халат распахнулся, и за ним виднеется грубая белая рубаха. Чем ближе к стенам, тем больше трупов. Команда охотников первая подставляет к стенам лестницы, которые солдаты тащили с собой, и мы все быстро взбираемся наверх. Батальонное знамя, воткнутое в глиняную стену, захлопало по ветру своим полотном.

– Ура-а-а-а! Ура-а-а-а! – кричим мы, вне себя от восторга.