Азовское море и река Рожайка (сборник)

Славка, еще не проснувшийся как следует, вышел к калитке.

– Сторож уехал. Я видел, как он в автобус садился, – сказал Генка.

– Пошли. А то днем пацаны со школы придут, всю шелковицу сожрут, – озабоченно пробасил Колька.

И через десять минут они уже карабкались по ветвям древнего дерева, срывая на ходу самые крупные ягоды.

Вкусное это дерево, ничего не скажешь!

«Подай, Христа ради!»

Рано утром Славка убежал на море ловить рыбу. Клев был отличный. Уже к восьми часам он поймал семьдесят бычков, крупных, лупоглазых, недовольных. Они лениво пошевеливали снизку, к которой подходили отдыхающие дома отдыха и завистливо причмокивали:

– Ого!

И пугали Славке рыбу.

У отдыхающих был другой азарт – купательно-загарательный. Не обращая внимания на удочки-донки, свисающие с мостика, они громко топали тяжелыми ногами, плюхались в море и пугали бычков.

Славка вздохнул, собрал удочки, вскинул на плечо сложенную вдвое снизку и отправился домой радовать кошку. Шарик бычков не ел.

Богатый улов удивлял всех, кто встречался ему на пути. Старушек, спешивших с фруктами на рынок, сердитого черноволосого дядьку на телеге с каким-то скарбом, водителей грузовиков, девчонок и местных пацанов, которые вынуждены были в эти дни отрабатывать в школе практику. Да что говорить! Даже Славкина бабушка, пережившая двух царей, три революции, четыре войны и другие интересные события, удивилась. И сказала задумчиво:

– Надо что-то с ними делать. Нельзя же все это кошке. Так она мышей ловить перестанет.

А дядя Вася причмокнул одобрительно:

– Солью их посыпать и в сарае развесить. Вкусная будет вещь.

Он уехал на работу, а бабушка поставила корыто во дворе, заполнила его водой, выпустила туда бычков (у некоторых из них даже глаза посвежели, но ненадолго), и занялись они делом под мурлыканье ошалевшего от зависти кота и к удивлению Шарика, заинтересованно звеневшего цепью.

Оказалось, дело это непростое! Куда легче ловить бычков, чем вспарывать каждому пузо, чистить его, посыпать солью и нанизывать на леску! Да на солнце, которое с каждой минутой все крепче прижималось к майке, обжигая мокрые руки и вспотевшее лицо! Славка быстро устал, сбился со счета, готов был поклясться, что никогда в жизни он теперь не возьмет в руки удочки, как вдруг у калитки кто-то тихо попросил:

– Хозяйка, подай, Христа ради!

Бабушка не услышала его просьбу, вспорола очередного бычка. Но заметила, как резко крутанул голову Славка, и посмотрела на калитку, за которой человек с жесткой короткой прической и пропыленными голубыми глазами повторил:

– Подай, Христа ради!

– Не наш вроде, – испуганно шепнула бабушка, тяжело поднялась с низкого стульчика, положила на него нож, влажно-соленый, вытерла о фартук руки и скрылась в хате.

Через пару секунд внук увидел ее, большую, с встревоженными глазами, с полбуханкой серого хлеба. Прижимая свой дар к груди, она посеменила мимо Славки, и он, удивленный, пошел за ней.

– Чем богаты, – сказала виновато бабушка, отрывая от груди хлеб.

Просящий схватил его обеими руками, промычал: «Спаси тебя Бог!» – и тут же, не стесняясь, не глядя на Славку и бабушку, с трепетным волнением сложившую на груди старые руки, резким, нервным движением поднес хлеб ко рту. Пальцы у него были пыльные, но сильные.

Это был среднего роста жилистый молодой мужчина в старых сандалиях, из которых торчали грязные пальцы, в серых неглаженых брюках и в коричневом пиджаке, задубевшем от пыли и скупой влаги земли, на которую он, видимо, укладывал пиджак вместо матраца. Попросту говоря, нищий был весь серый. Даже густая щетина на впалых щеках отдавала серостью. И как он ел!

Удерживая хлеб на ладонях, он подталкивал его пальцами ко рту и даже не кусал, а отжевывал от него кусочки, тут же глотая их и сопровождая этот процесс упрямым движением головы и туловища. Он ел отчаянно, словно боялся, что хлеб вдруг улетучится по чьему-нибудь велению, и удивительно медленно. Отвыкшая, растренировавшаяся челюсть вдруг перестала двигаться, отвисла. Бродяга испуганно захлопал ресницами, потом сообразил, – подперев большими пальцами челюсть, стал помогать ими жевать хлеб. Челюсть оживилась. Но тут опять произошла непонятная для него и для Славки с бабушкой заминка. Голодный вытаращил глаза, виновато блеснувшие в лучах разозлившегося солнца, и, будто опомнившись, стал подталкивать указательными пальцами хлеб в рот. Ему очень хотелось съесть этот хлеб. Но его поедательный механизм разучился… есть! Бродяга, упрямый человек, сдаваться не хотел и продолжал двигаться в некрасивом голодном танце. Только ноги нищего не двигались.

Славка смотрел на него, смутно догадываясь о причинах страшного голода, а человек, кажется, и сам устал от этого бесплатного кино. А может быть, и наелся.

– Спасибо, хозяйка, – прохрипел он, оторвав от хлеба уставшую челюсть.

Славка не поверил своим глазам – так мало съел нищий! Почти вся половина буханки лежала, дрожа, в его руках, только слегка обглоданная и помятая, потерявшая форму.

– Ступай с Богом, – ответила бабушка и сунула ему в карман какую-то мелочь.

Нищий даже не нашел слов, отвернулся от нее, аккуратно уложил хлеб в котомку, зачем-то провел левой рукой по глазам, сказал: «Бог тебя не забудет», – и пошел в сторону моря, поглаживая свою котомку правой рукой.

– Бабушка, он – убийца, как ты думаешь? – тихо спросил Славка.

– Не знаю, – ответила старушка, возвращаясь к азовским бычкам.

– А зачем же ты ему хлеб дала и денежки? Он же не революционер какой-нибудь.

– А я и революционерам хлебушек давала, и всем, кто просил.

Бабушка села на низкий стульчик, выловила скрюченными пальцами очередного бычка из корыта.

– И что?

– И ничего. Живу, видишь. Плохого людям не делаю. Никому.

Пискнула калитка. Генка с Колькой махали Славке руками:

– На море пойдем! Чего здесь сидишь?!

Славка посмотрел на бабушку, на корыто с бычками.

– Ступай-ступай! – как-то даже облегченно, будто радовалась этому, сказала мать его матери, но затем, когда он вскочил со своего стульчика, рукой поманила его и приказала шепотом: – Никому о нем не говори! Пусть себе живет. Понял?!

Никогда раньше таким доверительным тоном со Славкой никто не говорил. Он нахмурил брови, приподнял плечи и сказал:

– Ладно. Никому не скажу.

И побежал на море. И никому ничего не сказал, хотя ему очень хотелось рассказать друзьям о бабушкиных революционерах, бродягах и прочих попрошайках.

«Мы идем по Уругваю!»

Они возвращались из летнего кинотеатра дома отдыха, фильм там смотрели классный – «Война Гаучо». Вечер был черный-черный, теплый-теплый. И Колька вдруг запел от такой черноты:

Мы идем по Уругваю, аю!
Ночь – хоть выколи глаза.
Слышны крики попугаев, аев!
И другие голоса.

Конечно, пел здо?рово громко, четко: эхо носилось по черным акациям, как бешеное. Пропел Колька куплет и говорит: