«Сено», «Эпоха перемен» и другие повести
Тётя Катя ужасно обрадовалась, обхаживала, ублажала, работничков, варила чифирь, потому что у Коли без чифиря голова не соображала; сбегала в магазин, купила колбасы, сварила борщ и домашний сыр. Но Коля сказал, что обедать они не будут – поедят после работы.
Поработали мужики хорошо: к вечеру всё сделали, стали заполнять систему водой. Ей надо было идти за коровами. Она заплатила им двести пятьдесят тысяч, как договорились, поставила на стол бутылку водки, закуску и оставила их на попечение Александра Ивановича.
Вернувшись часа через полтора, она увидела, что трактор по-прежнему стоит под окном, а работники сидят на кухне перед пустой бутылкой и сладко беседуют со стариком-хозяином.
– Что-то, Дуб, сегодня давление слабое, вода медленно поднимается, – сказал Кубырялов, когда она вошла.
Катерина Ивановна сунулась в спальню – батюшки! Из расширителя текла вода, заливая комнату. На её крик прибежал Кубырялов. Шлёпая и плеская сапогами в воде, залез на стул и заглушил кран, тупо приговаривая: «Как же я проморгал!»
А Коле хоть бы хны. Ходит довольный и всё обращает её внимание: «Гляди, бабка, с первого раза сварил. Ни один шов не течёт». Но когда они ушли, несчастная тётя Катя обнаружила, что вся её картошка, которую она тщательно просушила и засыпала в домашний погреб две недели назад, залита водой и лежит в грязи. Наверное, вода ушла в подпол через щель в полу. И вот, вместо того, чтобы белить, ставить мебель на место, переходить с вокзальной жизни на человеческую, они с дедом позавчера, вчера и сегодня вытаскивали картошку, выносили в палисадник на солнце, сушили, а из погреба вычищали грязь, засыпали песком и сухою землёю. Вроде просушили. Хорошо, погода после того снегопада установилась лучше, чем летом. Тепло. Солнышко светит, ветерок ласковый веет. Сегодня перед тем, как уйти за коровами, последнюю картошку занесли назад в дом. Устали физически и морально. Ну, думала, всё: с завтрашнего дня примется за уборку: и вот тебе новая напасть – коров пасти.
Смотрит Катерина Ивановна на закопченные стены, на обожжённый пол. Когда всё это делать? Полом она в этом году заниматься не будет: хоть он и срамной, пусть так остаётся. В гости она к себе никого не ждёт, но надо белить, надо вставлять зимние рамы! Как успеть? Ведь с коровами надо ходить по крайней мере до трёх часов, а потом придёшь усталая, много ли сделаешь за вечер? С ума она сойдёт этой осенью! А ещё капусту солить, и не стирала больше месяца. Всё грязное, мятое… Как она устала! Как трудна стала её жизнь!
А тут ещё с Александром Ивановичем… Голова у него совсем никудышная. Как говорит их сосед Константин Акимович Бойко, крыша съехала. Съехала, конечно, но в большой степени он и притворяется, чтобы спросу с него не было. Сегодня попросила его сделать дверку в поросячьей клетке, чтобы запиралась. Нашла ему молоток, гвозди, даже крючок. Оставалось петельки под этот крючок сделать и прибить. Думала: ну это-то он сумеет. А пришла через полчаса: он нашёл где-то цепь, один конец приколотил к клетке, а другой пришпилил к полу таким ужасным штырём, что она закричала: «Что ты наделал! Где ты такое видел!» – ну и разошлась. А неправда, что ли? Чтобы зайти в клетку, так надо гвоздодёр с собой брать, а чтобы закрыть – кувалду? Но Александру Ивановичу только того и надо: всё побросал и убежал, как малыш, сказав: «Ну тебя! Сама делай, раз такая умная!»
И всё ей в одни руки! Если бы он хоть немножко помогал: чистил клетки, вывозил навоз, ремонтировал сломавшееся – насколько б ей было легче! Она уж не мечтает о том, что было раньше, когда он заботился о кормах, сам всё добывал и привозил, ей оставалось только выйти и подоить. Он на дворе держал порядок, она в доме – всё было хорошо. Дочь её ругает: «Ну что ты от старика требуешь? Он уже не может!» Она отвечает: «Ты уж не делай из него инвалида. Он много чего может, только не хочет».
Вот уже лежит и храпит. Ничего не надо: ни сена, ни соломы, и всё сделано. Ладно, он уже не может как прежде, но хоть бы у него было стремление помогать ей, но ведь нет его – вот что обидно!
Крепко раззадорила она себя против Александра Ивановича. А о Сергее Анатольевиче думалось как о чужом человеке, который мог, но не захотел ей помочь. Но он ведь и не обязан.
Через несколько минут позвонила дочь Ирина. Она с мужем Юрием Михайловичем живёт в Райцентре, в сорока километрах отсюда. Двенадцать лет тому назад Александр Иванович отдал им свой «Москвич», и они приезжают почти каждую неделю. Сорок километров по трассе – не расстояние. Оба они учителя и преподают в школе: она русский язык и литературу, а он физику и математику.
У них есть сын шестиклассник Миша – её единственный внук и отрада. Каждый вечер Катерина Ивановна звонит Ирине или Ирина ей. Это уже стало привычкой, без которой они не могут. А ведь жили же без телефона. Она спрашивает отчёт за день: что было в школе, какие оценки получил Миша, что делает муж, что сегодня варила, есть ли продукты, не кончились ли деньги. Деньги учителя не получали с июля. После президентских выборов получили отпускные и с тех пор – ша! На августовской конференции им сказали: раньше ноября зарплаты не ждите – никто не поверил. Думали, не может такого быть, а, погляди-ка, действительно не дают. Правда, сейчас только октябрь, но теперь уже ясно – не шутили. И вот неделю назад Ирина сказала сконфужено:
– Мама, у нас совсем нет денег. Я три дня хлеба не покупала.
Ну что ж, дала им пятьсот тысяч из денег, вырученных от продажи гаража.
Сегодня она Ирину про деньги спрашивать не стала – должны ещё быть, а пожаловалась на Алексеева и сказала, что теперь ей сена ждать неоткуда.
– Не придумаю, что делать.
А Ирина ответила без всякого сочувствия:
– Сбывать коров – вот что делать! – и опять завела надоевшую шарманку, от которой у неё голова пухла: «Зачем тебе семь коров?»
– Где у тебя семь коров? – взорвалась она. – Вы их уже сглазили. Они и молоко перестали давать! Кто ни придёт, начинает ахать: «Сколько у вас коров! Зачем вам столько коров!»
– Да пойми, вы уже не можете! Вам с отцом надо сидеть и отдыхать.
– Отдыхать! А потом бегать с баночкой по совхозу и просить: «Продайте, добрые люди, литр молока!»
– Ну что с тобой говорить, тебя ведь убедить невозможно! Всё равно останется по-твоему.
На том и попрощались, недовольные друг другом. Она чуть было не сказала: «Если все будут отдыхать, что вы есть станете?»
Слава богу, вовремя спохватилась. Они ведь гордые – ещё откажутся от её масла, сметаны, творога и домашнего сыра! Тогда действительно в её хозяйстве не будет никакого смысла.
Конечно, Юрий Михайлович с Ириной могли бы больше помогать ей. Ну, хотя бы с сеном. И в этом, и в прошлом году она просила:
– Поговорите с директором Р-ского совхоза, что рядом с Райцентром, я уверена, он продаст вам центнеров сорок-пятьдесят.
Они ответили:
– Ты знаешь, во-первых, мы с ним не больно знакомы, во-вторых, он своим-то совхозным продаёт, как от себя отрывает, а, в-третьих, перевозка. Где мы транспорт найдём в такую даль везти.
Ну ладно, не хотят – не надо, она больше не будет их просить.
А ведь если сена не привезут, действительно коров придётся зарезать. Белую Мусю – так и так. Господи! Не для денег она коров держит, не для молока и мяса – просто жалко их, любит их, привыкла к ним. Продать или убить их – то же, что продать или убить члена семьи. Но никто ведь это не поймёт!
Почти всю ночь она не спала и представляла распростёртую на кровавом снегу Белую Мусю с откинутой головой и перерезанным горлом. Заснула под утро: сны её были также горьки и тяжки, как думы.
II
На другое утро, подоив коров, вычистив навоз из пригона, она безжалостно разбудила Александра Ивановича:
– Собирайся. Пойдём коров пасти.
Наспех попили горячего кофе.
– Монтерей, – прочитал на банке муж.
В последнее время он полюбил читать вслух все надписи на упаковках и банках.
Тётя Катя поклевала, как птичка, кусочек хлеба с сахаром. Александр Иванович привык завтракать основательно и долго. Но сегодня она подогнала его:
– Давай быстрее, уже девятый час!
И он ответил с готовностью:
– Всё, всё, уже кончаю.
И пошли. Правда, Александр Иванович ещё раз удивил её. Выйдя во двор, он встал сусликом, указывая на далёкие белые облака у горизонта:
– Смотри, вон за тем горным перевалом уже идёт снег. Там находится самый холодный город на Земле. Он называется Воркута.
Она на этот бред только рукой махнула. А старик согнулся снова крючком и заулыбался навстречу выходящей из пригона скотине:
– А почему наши коровушки дома? Они ж давно должны быть в стаде!
– Господи, совсем ребёнком стал, – подумала тётя Катя, а вслух сказала: – Неужели ты не помнишь? Я тебе вчера весь вечер твердила, что пастух больше не гоняет стадо, что нам надо самим пасти. Мы сейчас для этого и идём.
Двинулись со двора. Утреннее солнце заливало мир ослепительным светом. Небо над головой было индиговым, как грудь павлина. Деревья стояли голые, и только молодые берёзки в клубном саду догорали как свечки, жёлтым, остроконечным пламенем.
Одну улицу Александр Иванович прошагал рядом, а потом стал отставать. У совхозного сада она ещё раз оглянулась и увидела его далеко позади. Вприпрыжку, насколько позволяли его скрюченность и скособоченность, он гнался за чужими телятами, замахиваясь на них палкой.
За углом сада перед ней открылось широкое поле с бродящим скотом. Она уже направилась со своими Муськами и Борьками в этот залитый светом простор, как вдруг случилось нечто сказочное: откуда ни возьмись появился Серёжа верхом на коне и крикнул:
– Иди домой, Катерина Ивановна, мне лошадь дали. Я буду пасти.
Старушка не поверила, потом поперхнулась от радости и с повлажневшими глазами смотрела вслед Серёже, удалявшемуся с её мини-стадом.
Да, это было почти счастье. И долго ещё в течение дня на часах было гораздо меньше времени, чем ей казалось, и много ещё можно успеть.
Александр Иванович приплёлся домой через полчаса после неё. Она белила спальню и слушала с закипавшим раздражением, как он ходит по кухне и гремит крышками. И чего ищет?! Потом он пришёл в зал, громко зевнул и лёг на диван. Всё, теперь будет спать до обеда.
– Кому на Руси жить хорошо! – сказала Катерина Ивановна вслух, и звук её голоса был гулок в пустой комнате.
Александр Иванович никак не откликнулся – наверное, уже спал. Вот так он проспал всё лето. Утром вставал, выпроваживал со двора «коровушек», завтракал и ложился до обеда. Отобедав, опять спал до пяти. Она ворчала и даже стыдила его: «Если ты будешь днями напролёт спать, никто тебе сено во двор не привезёт». «Ну, сколько можно спать, делай же хоть что-нибудь!»
Несколько раз они довольно сильно поругались. Но Александр Иванович через десять минут ничего не помнил или делал вид, что всё забыл, и спал по-прежнему.
Даже их сосед Константин Акимович сказал: «Чтобы сено было, надо летом не спать». Показалось – на них намекал.
С Константином Акимовичем они соседствуют давно. Он на целых десять лет моложе неё – ему шестьдесят три. Выйдя на пенсию, сосед ни дня не остался работать в совхозе, полностью переключившись на своё личное подсобное хозяйство, которым всегда гордился и гордится. «Я, – говорит, – и за людей не сщитаю тех, кто каждый день не ест мяса и презираю всех, у кого нет ни телёнка, ни курёнка!» А, впрочем, неплохой мужик, и жена его Ганна тоже ничего, хорошая женщина, хотя оба поддают немилосердно. Но это их проблема!
Сосед ей сочувствует и даже помогает: было дело, обожравшегося быка держал, когда ему в глотку обрат с водкой и рассолом заливали; свиней колол, да много чего – сразу не вспомнишь! Во многом помогает, кроме одного… Трава и сено – тут к нему бесполезно соваться.
Летом почти каждое утро он запрягал свою клячу Лысуху, и, сунув в телегу косу и вилы, отправлялся поле. Возвращался с целым возом сочной изумрудной травы. Её телята, увидев этот деликатес, бросались к забору, надрывали голосовые связки, тянули носы к недоступной телеге, пускали телячьи слюни; но Бойко оставался глух к их голодным воплям, и ни разу не сбросил им с воза навильник своей чудесной травы.
Накричавшись, глубоко разочарованные, с обиженными мордами, плелись её Борюльки назад к своим кормушкам доедать принесённые ею в мешках из-за огородов горькие лопухи, от которых прочно прилипло к ним прозвище «лопушатники», потому что в нынешний (первый) год своей жизни они ничего кроме лопухов не видели.
А у Константина Акимовича один пригон от остатков привозок нынешнего года трещит, скособочившись, а на другом прошлогоднего сена центнеров двадцать. И больше всего на свете Бойко боится, что она попросит его продать хотя бы несколько центнеров. Только разговор начинает сворачивать на сенную тему, как он поспешно начинает жаловаться с каким трудом ему это сено далось, что он надорвал поясницу, что у сына Кольки ничего нет и надо его обеспечить.
– А что поделаешь? Я говорю: «Надо было летом меньше спать! Ты такой лоб, в июле был в отпуске и не мог сена накосить!» А всё равно, ворщи, не ворщи – не рабощий щеловек и другим не станет – один стог придётся ему отдать. Это только кажется, что у меня много, а оно всё разойдётся, даже самому не хватит.
А однажды Константин Акимович сказал:
– В этом году сена нет только у ленивого, кто спал всё лето, – и какая-то жёсткость, даже злость проскочила в его словах.
Наверно, он сам понял, что намёк получился слишком грубым, и добавил:
– Я говорю про молодых, а про таких стариков, как вы, какой разговор!
«У ленивого только сена нет». А летом, когда сенокос шёл, он пел совсем другую песню. Наверно боялся, что она попросит помочь. И не зря боялся. Часто Катерина Ивановна думала: поеду-ка я с ним, ему скосят, и мне скосят: сколько смогу, скопню, ну а стог сметать – он с мужиками поможет. Но она так и не посмела озвучить. Едва она спрашивала: «Ну как там обстановка, Константин Акимович?» – он в ужасе махал руками, закатывал глаза и говорил:
– Ты не представляешь, что там творится! Я уж не рад, что связался с этим сенокосом. Столько бутылок туда перетаскал, а когда моя ощередь подойдёт и не видно.
А то скажет вечером устало:
– Опять нищего не сделали, ребята с утра напились. Щего думают – время-то уходит. Так и останусь я в этом году без сена!
Ну разве повернётся язык напрашиваться? «Ладно, – думала Катерина Ивановна, – не буду соваться, авось Алексеев поставит мне стожок. Буду пока свои дела делать».
А летом работ и хлопот – полон рот. Вставала в пять часов, ложилась в двенадцать, а то и в час ночи. Поэтому она отчасти была довольна, когда Константин Акимович говорил, что соваться на бригаду бесполезно.
«Ну и ладно. Окучу сначала картошку, а там…»
Ждала она так, ждала, и вдруг оказалось, что сосед уже заготовил сено, и не один стог, а два, а третий лодырю Кольке.
Катерина Ивановна подивилась внезапности возникновения стольких стогов у Бойко. Она уже привыкла к мысли, что появление даже одного проблематично, сильно жалела соседа за напрасность усилий, а у него уже никаких проблем.
– Поясница вот только болит! Эту неделю буду отдыхать. Никуда не поеду!
Всё же решилась:
– Константин Акимович, отвезти меня завтра в поле на своей лошадке.
– Ну что ж, соседка, в поле отвезу. Пораньше надо. Как отгоним коров, так и поедем, чтоб ты ощередь заняла.
А ночью гроза, ливень, а утром уже обложной[3]. Ни о каком сенокосе не могло быть и речи.
– Вовремя я стога поставил, – торжествовал Бойко.
– А против меня даже природа! – ответила Катерина Ивановна.
Ладно, все они такие, что Константин Акимович, что Иван Денисович, что Роман Петрович.
Последние двое – старейшие работники мастерской, работали с Александром Ивановичем, когда он был заведующим. Заходили недавно в гости:
– Как здоровье, забыл ты нас совсем, не заходишь? В мастерской сейчас чёрт знает, что творится! Бардак! Совсем не то, что при тебе. Вот тогда был порядок. И пьяных не было, и без дела никто не шатался!
А старику ах как сладко это слушать. Как ребёнок расплылся от удовольствия, вспоминая свой поточно-узловой метод.
Они поддакивали:
– Да, да, ты ведь всё по науке делал… Помнишь, как мы вибродуговую наплавку наладили? Новый каток двадцать рублей, а наплавленный – рубль! Сколько мы денег совхозу сэкономили! И работа у людей была. Одних токарей шесть человек! В три смены работали! А сейчас и двум делать нечего.
– А валы всему району шлифовали, гильзы растачивали! – подхватил сразу помолодевший Александр Иванович. – Из соседних районов приезжали. Не прими за лесть, милый человек, но кто такой Василий Денисович Чубаров было известно от Каргата до Камня-на-Оби!
– Было дело, а сейчас всё прахом идёт! – соглашался Василий Денисович. – С первой фермы всех коров под нож пустили, чтобы зарплату выдать.
– Да что говорить! – подхватывал Роман Петрович. – Помнишь, как Вадим Вадимович с откормочником нас куромотил? Я токарь шестого разряда бетон долбил! Переделывал, что шабашники ему накуролесили. А теперь всё! Нет никого в этом откормочнике – весь молодняк на бойню увезли.
Когда же Катерина Ивановна прервала их и спросила: «Ну а с сеном-то как? Какой порядок?», Роман Петрович с Василием Денисовичем вмиг скисли:
– С этим сенокосом не поймёшь, что творится. Из райцентра народу больше, чем наших. Роману Петровичу накосили, как заслуженному пенсионеру, а я свою Рябинку продал! Пошли они! Да многие продали: сосед мой быка и корову зарезал, зять две коровы зарезал! Ну раз такая ерунда с сеном!
– Да не с сеном, Василий Денисович! Совхозы им надо порушить – вот в чём гвоздь программы!
Хорошие люди! Ушли, а не заметили, какой гвоздь в её сердце оставили. Роман Петрович заслуженный пенсионер – ему накосили сено, а её старик не заслуженный, да и она за четверть века ничего не заслужила.
Катерина Ивановна вздохнула и стала усиленно возить щёткой по потолку. И вдруг она услышала рокот мотора. Прислушалась. Несомненно тарахтел трактор и, кажется, прямо за их огородом. Неужели Алексей Трифонович сдержал своё обещание, и его Сашка уже прислал тележку сена?
С бьющимся сердцем, едва не свалившись со стола вместе с ведром извёстки, Катерина Ивановна спрыгнула на пол и кинулась вон из дома.
За огородом действительно гудел трактор – синий «Беларусь». К нему была прицеплена тележка, только было в ней не сено, а дрова – белые берёзовые стволы. Константин Акимович уже снимал ограду. Лодырь сын сидел за штурвалом, готовый заехать на огород. Не такой уж он рохля, как говорит отец: и трактор ему дали, и тележку. Это только для таких, как она – и люди на уборке, и тракторов нет, и тележки заняты. Вернулась на двор. С двух сторон подбежали маленькие бычки, заорали истошно.
– Идите вы! – сказала им злобно.
Они побежали следом.
– Да отстаньте, что вам надо?! – замахнулась старушка.
– М-э-э-э, – завопили телята хором.
– Вы уже своё получили, а сейчас у меня для вас даже лопухов нет, отстаньте!
Бычки попробовали залезть вслед за ней в сени.
– Да это что такое! Вот противная скотинёшка! Пошли, пошли, лопушатники! – оттолкнула их морды и захлопнула дверь.
Вчера попросила скотника Валерку Фуфачёва привезти ей хоть какого корма. Если не привезёт, придётся после обеда идти с мешком на ферму: может где-то что-то удастся стибрить.
Перед обедом кончила белить. Вышла из спальни и опять услышала трактор. Теперь он гудел на улице, казалось, прямо возле них. Выбежала из дома, сердце сладко ёкнуло. На дороге у дома напротив стоял трактор с прицепленной арбой (или клеткой) для перевозки сена.
Арба пуста, и тракториста нигде не видно. Может её ищет, может предварительно бутылку надо. Кто его знает, как Сашка договорился. Она пошла к ограде, постояла, потом открыла калитку и подошла к трактору. Мотор работал и выпускал синий дым на улицу. Ждала минут десять. Наконец из дома напротив вышел паренёк, оживлённо болтая с соседским сыном Игорем, засмеялся какой-то шутке, весело и беззлобно матюгнулся, пошёл к трактору и взглянув на неё «как в афишу коза», прыгнул в кабину и так рванул с места, что ей показалось, будто арба переворачивается и падает прямо на неё. Но арба благополучно умчалась вслед за трактором, а ей опять осталось разочарование.
– Кааатя, – раздался за её спиной тягучий голос бабки Паши с соседней Школьной улицы, – Кааатя, ты не знаешь, когда пенсию дадут?
– Не скоро, – ответила она, скрывая раздражение, – говорят, многим ещё за август не дали.
– Та и мне ж не дали за август, – жалобно заныла бабка.
Она пришла с правнуком Женькой – смуглым от природы или грязи черноглазым мальчишкой:
– Как людям жить? У меня ни копейки нет, и мука кончилась, «Женьке разу нечего дать. Займите хоть пять тысяч на хлеб». Попутно выяснилось, что у бабки нет ни капусты, ни помидоров, ни картошки – всё украли: капусту срубили, картошку выкопали неизвестные.
– Я знаю кто, но ведь не скажешь, не пойман не вор!
– Вечно у вас всё крадут, – проворчала Катерина Ивановна.
Хотела дать ей ведро картошки – бабка не взяла.
– Не надо, у меня денег нет.
– Я так, без денег.
– Ниии, без денег я не возьму. Я не нищенка. Это сейчас вот, что пенсию не дают.
Бабка ушла, а она подумала: «Ишь, какая гордая! «Я не нищенка». А она, значит, богачка, что все к ней идут. Алкаши приходят на водку просят, бабки на хлеб. Один бежит: «Дай сто шестьдесят тысяч на мешок сахара!», другой: «Катерина Ивановна, займи сто пятьдесят тысяч поросёнка купить».
И что люди думают? Неужели, если бы не она, малыши и старушки не ели хлеба, алкаши и алкашки не пили водки; а семьи сидели без поросят, не пия сладкого чая? А ведь они с Александром Ивановичем тоже только пенсию получают – по двести девяносто тысяч. В сентябре выдали августовскую пенсию, а за сентябрь и октябрь они тоже не получили. Сейчас у неё семьсот тысяч осталось, так не было бы, если б гараж в конце лета не продали за два миллиона. Но теперь – никому. Будет беречь на сено и отходы, если, конечно, ей кто продаст сено.
Пообедали с Александром Ивановичем хлебом и помидорами. Горячего она ему вечером сварит – сейчас некогда. Потом она в спальне всё перемыла, поставила мебель на место. Комната, наконец-то приняла нормальный жилой вид.
После обеда Валерка Фуфачёв привёз на подводе сена телятам. Оно чёрное, не раз побывавшее под дождём, но раз совхозные коровы жрут, то и её Борюлькам нечего привередничать – дня на четыре им хватит. Повезло ей, что есть такие ребята как Валерка. Не за деньги, не за бутылку, просто так привёз. Надо будет вечером отнести ему баночку смородинового варенья. Конечно у него нет: мать его давно умерла, а отец непросыхающий алкаш.
Опаздывая, приготовила своим животным по ведру картошки с дроблёнкой. Александру Ивановичу сказала:
– Ты посматривай, Сашка Ивкин должен тележку сена прислать. Если привезут, открой ворота, потом закрой и завяжи хорошенько, чтобы чужая скотина в огород не залезла. Понял? Если я к тому времени не вернусь, дашь им бутылку, которая в холодильнике стоит.
Как ни спешила Катерина Ивановна, а всё-таки опоздала. Стадо уже разбрелось по селу, и Мусек её нигде не было. Быки промелькнули, но за ними гоняться не надо, они сами домой придут, а вот Муськи…
И в животном мире та же людская неблагодарность. Вот недалеко от них живёт Галька Караваева: всё пропивает, всё ей нипочём. Сена и зерна у неё никогда не бывает. Зорьку свою не кормит, иногда и не доит. В прошлом году до самого Нового года выпускала её Галька на улицу – кормись, Зорька, как сможешь! Мороз, сугробы, метель. Уж где она, коровушка, что добывала – неизвестно, но вечером возвращалась домой.
Иногда пьяная Галька даже в калитку её не запускала. Стоит корова, дрожит от холода, ждёт. Такая верная скотинка – просто умилительно. И в этом году Зорька каждый вечер впереди всего стада бежит домой. Ничего ей не приготовлено, никто её не ждёт, а она всё равно бежит. А Катерина Ивановна что только для Мусек не делает, чтобы их не зарезали, как ни старается накормить их, они так и норовят удрать.
Тётя Катя расспросила несколько встречных – никто не видел. С тяжёлым чувством пошла искать. Исходила весь совхозный сад от края до края, и на ферму зашла – нет нигде, как сквозь землю провалились. Пошла за село до самой городской автотрассы. Дальше за нею только поля – холодные и пустые, огороженные лесозащитными полосами уже голыми и прозрачными. Но что сквозь них увидишь, когда солнце уже село, и быстро сгущаются сумерки.
На обратном пути завернула ещё на ток. Это в совхозе самое опасное место, если коровы сюда попадут и наедятся зерна, конец им. Но сейчас ещё идёт уборка, машины туда-сюда снуют, люди работают. Спросила знакомых женщин, не видели ли Мусек.
