Встречи-расставания. О людях и времени, в котором мы живем

Презумпция невиновности

От нас не зависит, когда мы придем в этот мир. Не зависит место и время нашего рождения. Нас никто и не спрашивает, поскольку это не наше дело. Не нам решать и время перехода в вечность. Потому самоубийство – грех непростительный, и в церкви таких людей не отпевают и не поминают.

Но жизнь никогда не бывает исключительно черной или белой, в ней случается еще и множество самых разных полутонов. В моей священнической практике встречались ситуации, когда прийти к какому-то определенному окончательному решению – попадает тот или иной случай под разряд самоубийства – было очень непросто. А какие-то смерти и вовсе остаются для меня загадкой. Вот, к примеру.

Лет десять тому назад или чуть больше у нас в районе произошла трагедия. Застрелился молодой офицер, полицейский. Застрелился прямо у себя в кабинете, сидя за рабочим столом. Потом народ много еще судачил по этому поводу. Говорили, что, дескать, был пьяный, от нечего делать крутил на пальце заряженный пистолет и случайно, по ошибке нажал на курок. Не знаю, насколько возможна подобного рода ситуация. Я сам служил в армии и помню, как строго мы исполняли требования устава в отношении обращения с оружием. Тем более если в помещении находятся несколько человек. Кто позволит кому-то пьяному крутить пистолет на пальце? Дослать патрон в патронник, да еще и сняв пистолет с предохранителя? Это же смертельно опасно, в том числе и для окружающих. А если он был один, то кто тогда видел, как погибший балуется оружием? Одни вопросы.

Слышать я об этом случае слышал, но кем был тот самоубийца, вопросом не задавался и очень удивился, увидев могилу этого несчастного, – оказывается, он был похоронен на кладбище, что сразу за нашей деревней.

На Радоницу ходил молиться на могилки. Вижу, стоят возле свежего еще холмика мои хорошие знакомые, семейная чета, муж и жена. Народ не церковный, но я всю жизнь считал их людьми порядочными и достойными.

Если кто заранее со мной не договаривался послужить у них на кладбище, а желание у людей такое имеется, те на Радоницу специально караулят батюшку рядом с могилками своих родных. А как завидят священника, так сразу и зовут. А эти не звали, просто стояли и молча смотрели в мою сторону. Я сам подошел к ним и поздоровался. Они показывают в сторону холмика:

– Вот, сыночек наш. Говорят, будто сам себя застрелил в кабинете, сидя за рабочим столом.

Я догадался, о ком они говорят. Это же тот самый офицер полиции. Посочувствовал родителям, когда-то мы с ними вместе работали на одном предприятии, потому даже во время случайных встреч у нас всегда находилась подходящая тема для разговора. Тем более сейчас, после трагической гибели их сына.

– Батюшка, вот я только одного никак не пойму, – спрашивает меня мать погибшего, – как может человек случайно застрелиться? Или даже не случайно, а намеренно решить покончить с собой, если перед этим он пишет и оставляет на столе такую записку? – И она стала цитировать на память: – «В начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог… И свет во тьме светит, и тьма не объяла его (Ин. 1: 1–5)». И тьма не объяла его, – повторила мама. – А моего сыночка, получается, тьма объяла? Что-то у меня в уме это никак не срастается.

Каждый год я, бывая на кладбище, особенно на Радоницу, прохожу мимо этой могилки. Теперь она не одинока, родители того молодого человека уже сами вслед за сыном отошли в мир иной. А мне все не дает покоя та загадочная предсмертная записка, оставленная на рабочем столе человеком, который, написав ее, через минуту хладнокровно приставил пистолет к голове и нажал на курок.

Однажды, это уже не так давно, зимой дело было. Отправились мы пешком на кладбище вдвоем с одним нашим прихожанином, мужчиной лет пятидесяти. На днях он поставил каменный крест на могилке у матери и просил меня его освятить.

Слышу, сзади нас догоняет машина. Оборачиваюсь и вижу грузовое такси. Дорога на кладбище никудышная, каждый год размывается высоко стоящими грунтовыми водами. Зимой дорога подмерзает, но так и остается вся в колдобинах. Потому машины по ней не столько едут, сколько пробираются. Мы с товарищем остановились и сошли с дороги на обочину, чтобы пропустить «газельку». Но та почему-то тоже остановилась. Мы немного подождали и вновь отправились в сторону кладбища. Машина тут же завелась и двинулась с места. Так происходило всякий раз, когда мы собирались уступить ей дорогу. Даже руками шоферу махали, мол, давай проезжай, но тот почему-то не соглашался и упорно ехал лишь вслед за нами.

Наконец мы добрались до кладбища. Подъехало и остановилось рядом с нами и грузовое такси. Только тогда мы заметили еще несколько человек, следующих пешком за машиной. Среди них я узнал и одну нашу прихожанку. Оказалось, приехали хоронить ее дальнего родственника, какого-то троюродного племянника. По документам – самоубийство, потому ко мне по вопросу отпевания никто из его близких не обращался.

Вспоминаю эту сюрреалистическую картину: мы с товарищем совершаем литию и освящаем крест на могиле его матери, а рядом с нами, буквально через одну-две могилы, открытый гроб с телом самоубийцы и рядом с ним несколько человек. Мы молимся, все наблюдаем, но к гробу подойти не можем.

Потом уже в храме по окончании воскресной службы та наша прихожанка рассказала мне грустную историю человека, не нашедшего свое место в жизни. Когда-то ее племянник был женат и имел семью. Потом жена от него ушла. Он вернулся в родительский дом, какое-то время жил с матерью. После смерти матери старший брат выгнал бедолагу на улицу, а родительскую квартиру переписал на себя и продал.

Не вступая в споры со старшим братом, младший долгое время скитался по чужим углам, жил случайными заработками, хотя алкоголиком не был и общению предпочитал одиночество.

– Мы звали его к себе, – продолжала рассказывать тетка погибшего, – но он, боясь нас стеснить, отказался. Потом мы узнали, что человек наконец прибился к ближайшему к нам женскому монастырю. Делал там разные работы по хозяйству, а сам жил вне стен монастыря в служебной квартире.

Пятнадцать лет он так прожил. Бывал на службах, говорят, даже причащался, хотя по-настоящему так и не воцерковился. Вдруг узнаю, что племянник тяжело заболел. Лечиться не захотел. Начались боли. Он никому ничего о своей болезни не рассказывал и страдал молча. Я узнала об этом случайно от чужих людей. И снова звала его переехать ко мне и наконец начать лечение, но он на эту тему даже не стал со мной разговаривать.

В прошлый вторник он не вышел на работу. Послали из монастыря узнать, почему не вышел, человек-то был непьющий и очень обязательный. Зашли к нему в комнату, дверь открыта. Он сидит на полу, прислонившись к стенке, а на шее петля.

Вызвали полицию. Те приехали пять часов спустя и оформили как случай самоубийства. Только вот, батюшка, что мне все эти дни не дает покоя. Дело в том, что мой муж в свое время, это еще в советские годы, работал следователем-криминалистом. Много что рассказывал мне как медику о тех или иных признаках, позволяющих отличить убийство от самоубийства. Так вот, у моего племянника, который якобы повесился, на шее отсутствовал характерный след от странгуляционного удушения. Так что, возможно, человека убили и, чтобы скрыть следы преступления, после смерти накинули ему на шею веревку.

В тот день, когда мы были на кладбище, я, служив заупокойную литию фактически рядом с ними, видел усопшего и разглядел его шею. Действительно, следов от удушения веревкой там не было. Однажды я уже отпевал человека, убитого бандитами именно таким способом, и потому мог подтвердить, что тот племянник не самоубийца. Что было делать?

Я знал, что вскоре у нас в храме будет служить владыка, потому и решил рассказать ему о случившемся на приходе. Владыка нас выслушал и благословил отпеть погибшего человека. Что мы и сделали. Как говорил мне наш уже покойный владыка Евлогий, если есть хоть малая надежда на то, чтобы человека оправдать, нужно идти ему навстречу, а весь суд предоставить Богу.

Так что этот случай, если так можно выразиться, имел благополучные последствия. Человека отпели как убиенного по православному обряду, пусть и заочно. А его имя теперь поминается во время заупокойных богослужений.

Сейчас думаю, как у нас тогда все совпало: и похороны человека, которого неправомерно отнесли к самоубийцам, и наше с товарищем решение именно в тот час идти на кладбище и освящать крест на могилке у его матери. И лития здесь же рядом с местом, где его хоронили. В случайности я не верю. Налицо явное проявление Божьего промысла о судьбе несчастного одинокого человека. Людям он был безразличен, а Бог его пожалел.

Благодарность

Совместные застолья – одна из самых древних и почитаемых нами традиций. Традиций объединяющих. Даже в Священном Писании образ Царства Небесного изображается всеобщей трапезой, великим праздничным пиром. Существует такая старинная икона, на ней Царство Небесное превращается в трапезу праведников. Что еще более объединяет, как не то, чтобы вместе усесться за большой стол и со всеми отведать вкусной еды. А если, как это бывало во времена моих родителей, люди за столом еще и запоют… На всех одну песню. Мы тоже иногда поем, собравшись у себя в трапезной. Наши родители знали, что делали. Ощущение переживаемого единства, доложу вам, непередаваемое.

Поводом сесть за стол может стать все что угодно, любое значимое для семьи событие. Начиная с прихода в мир нового человека, его крещения и далее по списку. Не вдаваясь в подробности дальнейшей личной и общественной жизни, можно сразу переходить к подведению ее итогов – похоронам и поминкам. В целом такой подход вполне оправдан, поскольку именно крещение и отпевание – самые востребованные народом поводы появиться в храме и пообщаться со священником.

Поминки, как неотъемлемая часть традиции погребения, совершаются в соответствии с устоявшимся в разных местах ритуалом. Сперва за стол приглашаются те, кто непосредственно принимал участие в похоронах усопшего. Затем помин может устраиваться еще на девятый день и обязательно на сороковой. Кстати, у нас, в Центральной России, до сих пор жива традиция «прощания с душой». Вспоминают усопшего и приглашают посидеть за одним столом и на первую годовщину его смерти. Как правило, люди верующие в этот день еще перед трапезой стараются позвать священника послужить заупокойную литию на самом кладбище. Отслужив, собираются на поминальный обед, в зависимости от возможностей и обстоятельств в кафе или на дому.

Помянуть усопшего приглашают и батюшку, правда, не всегда, но бывает, что и зовут. Я обычно отказываюсь, причем не только от поминального стола, но и вообще от любого застолья, поскольку все наши застолья так или иначе не обходятся без спиртного. Лично я не противник спиртного, дело в другом. Бывает так, что люди, в обычных условиях себя сдерживающие, выпив, раскрепощаются до такой степени, что священнику в таких обстоятельствах лучше уйти.

Вспоминается случай: однажды по неотступной просьбе молодоженов после венчания заехал в ресторан благословить их праздничный стол. Заехал, благословил, а четверть часа спустя сбежал. Не всех и не всегда устраивает присутствие рядом с ними священника, потому нам лучше избегать такого рода застолий. Для меня, уж если совсем не получается отказаться и вынужден садиться за стол с людьми малознакомыми, существует неписаное правило – две рюмки опрокинули, незаметно встал и тихо, не прощаясь, ушел. Не мои две рюмки, а две рюмки, выпитые собравшимися, когда развязываются языки и на батюшку уже внимание не обращается.

Вспоминаются и курьезные истории. Умерла одна моя хорошая знакомая, педагог. Глубоко верующая женщина. На сорок дней ее дочь попросила меня послужить на могиле у матери. Потом пыталась меня отблагодарить, но от денег я отказался.

– Ну тогда, прошу вас, поедемте вместе с нами на поминки. Это здесь недалеко, очень хорошее кафе. Мне хочется вас отблагодарить, хоть чем-то.

– Спасибо. Но у нас, православных, сейчас время поста, и, понимаете…

– Я все прекрасно понимаю. Для вас мы закажем исключительно постные блюда.

Приехали быстро. На самом деле кафе находилось совсем недалеко от кладбища.

– Рекомендую, батюшка, у них здесь прекрасная кухня. Мы заказали очень вкусный борщ на говядине. Нет, нет, не беспокойтесь, вам этот борщ не подадут.

Я помолился, и мы уселись за стол. Официанты стали подавать первое. Всем подали вкусный борщ на говядине, я ждал, когда мне принесут что-нибудь овощное, но так и не дождался.

– Батюшка, сейчас понесут второе. В качестве гарнира картофель пюре со сливочным маслом. Я предупредила, вам сливочное масло добавлять не будут. – Принесли второе. – А это котлеты по-албански. В нашем городе их готовят только здесь. Вкуснотища, вы себе не представляете. В прошлый раз мы тоже их заказывали. Тогда в меню включили по котлете, но сегодня я попросила добавить в каждую порцию еще по одной. Но это для тех, кто не постится. Не волнуйтесь, отец Александр, вам это не грозит, ваше пюре без котлет.

Как раз в этот момент поминающие подняли по третьей рюмочке, после которой я незаметно встал и ушел.

Бывает и по-другому. Прошлым летом исполнился год со дня кончины моего любимого доктора. Мы дружили около двадцати лет. Ее смерть стала для меня большой личной утратой. Предчувствуя близкую кончину, еще без видимых признаков (а умерла она вследствие инсульта), доктор при встрече со мной попросила, чтобы я ее отпел. Как положено, в храме. Внешне ничего не предвещало ее скорого ухода, потому я обратил ее слова в шутку. Мы даже посмеялись, но потом ее лицо вновь стало серьезным, и она повторила свою просьбу. И даже взяла с меня обещание. Я пообещал, а вскоре после нашего с ней разговора она на самом деле скончалась. Похоронили ее здесь же, у нас на кладбище.

Проходит год после скоропостижного ухода нашего доктора, и Виктор, ее супруг, просит меня послужить на могилке. И потом узким кругом друзей и близких помянуть, пообедав в кафе. Я согласился, и мы договорились встретиться в означенный день ровно в полдень непосредственно на самом кладбище.

Лето, июль месяц. Полдень, солнце в зените, но не жарит, погода вполне себе комфортная. Приезжаю на кладбище. Вокруг никого, ни одного человека. Оставляю машину на стоянке и прохожу вглубь. Тишина. Летом на кладбище тишина особая. Птиц не слышно, зато тишина впитывает в себя пение кузнечиков и цикад. Стрекот насекомых ее только усугубляет. Виктор, муж моего доктора, – бывший офицер и человек по-военному пунктуальный. Этим он мне симпатичен, я тоже не люблю опаздывать. Но, к моему удивлению, не вижу ни его самого, ни его автомобиля. Да и приглашенным пора бы уже собраться, но их почему-то тоже не видно.

Решил, пока народ будет съезжаться, пройдусь вдоль центральной дорожки, разделяющей пополам новую часть кладбища. Погляжу на фотографии, вспомню имена. Большую часть похороненных на новом участке – а само кладбище, по преданию, существует с шестнадцатого века – я знал лично. Без малого сорок лет я живу здесь, и эти люди когда-то тоже жили рядом со мной. Мы знали друг друга, встречаясь, здоровались, о чем-то разговаривали. За четверть века священничества я отпел и проводил в последний путь тысячи людей. Мало кого увозили хоронить куда-то на малую родину, в основном хоронили на этом кусочке земли.

И все они здесь уместились и упокоились.

Лишний раз преклоняюсь перед удивительной способностью земли принимать в себя, примирять и растворять в себе. Тема для осмысления самая благодатная. Православное кладбище – место особенное. Здесь, как и в храме, не ощущается движение времени. Покой, мир, завершенность. Этим для меня отличается православное кладбище от любых других. Правда, сегодня называть наши кладбища православными можно лишь с натяжкой, и тем не менее. Все-таки большая часть погребенных, во всяком случае здесь, у нас, проходит через отпевание в храме.

Я вырос среди католиков, хорошо к ним отношусь, много где бывал на католических кладбищах, но там почему-то я ничего подобного не чувствую. Нет на душе того уюта. Почему – не объясню. Помню, как было тревожно в Венеции, на кладбище Сан-Микеле, что расположилось на одноименном острове Архангела Михаила. Уже побывав на могиле Бродского и возвращаясь назад, в поиске выхода к остановке кораблика-такси, мы с дочерью заплутали среди старинных католических надгробий. И вроде бы тоже солнце, а заблудился и ощутил страх.

Оглянулся в поисках Виктора, по времени он уже должен быть здесь, но нет, никого не видно. Я один и продолжаю уходить вглубь аллеи. Подхожу к ближайшему захоронению, окруженному красивой кованой оградой. Внутри три надгробья, семейная могила. Сын, отец и мать. И умирали люди именно в такой очередности. Сын, Павел, умер еще до моего перевода в храм к нам в деревню. Павел успел жениться, и у него родился собственный сын. Увы, человек пристрастился к тяжелым наркотикам и умер от передозировки. Его отпевал мой предшественник.

Отец Павла занимался предпринимательством и, по словам тех, кто его знал, был человеком сердечным. Говорят, многим помогал. Но после смерти сына очень изменился и перестал отзываться на просьбы о помощи. Вот его я помню. Однажды он пришел к нам в храм. Скоро осень, а у нас крыша во многих местах прохудилась. Колокольня совсем пришла в запустение. Ветер сильный подует, кирпичи сверху падают и бьют по листам оцинковки. Тришкин кафтан. Крышу подлатали, колокольня разрушается. Займись колокольней, крыша потечет, как служить с такой крышей? Решился попросить. Подумал, может, в память о сыне поможет? Он ответил:

– Нет, батюшка. Был сын, жил ради него. Теперь сына нет, буду жить ради себя и для себя. Меня ваша крыша не волнует.

Через полгода пропал человек. Искали с месяц. Нашли с простреленной головой. Не получилось для себя. Так я его в закрытом гробу на улице и отпевал. После его смерти, помню, вдова позвала освятить их коттедж. Говорила, в доме не пойми что творится, и страшно оставаться ночью одной. Но что творилось, она уточнять не стала.

Мама, правда, надолго тоже не задержалась. Поговаривали, будто после смерти сына и мужа стала частенько прикладываться к бутылке, но лично я эту женщину пьяной никогда не видел. Умерла она ночью во сне. Когда умерла, те, кто нашел ее дома мертвой, сильно перепугались. Что там конкретно произошло, я не в курсе. Вся эта история почему-то прошла мимо меня, семью эту я практически не знал, а расспрашивать о покойниках счел для себя неполезным.

Большой пустой дом в два этажа перешел в собственность невестки и ее маленького сына. Они и теперь продолжают ухаживать за могилками. Трава здесь всегда выкошена. Памятники чистенькие, цветочки, покрашенная оградка. Только сама девушка постепенно как-то перестала бывать в храме. Одно время заходила, покупала и ставила свечи, писала записочки. Потом перестала заходить. Я даже не вспомню, когда видел ее в последний раз. Однажды, проходя мимо дома, подумал о ней, попытался представить себе ее лицо и не смог.

Стоял рядом с могилами, вспоминал этих давно уже умерших людей и подумал, раз Виктор все еще запаздывает, а я простаиваю без дела, то что мне мешает послужить на этих могилках? Наверняка о них уже никто не вспоминает и не молится. Да, но я-то их помню, а память обязывает. Надел епитрахиль, разжег в кадиле быстровоспламеняющийся уголь и помолился обо всех троих.

Затем все снова выглядывал Виктора и надеялся разглядеть на этом кладбище хоть кого-нибудь из живых. Смотрел долго и пришел к выводу, что из живых здесь по-прежнему только я один. Подумал, может, я что-то напутал и мы с Виктором договаривались на другой день или на другое время? Нет, именно на сегодня. Собрал кадило, вернулся назад к своему одиноко стоящему автомобилю, огляделся и решил-таки пойти к могилке моего доктора. Решил, если никто не приехал, так я и без них, в конце концов, могу послужить.

Захожу в лес, нужная мне могила находится в стороне от аллеи, где мы условились встретиться с Виктором. Прошел еще метров сто пятьдесят и увидел их всех, стоящих рядом с оградкой. Тот факт, что все уже собрались и ждут меня, видимо, уже достаточно долго, меня немало озадачил.

– Странно, – сказал я Виктору, – на кладбище я уже порядочно времени, выглядывал вас на том месте, где мы должны были с вами встретиться, но почему-то никого не увидел. А вы уже здесь. Как так вышло, что я вас пропустил? И машины вашей нет. Ведь я только что возвращался на стоянку. Где вы остановились?

– Как где? – удивляется Виктор. – На стоянке, она здесь единственная. Вот вашей машины я действительно не увидел. Специально приехал пораньше минут на пятнадцать. Прошел по кладбищу и туда, и обратно, вас не встретил и решил, что вы сразу же прошли сюда. Все слава Богу, батюшка, – он показал на свои часы, – полдень. Все прибыли вовремя, как и договаривались.

Услышал объяснения Виктора и ничего не понял. Решил, для начала нужно помолиться, а обо всем остальном подумаю после. Отслужив литию, все вместе направились к выходу, где на стоянке рядом с моим автомобилем стояли еще две машины. Я готов был поспорить, что, когда я направлялся на могилу доктора, кроме моей машины, на стоянке больше машин не было. Но, когда я туда пришел, все присутствующие оказались уже в сборе. По логике, и машины они должны были оставить там же, где и я. Происходящее со мной на кладбище ломало логику, и я не находил всему этому объяснения.

Звучит странно, но у меня, когда мы покидали территорию кладбища, появилась мысль, будто в чьих-то планах сложилось так, чтобы я, приехав в этот день на кладбище, практически в одно и то же время отслужил здесь две заупокойные литии. По-другому я не в состоянии объяснить то, что здесь только что произошло. И эту чехарду с автомобилями тоже.

Приехав в кафе, за столом разговорились. Я рассказал, что, пока мы искали друг друга, я зашел на могилы, и назвал фамилию людей, где тоже отслужил литию. Один из сидящих за столом оживился. Оказывается, он хорошо знал эту семью, приходится им дальним родственником и еще при жизни всех троих часто бывал у них дома. Мы стали с ним вспоминать Павла и его отца, человека неординарного, запомнившегося многим своими добрыми делами.

– Батюшка, однажды я, уже после смерти Павла, пришел к ним домой. Мы с отцом сидели на лестнице, ведущей с первого на второй этаж. Он мне говорит: «Ты знаешь, бывает, я сижу курю здесь на лесенке. Вот так, как сейчас мы с тобой. Закуриваю, и приходит Пашка. Откуда приходит, не знаю. Садится рядом, здесь, на твое место. Говорит: „Бать, дай сигарету“. Я подаю ему пачку, он берет и закуривает. Выкурит молча, окурок затушит и кладет на ступеньку. Я докурю, тушу сигарету и кладу в пепельницу. И его окурок кладу туда же. Беру пепельницу и считаю, в ней два окурка».

– Теперь я понимаю, что имела в виду мать Павла, когда говорила мне, что в доме творится непонятно что. Если Павел после смерти являлся отцу и они с ним на пару сидели на лестнице и курили, значит, к ней они уже приходили вдвоем. На самом деле сойдешь с ума. Рассказывали, когда ее уже нашли мертвой, то очень испугались. А вот чего испугались, не знаю.