Знаменосец
Соврал, что не задумывался. Просто в тот момент плохо себя чувствовал. Не было сил разглагольствовать. На самом деле когда-то размышлял о театре. Мечтать не мечтал, но разные идеи посещали. Скажем, если бы я был режиссером, я бы рабочих сцены, осветителей и прочий технический люд не прятал. Разрешил бы им прямо во время действия менять декорации, устанавливать разные там прожектора, софиты. Показал бы громовержцев с их жестяными листами и киянками. Пусть себе колготятся на виду. Пусть беседуют, о своем толкуют. Пусть даже кто-то из них выругается или покажет язык. Естественный ход событий. Мы же не изгоняем прохожих за окном, например, когда путешествуем по лабиринтам научной статьи или сокрушаемся о грядущем разводе. И так далее.
Талантливому актеру любая кутерьма не помешает. Талантливому актеру и кошка не помешает. Хороший актер обязан кошку переиграть. А плохие актеры нам зачем?
Не думаю, что совершил открытие. Наверняка какой-нибудь режиссер уже выпускал на сцену рабочих, осветителей, суфлеров и прочий технический люд.
Насчет кошки сомневаюсь. Намеренно выпустить кошку вряд ли кто-нибудь решился бы.
Всем нам не хватает уверенности. Вот что.
Люди глубины
Кулик сказал:
– Не знаете, как нас, таких, как я бродяжек, обозвать и сформулировать?.. Не хочется обидеть? Похвально. Я вам помогу. Мы – люди глубины. Глубиной пропахли насквозь. Сами по себе. Те же глубоководные рыбы. Даже светимся. Только не рыбы. Неведомо кто. Всплываем мимолетно – кто во вторник, кто в июле. Встречаемся невпопад. Кому воспоминанием, кому напоминанием. Кто-то мимо пройдет, иной улыбкой наградит или плюнет вслед. И такое бывает. Случайные люди, одним словом. Неожиданные. Вот кто мы такие… Что наша жизнь? Череда случайностей… Кроме того, мы всегда были и всегда будем. И здесь, и на том конце. То есть повсеместно. Видите как?.. От нас не отделаться, как бы кому не мечталось… Ничего, спасемся как-нибудь. И вы спасетесь… Какое-никакое утешение… Любите жизнь?
– Не знаю, способен ли я вообще любить.
– Это вы хандрите. Я вас вылечу.
Бурундук Василий
Кулик сказал:
– Я в Калиновке редко стал бывать. Добираться далеко. Ноги болят… Там у меня бурундук знакомый живет. Василий. Уже немолодой. Узнает меня, ждет. Стоит появиться – он тут же забирается мне на плечо. Печенья просит. Так что я в Калиновку без печенья не хожу. Почему-то местные кошки его не трогают. На других бурундучков охотятся, а Василия не трогают. У него бельмо на глазу совсем как у человека. Кроме того, он немой. Всегда молчит, когда с ним говоришь. И с белками, и с зайцами молчит. Может быть, потому кошки его не трогают. Немой бурундук – редкость.
Сюжеты
Кулик сказал:
– Между тем в историях смысла нет. Не знаю ни одной истории, которая содержала бы в себе хоть что-нибудь полезное.
Профессор Рихтер
Кулик сказал:
– При пожарах чаще всего погибают от дыма. В огне, конечно, пафоса больше, но погибают все же от дыма.
Бытует устойчивое поверье, что психиатры – люди, мягко говоря, со странностями. Я эту байку считал предубеждением, обязанным своим происхождением множеству причин, и в первую очередь первобытному страху перед душевными расстройствами, а также всевозможными ужасами и чудесами с ними связанными, включая реальных и мнимых персонажей по обе стороны безумия.
Первый же день своего пребывания в психиатрической больнице еще в качестве студента медицинского института принудил меня вспомнить избитую мудрость: нет дыма без огня.
К слову, изречение это, первейший враг иллюзий и свобод, погубившее судьбы миллионов людей, всегда вызывало во мне неприязнь. И по сей день. Всю жизнь стремлюсь доказать, кому? себе, наверное, его несостоятельность. Однако пока результат близок к нулю. Всякий обнаруженный мною контраргумент автоматически попадает в категорию исключения из правил. Из чего следует: всякая борьба, неважно с чем или во имя чего, в конечном итоге бессмысленна.
Большее, что может позволить себе человек, дабы сохранить внутреннее достоинство и почувствовать относительную независимость – созерцание. Не случайно наблюдение относится к основным методам исследования в психиатрии.
В первый же час своего пребывания в психиатрической больнице еще в качестве студента медицинского института я остро почувствовал, что оказался в иной реальности, новом, неведомом мире, цельном, по-своему гармоничном, исполненным, в известной степени торжественным метафизическим звучанием.
Наш педагог, профессор Рихтер, войдя в кабинет, не поздоровался, как это обыкновенно делают преподаватели на других кафедрах, но подчеркнуто осторожно, будто боясь спугнуть тишину, опустился в кресло и замер.
В ожидании какого-нибудь знака или сигнала с его стороны мы некоторое время простояли в приветствии, затем один за другим стали рассаживаться. Стук парт нисколько не помешал его одиночеству. Он оставался недвижим. Уж не знаю, как долго. Очень долго.
Первоначально тягостное молчание, спеленавшее нас, было нестерпимым. Но минут через десять я, и еще пара моих однокашников, услышали нечто такое… словами описать трудно. Ни мелодия, ни звон, нечто такое… Я бы назвал это эхом хора.
Вот когда Рихтер понял, что чудо свершилось, улыбнулся как-то по-детски и объявил:
– Главное, что вы должны постичь здесь – умение слышать. Слышать даже то, чего нет на самом деле.
Странная идея странного человека.
Так я стал психиатром.
Такая история.
Не знаю, зачем я все это рассказал.
Ах да, если бы Рихтер, а позже и другие мои коллеги не научили меня слышать, вряд ли пустил бы я Кулика в свое сердце.
Тишина
Кулик сказал:
– Тишина всегда настораживает – ибо разверзает врата в неведомое. Мы никогда не узнаем, что там находится. А все, что мы ощущаем, чувствуем – всего лишь наши фантазии. Или наведенное. Так тоже бывает… Что сказать? Откровений не случается, но, по крайней мере, себя услышать можно… А не опасно ли слышать себя? Опасно, можете мне верить. Знали бы вы, что вы есть такое на самом деле! Знал бы я, что я есть такое на самом деле! Так что затыкайте уши изо всех сил, когда безмолвие обрушивается на вас тоннами своих черных брызг. Что же, резонно спросите вы, теперь и на кладбище не ходить? Ходить, непременно ходить. И мы с вами пойдем и, возможно, потеряемся во времени. У меня друг на кладбище живет. Обязательно сходим. Там можно трое суток провести, а в действительности пройдет только один час. Нет лучшего места для успокоения души. На кладбищах не тишина властвует. Другое. А там и не бывает тишины. Ее место занято тенью и всхлипами птичьих крыльев. Кладбище – единственное место, которое можно назвать всеобщим домом. Не тишина, но зеленая потрескивающая масса. То густая, почти черная, а то легкая светлая как улыбка стрекозы. И колодец, и облако, и амброзия. Спускаясь по крошащимся ступеням, возносишься к свету. И напротив: мысленно забираясь на верхушку сосны, погружаешься в ночь, откуда и часовенка, и надгробные фигурки – зефир да прянички. Крохотные. То собака пробежит, а то, вдруг курица-пеструшка выскочит из куста. Врать не буду – курица на кладбище явление нечастое. Курицу только однажды встретил. Зайцев не наблюдал, но, говорят, встречаются. Вот только кто это? Такие ли уж собаки и зайцы?.. А то вдруг хлопьями пойдет снег ослепительно-белый на фоне бесчувствия. Будучи на кладбище как-нибудь взгляните на свои ноги – это уже будут не ваши ноги. Не знаю, чьи, но не ваши. И сами вы будете не вы – нечто другое, чужое, незнакомое… Что же получается? Напрашивается набивший оскомину вопрос: кто мы, откуда идем, и куда, собственно, направляемся? И зачем? И почему?.. Будь моя воля, я бы на каждом кладбище установил фонтанчики. Согласитесь, фонтанчиков на кладбищах не хватает. Даже у моего названного племянника в богадельне фонтанчик имеется, а на кладбищах нет… Есть у меня племянничек, талантливый фотограф. Я вас обязательно познакомлю. Недолюбливает меня. Напрасно… Так что тишины на погосте не найдете. Настоящую тишину проще всего обнаружить, например, за столом, когда все разом замолкают… Вот, кстати, интересное явление. Как это вдруг все разом замолкают? По чьему велению это происходит? Мне сдается – по сигналу свыше… Уж если мы устаем от болтовни, представьте себе, каково там, наверху, выслушивать все это?.. Похоже на шутку, не правда ли? Я до шуток охоч, но не раз бывал бит за них, ибо смех мешает окружающим сосредотачиваться на собственном величии… Как я, однако, ввернул!.. Вы, я вижу, небольшой шутник? Можете не отвечать. На этот и подобные вопросы отвечать не следует… Но вернемся к птицам. Как вы думаете, птицы населяют наш мир, или мы находимся в гостях у птиц? Можете не отвечать. На этот и подобные вопросы отвечать не следует.
Это я немного забежал вперед: сей монолог Кулик произнес много позже.
Впрочем, хронология в моем повествовании не имеет существенного значения.
Галямов
Кулик сказал:
– А куда, интересно, делся Галямов?
– Какой Галямов? – спросил я.
– Был такой. Вообще говоря, их много было, но Галямов – особый случай. Жаль.
Судя по всему, Галямов пропал.
Бродяги
Кулик сказал:
– Не поддавайтесь соблазну погрязнуть в реальности. Реальность прожорлива и всеядна. Ей все годится – и плоть, и душа. Душа для нее лакомство наподобие крем-брюле. Мифология подлинная и мнимая – вот спасение.
Уж какая, кажется, глупость считать бродяг людьми способными к любому мало-мальскому счастью. И духовности в них искать как будто праздное дело, ибо мысли их заняты исключительно поиском пропитания и ночлега. Какое заблуждение! Как-нибудь понаблюдайте за сиротами судьбы на улицах своего города. Присмотритесь и вы нередко обнаружите прямые спины, детские глаза, аристократическую обходительность, сочувствие и любовь. Не всегда, конечно. Случаются персонажи, раздавленные черствостью и гонениями, люди неприятные и даже опасные. Но таковых вы можете встретить также среди своих сытых и благополучных знакомцев.
Сдается мне, бродяги приданы нам в назидание. Увы, от назидания мы, как правило, бежим уже в детстве. Также бежим от нищих, придумывая на ходу им скверные биографии лжецов и мошенников, дабы не обременять себя подаянием. А надо бы подумать вот о чем: коль скоро человек преступил грань унижения, неважно по какой причине, он уже достоин любви и жалости.
А может статься, невзрачные, сирые, косноязычные калики, коих во множестве нянчила Россия во все времена – главное наше богатство? Оттого спрятаны в убогости и нищете, что содержат в себе тайну спасения, от прелести и сглаза сокрыты. Случись вселенское несчастье, они одни знают и научат, как выжить, да притом человеком остаться.
И защитят, и накормят, и рубашкой последней поделятся.
Я в людях прячусь
Кулик сказал:
– Я в людях прячусь.
Сенечка
Кулик сказал:
– Жизнь состоит из наблюдений и поступков. Наблюдения и поступки – взаимоисключающие противоположности. Однако как-то уживаются в нас, порождают стойкость и мечты.
Мы с моим коллегой Сенечкой Замским крепко выпили по случаю моего ухода в отпуск. Мы с Сенечкой всегда крепко выпивали по случаю отпуска, по праздникам, по случаю зарплаты, а также по пятницам. Приходилось выпивать и в другие дни. Следует заметить, данная традиция не мешала нам оставаться людьми высокодуховными и ответственными. Пьянство помогало нам отважно принимать диковатые диковины эпохи перемен, противостоять невзгодам, с легкостью обретать новых друзей, формулировать головокружительные светлые идеи и, главное, нередко совершать непредсказуемые, но, как правило, благородные поступки. Иногда проказы, иногда подвиги.
Трезвому человеку мысль совершить подвиг приходит в голову не так часто. Обыкновенно, вообще не приходит.
Словом, мы с Сенечкой славные люди, не желающие мириться с тоскливым однообразием будней. Кроме того, мы были молоды и хороши собой. Впрочем, я могу ошибаться. Это, как утверждал Кулик, нужно со стороны посмотреть. Со стороны все выглядит несколько иначе. И все же сдается мне, я не ошибаюсь. Были молоды, прекрасны, лучезарны.
Не ради хвастовства: ошибаюсь я крайне редко. Как-то так получается.
Так называемая личная жизнь у меня по тем временам катилась в тартарары.
Бытие, будь оно неладно.
По поводу бытия возникало множество вопросов и догадок.
Замучил Сенечку своими наитиями и предположениями.
– Современные люди делятся, условно, конечно, на муравьев и обезьян, – вещал я ему. – Муравьи – творцы. Это известно. Они все время что-то выдумывают, строят. Им семьи не нужны. Обезьяны же, в большинстве своем – воришки и бездельники. Между тем натуры изначально романтические. У обезьян тоже случается любовь. Скорее влюбленность. Острое чувство, но преходящее. Так я о семье: у обезьян, конечно, много больше шансов, чем, нежели у муравьев. Но обезьяны непременно кому-нибудь подражают. А в ближайшем окружении – муравьи. А тем, как ты понимаешь, не до женитьб. Они заняты своими хлопотами, по большому счету, собой. Для них семья – коммуна. То есть не та классическая семья с тещами, свекровями, невестками, золовками, детьми и внуками, не та патриархальная семья, где по утрам пьют чай с сахаром вприкуску или внакладку, вовсе не та семья, которую я подразумеваю в своих рассуждениях, пропади она пропадом. Притом что муравьи сахар обожают. Но это к делу отношения не имеет… Итак, первый шаг сделан: обезьяна влюблена. Внимание, вопрос: как ее привести к мысли о построении семьи, настоящей полноценной семьи с утренним чаепитием, а не семьи-коммуны, как у муравьев?
– Зачем?
– А за тем, что нет никого нам ближе в природе. Им до нас рукой подать. Ты же видишь: у них уже руки, не лапы. Возможно, когда они начнут жить парами, это расстояние будет преодолено.
– Но это же была метафора! – отвечал Семен.
– Что метафора?
– Ты говорил не об обезьянах как таковых, но о людях похожих на обезьян.
– Аберрация?
– Не знаю. Насколько я понимаю, тебя волнует кризис института семьи в гуманитарном пространстве?
– Не исключено. Согласись, хромающая в свете последних открытий тема эволюции не менее занимательна.
– Так о чем все же мы говорим? Что здесь главное?
– А попробуй выдели! Невозможно. Все главное.
– Сумбур.
– Есть немного. А наша жизнь и есть сумбур. Моя, во всяком случае. Принимаю как есть. Терплю.
– Все же лучше было бы разобрать по полочкам.
– Вот приучили нас разбирать по полочкам, перебирать, сортировать, распределять, систематизировать, классифицировать. В реальной жизни все иначе. В реальной жизни все так намешано, перемешано: случись что – не знаешь с чего начать и куда бежать. Я, во всяком случае, не знаю. По полочкам раскладываю, а толку никакого.
– Не переживай.
– Как не переживать?
– Перемелется, мука будет.
– Думаешь?
– Уверен.
– Слушай, а, может быть, в конструкцию ввести лебедей? Что если лебеди и есть то самое недостающее звено?
– Какое звено?
– Недостающее. Как думаешь?
– Можно лебедей, – сдавался Сенечка, скорее с тем, чтобы завершить бестолковый диалог. – Можно. Мне лебеди нравятся.
Или:
– Рыбы, люди, деревья… дрова! Куклы, вот еще ничтожество. Тотем. Всё нынче равнозначно, всё и все! Одна плоскость, понимаешь? Один уровень! Мокнем, плаваем, тонем! Как будто что-то думаем, говорим, улыбаемся друг дружке. Будто бы. Как будто. На самом деле – врем. Все врем. Не мокнем, не плаваем, не тонем! Себя-то не помним. Анабиоз. Как будто это не мы, а кто-то другой в нас думает, говорит, улыбается. Понимаешь, что я имею в виду?.. Китайцы называют это эпохой перемен. А если это уже не эпоха, а дно? Илистое дно. Или зазеркалье. Кому что больше нравится. Или мировой океан. Вот-вот «мировой океан». Такое словосочетание знакомо тебе?
– Слышал, конечно, – отвечал Сенечка.
– Этим все сказано. Кстати, не самый худший вариант. Опять нам делаются поблажки. Согласен? Не согласен?.. Или ты предпочитаешь третью мировую? Как по мне, так лучше потоп. Как-то, знаешь, естественнее, гуманнее. Если о гуманизме вообще может идти речь в наше время.
– А больше вариантов нет?
– А больше нет.
Или:
– В реальности акта деторождения не существует. Веришь? Не веришь?.. А я докажу. Ребенок не знает, что он рождается. Так?
– Скорее всего.
– Он, вероятнее всего, видит некое мутное пятно, которому только предстоит превратиться в нечто… неведомое. Роженица ощущает боль, потом избавление от боли, таким образом, ей принадлежит боль или ее отсутствие. Также ей принадлежит яркая лампа, лицо акушерки, какая-нибудь простынка, розовая клеенка. Реальность для нее этот розовый клочок, лампа и прочее, но не акт деторождения. Согласен?
– Не знаю, наверное.
– Теперь акушерка. Она вспотела. Пот мешает, жжет роговицу, словом беспокоит ее больше чем появляющееся на свет дитя. Эта женщина приняла много родов на своем веку. Для нее акт деторождения – механическое действо. Так шагающий человек не задумывается над тем, по каким законам совершается движение. Собственно роды для акушерки не существуют… Пойдем дальше. Отец. Тот, что за дверьми. Слышит крик. Для него рождение ребенка – этот самый крик и больше ничего. Так?
– Наверное.
– Где же, позволь полюбопытствовать, само рождение? Кто его осознал? Принял и осознал?.. Бумага? История болезни? Да, но бумага мертва. Вопрос: существует ли деторождение как таковое? Или существует лишь расплывчатое, фрагментарное, с великой долей выдумки представление о нем, изложенное на бумаге?
– Не исключено, – отвечал мой товарищ, опять же, чтобы отвязаться.
Вот такие беседы.
Тупик, одним словом.
Сенечка от дискуссий быстро уставал.
Он семечки жареные любил.
Семечки – Сенечка.
На мой взгляд, рифма удачная.
Насколько я знаю, в имени Сенека ударение приходится на первый слог, что также позволяет рифмовать его с Сенечкой. Что я и сделал однажды в не самом удачном своем стихотворении. Сенечка – Сенека.
Тоже удачная рифма.
На мой взгляд.
Иногда придумываю стишки. Для себя.
Чаще плохие.
Обожаю наблюдать за тем, как работает человеческая мысль. Первоначально она не подает никаких внятных опознавательных знаков. Так, что-то неуловимое: звук, междометье ни к чему не обязывающее, сквознячок. Мы и представления не имеем, в каком направлении собирается она продвигаться, какой путь выберет? Станет ветром, а, может быть, сокрушительным ураганом. Неосторожное или неточное слово может пустить мысль по ложному следу. И мы в своих умозаключениях и поступках вслед за нею начинаем петлять, путаться, подчас спотыкаться. Однако же, через некоторое время, когда мы, уже вконец заплутавшие, с ужасом начинаем осознавать близкую катастрофу, она каким-то невообразимым способом являет нам суть, и проливается свет. Это явление я сравнил бы с северным сиянием, которое, конечно же, неким образом объясняется учеными, но понять его человек не в состоянии.
Как и деторождение.
Как все вообще.
Ниспослан свыше
Кулик сказал:
– Логика всегда дорога в тупик.
Сенечка пошел к себе домой, а я пошел к себе домой. Захотелось одиночества обоим. Иногда мы расставались.
Время действия описываемых событий – дожди.
У меня, как я уже говорил, отпуск.
В тот день по пути к дому мне нестерпимо захотелось кого-нибудь облагодетельствовать.
Телефон мой был потерян, или у меня его на тот момент вообще не было, не помню. Не люблю телефоны.
Это была такой момент, я бы назвал его «жизнь в глицерине». Как будто меня погрузили в глицерин, и весь окружающий мир сделался безучастным, беззвучным, бесчувственным, тягучим, в дрожащих капельках. Тот самый анабиоз.
Так в старых фильмах изображали сны.
Накануне от меня громко и болезненно ушла жена. Закономерно. Не могла смириться с моей затянувшейся юностью. Потому стремление кого-нибудь облагодетельствовать было для меня логичным и, в известной степени, спасительным актом. Для меня, опустошенного по пути к пустующему своему дому.
«…опустошенного по пути к пустующему своему дому». Так играют отдельные фразы в голове крепко выпившего человека, в особенности, когда он понуро бредет домой или просто бродит.
Плюс стремление к возвышенному.
Я ей говорил:
– Мне нужно полежать, просто полежать. Полежать вот таким образом – руки под голову. В тишине. Сколько? Сказать не могу. Больше всего на свете мне теперь нужно полежать вот таким именно образом – глаза в потолок. Никого не слышать, ни о чем не думать, просто лежать, и все. Час лежать, месяц лежать, год лежать, чтобы меня никто не трогал. Чтобы никто не побуждал меня встать, даже сесть. Лежать, и больше ничего, даже если для этого нужно умереть. Прошу, умоляю.
Так говорил.
Я ей говорил:
– Конечно, можно забыть друзей. Отчего не забыть? Забываем же мы своих родственников. И нас не заботит, что генеалогическое древо наше сохнет и осыпается, как высыхает и осыпается лимон в прокуренном кабинете. Нас не заботит, что и сами мы таким же образом сохнем и осыпаемся или, того хуже, источаем ядовитые пары, подвергая опасности близких и дальних, включая друзей, с которыми так сладостно выпить рюмочку-другую. От чего, конечно, можно отказаться, но зачем в таком случае все?.. Какая-то белена.
Я ей говорил:
– Ну, давай просто так сидеть, взявшись за руки, созерцая друг друга. Час созерцать, месяц созерцать, год созерцать. Но в таком случае нельзя быть уверенным, что произойдет смена времен года, и Рождество наступит, и ты сможешь одарить елку своими любимыми золотыми шарами. И парок изо рта на катке, где ты упала и сломала копчик.
Я ей говорил:
– Мы можем, конечно, распустить свою жизнь как вязание, и заморочить гулкими нитями доселе безмятежный ручей повседневности. Только не надо потом жаловаться на сырость будней и вообще жаловаться на сырость – не в Лондоне.
Я ей говорил:
– Очнись, и ты испытаешь воодушевление. Очнись и прими меня таким, каким хотел бы я быть. То есть небывалым. Пойми, жить с пилигримом жарко, но почетно.
Так говорил.
Какой, к черту, пилигрим, откуда пилигрим?
Каша в голове.
Я ей говорил:
– Ну хорошо, я пущу тебя в свои мысли, но выбраться оттуда ты уже не сможешь, ибо даже я не знаю правил. И никто не знает правил. Скорее всего, нет никаких правил. И никто не знает, чем все это закончится. Точнее, финал известен, но вряд ли тебе понравится.
Я ей говорил:
– Ну хорошо, давай вместе заберемся на крышу и спрыгнем. Не обязательно в сугроб. Или впустим моих друзей и напьемся хотя бы раз до чертиков.
Так говорил.
Ничего я не говорил. Молчал, лежал, руки под голову и смотрел в потолок.
А потолок – это не просто потолок. Это такой… такое…
И довольно об этом.
Буду перечитывать – вычеркну.
Если, конечно, стану перечитывать.
Итак, стремление к возвышенному плюс, как уже было замечено, готовность к благородному поступку.
Плюс корчи исчезающей любви.
Простуженная сырая пятница. Мраморный с желтушными прожилками безлюдный вечер. Невидимый на ветру колючий дождик. Черные в перламутровых разводах лужи. Накренившийся по причине ветхости павильон автобусной остановки мог похвастаться одним всего лишь посетителем – пропитанным непогодой человечком, дремлющим на лавочке точно кучер на облучке. По всем приметам человечек был бродягой. По первому впечатлению определить, стар человечек или молод, дурачок или попрошайка, решительно невозможно. Подумалось:
– Тоже пьяница. Вероятнее всего.
Вы наверняка догадались: этим человечком был Кулик.
Ниспослан свыше, дабы я мог его утешить, дать денег, купить еды, что-нибудь в этом роде. Облагодетельствовать, одним словом.
Ниспослан свыше.
Так мне казалось.
Человечек открыл глаза.
Глаза молодые с лукавинкой. Сказал:
– Отлично.
Пьяницы
Кулик сказал:
– Мы, горькие пьяницы, всегда на передовой. Оттого что, как правило, порядочные люди. Порядочные, добрые, бесконечно талантливые. Бесстрашные. И конь конный, и рыба белоносая. Глаза серебристые, лунные, фосфорическое сияние. Фосфорическое. Сердечки трепещут. Бог любит, бережет. Говорят, что пьяному человеку море по колено. А оно так и есть – по колено. Склонность к высшим сферам имеем. Неистребимую. Нас не журить нужно, нами восхищаться надобно. Гибнем ради человечества. И погибнем, если до бессмертия не доскачем. А мы уж как-нибудь доскачем. Непременно. На брюхе доползем, если понадобится. Быть может, не в этой жизни. Но какое это имеет значение?.. Вы пьяница?
