Знаменосец

Иллюстратор Александр Евгеньевич Строганов

© Александр Строганов, 2023

© Александр Евгеньевич Строганов, иллюстрации, 2023

ISBN 978-5-0060-6211-5

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

ЗНАМЕНОСЕЦ

Роман

Смотри на мир простодушно, как только что народившийся бычок, и не доискивайся до причин.

Чжуан-Цзы

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Кулик

Кулик сказал:

– Эти истории – точно стеклышки. Или монетки с дырочкой. Сиди себе, нанизывай на шнурок. Хорошее занятие. В особенности на солнышке.

Когда же солнышко выглянет?

Представить подробности. Это главное.

Смысл содержится не в сюжете, но в подробностях.

Маркс нечто подобное говорил о Писании.

И Писание, и любое другое писание, и монументальный труд, и тощая книжица, да хоть дневничок в ученической тетрадке, в самом деле, примечателен деталями.

Это я немного развил мысль автора «Капитала».

Лучшее, что он изрек этот Маркс.

А девчонки моей юности переписывали в тетрадки стихи о любви. Таким методом пытались выманить счастье из потаенных уголков повседневности.

Возможно, высказывание о подробностях принадлежит Энгельсу. Не имеет значения кому: сами-то мы идеи не производим – только озвучиваем.

Эти истории искрят, скручиваются, мокнут, сохнут, шелушатся, стучатся в окно, пылятся под диваном, вьются и прилипают.

Доводилось видеть липучку от мух? Вот-вот.

Или металлическую стружку?

Или пень-колоду?

Вот-вот.

Это как мораль. Или мелодия.

Или совесть мучает, или ноги в такт отплясывают.

Так и живем. До самой смерти.

Уж сколько умерло, а все умирают.

А иные умирать не собираются. Не желают, и все. Что с ними делать?

Ничего не делать. Пусть живут на здоровье.

У Маркса могучий торс, борода, а любви мало.

Совсем нет любви.

Разве что к Женни?

Подростковая страсть. Ну да.

Она же как будто постарше была?

Сам – камень и труды его – камни.

Он и Россию не любил. Ненавидел Россию. Это все знают.

Так он и Бога не любил.

Вот уж никак не думал, что начну свои записки с Маркса. Ничего общего с героем моего повествования. За исключением некоторой неопрятности. Только неопрятность неопрятности – рознь. Человек может быть чистюлей, и одет с иголочки: для фотографирования, например, но веет от него неопрятностью. Что с этим делать? Да ничего. Принять как есть – и все.

Кулик же внешне неопрятен, но вот ощущения неопрятности не производит.

Как бы то ни было, и в том и в другом случае неопрятность присутствует.

В остальном – у Маркса нет ничего общего с моим героем.

В отличие от Маркса, Кулик весь соткан из любви. Хотя виду не подает. Даже напротив. Поговоришь с ним и думаешь – как человек этаким сухарем живет? А он соткан из любви.

А, может быть, и нет. Хотя о любви говорит, размышляет.

А, может быть, это только слова. Как узнать? В чужую голову не забраться.

А, может быть, это только кажется, что он тщательно скрывает вселенскую свою любовь, а он ничего не скрывает. Нечего скрывать.

Как будто любит, говорит, что любит, а на вид и в интонациях сухарь сухарем. Разве таких людей не бывает? Случаются, конечно.

А, может статься, он и не человек вовсе?

Да нет, человек. Только особенный.

А всякий человек – загадка. Особенный, неособенный. Для себя в первую очередь. Беседуя с самим собой, никогда не знаешь, с кем ты имеешь дело.

Итак, имя моего героя – Кулик. В отличие от Маркса борода отсутствует. Щетина. И на голове негусто, тоже как будто щетина. Рыжеват. Коренаст. Лицо тяжелое, бугристое. Глаза выцветшие. Взгляд, за редким исключением, отсутствующий. Взгляд, обращенный в себя. Иногда где-то глубоко блеснет опасная точка и пропадет в ту же минуту.

Сумасшедший, но не сумасшедший.

Это я позже понял.

В целом, нечто мешковатое. Куль. Наверное, первоначально был Куликом с ударением на первом слоге. Кулик – птица юркая, иначе на болотах не выжить. А здесь – куль. Грузный. С одышкой. Не ходит – перекатывается как будто.

В городе кулей немало. Голуби, например, водянистые юноши, крутолобые катки, беременные женщины и просто толстые женщины, поливальные машины и заспанные троллейбусы. В деревнях – редкость. Это потому что в отличие от сельской местности городами управляет луна. Ну а луна – уж мы-то знаем, что такое луна.

Три ветхих рубашки, одна желтая, две в клеточку, натянуты одна на другую. Пропахший травами короткий плащ мышиного цвета. Покашливает, прихрамывает на правую?.. Нет, на левую ногу.

Детали скоро стираются из памяти. Хотя что-то записывал по свежим следам. Мог бы приложить больше тщания, конечно, но, откровенно говоря, не сразу сообразил, с кем имею дело.

Речь идет о недолгом, но значительном отрезке моей жизни. Всего несколько дней, проведенных с бродягой, Навуходоносором, знаменосцем.

Или один день.

С временем что-то произошло.

Кулик сказал, что остановил время. Вероятнее всего, пошутил. С ним непросто: не сразу поймешь, когда он шутит. Как будто шутит, а он о чем-то очень серьезном толкует, или наоборот.

В общем, всего-то день в хождении и разговорах. Или несколько дней.

А кажется – целая вечность.

Когда это было?

Уже давно.

А кажется, будто вчера.

Или в прошлый четверг.

Кислые ларьки.

Огнедышащие баки.

Собачьи свадьбы.

Клетчатые сумки.

Тонны штукатурки.

Седые попрошайки.

Розовые розы, мокрый мордобой.

Шустрики на корточках, солнце ходуном.

Медленное небо, в подворотне смерть.

Ходики, ходики… Жаба на метле.

Нет, жабы не было – Чуковского уже не было. Был Роки Бальбоа и первые резиновые женщины: Снежана и Алла.

Вот когда это было.

Каждый день происходило что-нибудь хорошее, и каждый день происходило что-нибудь ужасное.

Сладкоголосые итальянцы. «Вернись в Сорренто».

Нет, «Вернись в Сорренто» – другое.

А в Новый год пошел дождь. Гололед смертельный. Поскользнулся – и кубарем в подвал. Последними словами перед падением были: «Упасть бы не».

Смешно.

Смеялись много.

Вспомнилось. Не к месту.

Смеркалось.

Господа вернулись

Кулик сказал:

– Господа вернулись. Другими. С перегаром и без воздушных поцелуев… Что-то из прежней жизни… Да нет, теперь то же самое… Вот я произнес, а к чему относится?.. К какому, с позволения сказать, времени?.. Вопрос… Вы как думаете?.. Уместно ли сегодня это наблюдение? Как думаете?.. Впрочем, вы прежних господ не застали… Впрочем, я – тоже. Ну и нечего жалеть. Чеховым любоваться будем. Чеховым и кочегарками. Пойдем в кочегарку на огонь смотреть?

Смеркалось.

Рушилась большая страна.

Навуходоносор

Кулик сказал:

– Грязь серебром станет. Уже скоро. Наберитесь терпения. И добавил:

– Терпение – вот чего нам всем не хватает.

Вот тогда он сообщил, что остановил время.

Навуходоносор – персонаж притчей и легенд.

Кулик – наш современник и брат, умеющий, однако, соблюдать ритуалы, что не исключает его превращения в будущем в персонажа притчей и легенд.

Наподобие Навуходоносора.

Он сам себя сравнил с Навуходоносором. Я и знать не знал, что это за зверь такой этот Навуходоносор.

Оказывается царь.

Звать Кулика Николай. Иногда я так обращался к нему, но чаще – Кулик. Кулик ему больше нравилось. Кривился, когда я называл его Николаем. Говорил, что не его имечко ему досталось. Случайно досталось. В детском доме пьяница-сторож назвал в свою честь.

– Да нет же, – возразил я, когда мы коснулись этой темы. – Вероятнее всего, в честь Николая Угодника.

– Вот именно, – сказал Кулик. – Никуда не годится. Прославлять таким образом? Существом своим прославлять? Не знаю, сомневаюсь. Кроме того, он жив, Никола-то. Средь нас ходит. То здесь объявится, то там. Я его встречал. И вы, не исключено, что встретите… А все святые живы.

– Разве плохо, что люди их имена прославляют? – не унимался я.

– Прославляют ли? А вы взгляните на меня критическим взором, и сами себя поправите… Молчите? То-то и оно… Если вы думаете, что я любуюсь собой – так я не любуюсь собой. Сам часто окидываю себя критическим взором. То, что нахваливаю себя порой – так оно для дела. А по-иному нельзя. Сам же при этом все понимаю и оцениваю… Если же не касаться Жития и присваивать имена как бы празднуя греков, иудеев и римлян с их оливами, кипами и кифарами или поминать венценосцев, или руководствоваться случайным выбором – Николай все одно не подходит. Николай должен быть высоким, белокурым, желательно в парусиновых брюках. Немного картавить должен. Да и сторожа того, что имечко мне дал, вспоминаю, откровенно говоря, без удовольствия. Подличал, бранился, мог запросто затрещину дать. Так что не мое это имя.

– Каково же ваше настоящее имя?

– А что приходит вам на ум, когда вы смотрите на меня?

– Не знаю, ничего не приходит.

– Вот видите? И я в затруднении. Имен много. Я на всякий случай именины каждый день справляю… Встретить бы родственников, да где их взять? Сирота я. Видите как?.. Формально пусть будет Николай, раз уж так вышло. Многие, не вникая в суть, так меня и кличут… Кулик. Так лучше всего. Не птица. Хотя, как знать?.. Что же касается родственников, знаете, родственники чаще всего становятся родственниками уже после смерти. Скатерть постелить, да ягодки поклевать. К слову, рябина – ягода красивая, но на мой вкус горчит. К слову, птицам так не кажется… К слову, имеет значение, в честь кого выбирают имя. Был я вхож в одну семью, где ребенка назвали в честь чемпиона мира по шахматам Марселя Дюшана. Вскоре мальчик тронулся умом.

– Марсель Дюшан не был чемпионом.

– Что?

– Марсель Дюшан не был чемпионом мира по шахматам.

– Возможно. Но мальчик об этом так и не узнал. Ибо тронулся умом… Да, с этими именами много печали. Много радости, но и печали много… Потом, позже, уже в лучшем мире настоящее имя отыщется. В лучшем мире самими собой будем. Все. Наконец-то… А мы уже там. Не приходило в голову? В лучшем мире времени не существует. И прошлое, и настоящее, и будущее – все там. Бесконечная панорама. Так что на трогательную встречу с ушедшими близкими и друзьями рассчитывать не приходится, ибо не может быть прощания. Равно, как и приветствия… Нет, прощание, конечно, происходит, но не там, где положено, а здесь, в плохоньком театре, именуемом земной жизнью.

– Обычно с покойными прощаются там, где они жили.

– С чего это вдруг?

– Так принято.

– Кем принято? Когда принято?

– Не знаю.

– Соблюдают ритуал? Так это называется?

– Соблюдают ритуал.

– Видимость. Все не то, и не так. Говорю вам, мы не ведаем, где в действительности живем. То, что мы называем земной жизнью – представление театрального кружка. Не больше.

– Но люди-то всерьез умирают?

– Видимость.

– Да как же «видимость»?! – не унимался я. – Это – горе! Я хоронил, знаю.

– Для близких – горе, не спорю. А сама смерть – видимость.

– Для вас, может быть, и видимость, а мы подлинную смерть наблюдаем.

– «Наблюдаем». Именно это слово. Очень точно.

Кулик сказал:

– Милкин, таксидермист из любимой супруги своей, когда умерла, чучело сделал. Прямо как закладчик в «Кроткой» у Федора Михайловича.

– А разве он из жены чучело делал?

– А чем же он занимался?.. Фигурально, конечно… С ума сошел или по причине особой любви? Как думаете?

Кулик излагал свои абсурдные идеи уверенно, спокойно, с нотками снисходительности. При этом он совсем не походил на бредового больного – уж я повидал бредовых больных. Нет, передо мной был какой-нибудь умудренный опытом сельский философ, бесконечно терпеливый, но давно потерявший надежду быть не только, что понятым – услышанным своими простецкими земляками.

Словом, я пребывал в недоумении.

Кулик улыбнулся:

– Да вы не расстраивайтесь. Я же не настаиваю. То есть Кулик не настаивает. И даже солидарен с вами. Очень может быть. И приемлет земную смерть, ибо так удобнее ладить с повседневностью. Но это Кулик. А Некулик на своем стоит. Говорит, и прошлое, и настоящее, и будущее – все там.

И протянул руку к небесам.

– Какой Некулик? – спросил я. – Кто таков Некулик?

– Скажем, иная моя суть. Другое измерение. Второе, пятое, седьмое. Ха-ха… На самом деле Некулика я только сейчас придумал. Смешное имечко. Это я спешил вас успокоить, а вы того пуще взбудоражились. Даже треск послышался. Вы треска не слышали? Как будто проводка искрит. Нет?

– Не слышал.

– То есть, нет никакого Некулика. А вот другая суть имеет место быть. Как это называется? Шизофрения? Ха-ха.

– Не готов.

– Не волнуйтесь. И не спешите. Позже, если все сложится благоприятным образом, все поймете. Согласитесь, назови я себя Навуходоносором, вы бы еще больше запутались. Разве нет?

– Не понимаю.

– Не беда.

Помолчали немного.

– Допустим, ваша точка зрения имеет право на существование, – продолжил я. – В некоем ином трансцендентном измерении. Или в ином поэтическом измерении. Допустим. А, может быть, вы и правы во всех смыслах – мы же ничего не знаем. Но похоронить покойника нужно? Проводить в последний путь нужно?

– Не старайтесь казаться глупее, чем вы есть на самом деле. Вам не идет… Конечно, можно соблюсти ритуал. И, наверное, надобно. Таков уж сюжет. Но мы, изволите видеть, не умеем. Не обучены. И научить некому, ибо никому не верим… Есть, конечно, плакальщицы. Хорошие, настоящие. Но их мало осталось. Сами вымирают, прости, Господи. Кроме того, они без конца болеют. Смолоду рожают, в старости болеют… Ведь как мы провожаем? Какие-то бессмысленные посиделки. В лучшем случае за столом. А то прямо на кладбище. Ни говорить, ни молчать толком не умеем… Закусываем непременно. Без закуски никак. Для нас выпить, закусить – святое дело!.. Да я разве возражаю? Не возражаю и не ропщу. Сам и закусить, и выпить люблю. Но надо же место знать. И время… Речи плоские, черные, чужие. Как гудрон. Голоса чужие, картонные. Воронье, по сути. Не проводы, а воронья свадьба. Карр!.. Себя залюбили до проплешин – вот что. Еще говорят, возлюби себя. Да уж возлюбили, дальше некуда!.. Земля грязная, могилки мертвые… Подлинные ритуалы в тишине выполняются, без свидетелей. И не здесь, а уже там. Там, где всегда были и будем. Так что, по-хорошему, о прощании вообще речи быть не может.

– Не противоречите себе?.. Нет?

– Не противоречу… Не знаю. Может, и противоречу… Одно другому не мешает… Говорю же, иная суть присутствует… Вот я здесь с вами лясы точу, а там с Малевичем Казимиром Севериновичем чаи гоняю. Видите как?.. Бранюсь немного. Не думайте, я не грубый человек. Даже напротив. Просто накопилось… Дорог мне Казимир Северинович. А вам дорог?

– Не знаю, не думал. «Дорог» – это для родных, друзей…

– А мы все родственники. Обезьянье царство. Ха-ха… Как-нибудь поговорим об этом… Так что настоящая жизнь – выше. Или вне. Это уж как вам больше нравится. За стенкой где-нибудь, в соседней комнате, дабы доходчиво представить. Или вообще в деревне за сто верст. Или в горах. Любите Абхазию?

– Люблю.

– Вот, в горах Абхазии, например. Здесь же, как я вам уже докладывал, все не то и не так. Здесь мелко все. Лгут, егозят, играют, наигрывают. Играют плохо, как правило. Повторюсь. Плохонький театр. Художественная самодеятельность. Бесконечный этюд… Но в этюде том, следует признать, много страданий. Порой до невозможности много. Несправедливости, злодейства. Непорядок. Хочется исправить… Вам хочется?

– Было бы неплохо.

– Вялая фраза. Болеете, что ли?

– Есть немного.

– Победить злодейство обыкновенным способом невозможно, ибо оно задано сюжетом. Даже очень хороший, но простой человек в данном случае бессилен, ибо не может пешка ходить конем, а конь заливаться жаворонком. И жаворонок не круглый год поет, а лишь когда ему назначено. И так далее. Словом, не может простой человек ничего исправить… Это простой человек не может. А человек не такой как все, небывалый человек может? Как думаете?.. Знаменосец, предположим. Слыхали что-нибудь о знаменосцах?

– Где-то что-то…

– То-то и оно. А между тем знаменосец – фигура невиданной силы и невиданных же возможностей. Он-то как раз, не исключено, может многое исправить. Или все до основания исправить. Очистить, преобразовать, сокрушить проклятую стенку между несчастьем и счастьем… По крайней мере, может попытаться… Верите в такого знаменосца?

– Сложно сказать.

– Что же тут сложного? Нужно просто задать себе вопрос.

– Дело в том, что я не совсем понимаю о ком речь и о чем речь.

– Ну вот. А я стараюсь. Для кого стараюсь? Можно подумать, что мне одному это надобно… Посмотрите на меня внимательно. Только не поверхностным взглядом, а пристально. Лучше с закрытыми глазами.

– Посмотрел.

– Не так. Не умеете… Ничего, со временем я вас всему обучу.

– Так вы знаменосец? – предположил я, следуя логике собеседника. – Это и есть ваша иная суть?

– Знаменосец – не суть, но сущность… Знаменосец, не знаменосец… Навуходоносор, ха-ха!.. Не спешите с выводами… Покуда не скажу. Точнее так: откроюсь, но позже. Если почувствую, что не ошибся в вас. Если обнаружу в вас помощника в чаяниях и трудах вселенских. Если соблаговолите, конечно. Если не спасуете.

– Вообще, я человек сомневающийся, и профессия моя такова, что я вижу несколько иначе, под другим углом, что ли, – пошел я, было, на попятную.

Ретироваться хотел, откровенно говоря.

Подумал: все же мой пациент.

Подумал: из огня да в полымя.

Потом еще немного подумал.

Какая разница? Так даже лучше – свой.

– Победим, можете не сомневаться, – успокоил меня Кулик. – Рано или поздно победим!

Сказал и замолчал.

Ушел в себя.

Повисла тяжелая пауза.

– Не знаю, на мой взгляд, картавить Николаю вовсе не обязательно, – нарушил я тишину, дабы как-то разрядить обстановку. – И парусиновые брюки носить не обязательно.

Ничего Кулик не ответил.

Позже я узнал, что подобные рассуждения его крайне огорчали.

– Не слышите вы меня, – говорил он в таких случаях. – Не хотите слышать. Или не умеете. Но это уже на вашей совести.

Притом спорить любил. Мало того, призывал спорить.

Поперечный человек.

Это еще мягко сказано.

Молчали долго.

Я даже умудрился вздремнуть.

Представления не имею, сколько ему было лет, когда мы познакомились. Следовательно, неизвестно, сколько ему теперь.

Если жив, конечно.

Интересно, жив ли?

Что-то подсказывает – жив.

Условность

Кулик сказал:

– Жизнь – не всегда успешная попытка примириться с мыслью о смерти. Всякого человека занимает тема бессмертия, даже если он о том и не подозревает. Стесняться этого не следует… Жизнь и смерть. Болезнь и брюква. Держали в руках брюкву?.. Нынче слово редкое. Наверное, и не знаете, что это такое? И не нужно. Очередная условность. То же, что мы с вами. Все – условность.

Вот как раз об этом мои записки, если коротко изложить.

Апокалипсис

Кулик сказал:

– По сути, живем в аквариуме, сами того не подозревая. За близкими наблюдаем: рыбками, раками, каракатицами. В свою очередь, за нами тоже кто-то наблюдает. Извне… А если уже никто не наблюдает? Хозяин, предположим, ушел или умер. Свет выключить забыл. А мы думаем, что он жив-здоров и добра нам желает, уверены, что все будет хорошо. Придет – покормит… Не придет и не покормит. Приблизительно так выглядит апокалипсис в каждом конкретном случае.

Провинция

Кулик сказал:

– В провинции все чинно и подробно. В провинции не ходят – шествуют. Не ходим – шествуем. Даже бегаем по-другому.

– Как это можно бегать по-другому? Что значит «по-другому»?

– А то и значит.

– Медленнее, что ли?

– Со значением. Да вы за собой понаблюдайте, и все поймете. Как будто на некоторое время в воздухе зависаем. Потому у некоторых идея воспарить возникает. Возможно, по этой именно причине. «У некоторых» – это я замахнулся, конечно, но у некоего отдельного человека такая мысль вполне может возникнуть… Опаздываем. Всегда. Как правило… А спешить, собственно, некуда… И незачем.

Близнецы и кошки

Кулик сказал:

– Сиам – вовсе не то, что о нем думают. Наивно предполагать, что там живут исключительно близнецы и водятся исключительно синеглазые кошки.

Учитель

Кулик сказал:

– Вы меня слушайте. Я хороший учитель. Со мной и географию, и историю вспомните. И алгебру, и литературу. Все, что знали, вспомните. И то, чего не знали, вспомните… Я ведь преподавал. На кафедре. Как-нибудь расскажу. Непременно расскажу… Бесспорно, был лучшим… Да и теперь… Хороший учитель нынче редкость. Днем с огнем не сыскать… Знал я одного выдающегося учителя, так он совсем не спал. Я хотя бы сплю.

Говорят, что в местах лишения свободы души заключенных и охранников со временем становятся родственными. И мыслят бедолаги одинаково, и говорят на одном языке. Одежка разнится да кошт, и вся недолга. Родней становятся.

Наверное, то же самое можно сказать о психиатрах и их пациентах.

Весьма приблизительная и несправедливая аналогия, но вот пришла в голову. А я положил оставлять в своих записках естественный ход мыслей, чтобы максимально приблизиться и к себе, и к тем, с кем посчастливилось мне встретиться во время удивительного, на первый взгляд кажущегося неправдоподобным путешествия со знаменосцем Куликом в стране случайных людей. То есть в той самой стране, где мы живем, но практически ничего о ней не знаем.

Что это? Дневник?

Не знаю.

Мы к историям привыкли. К историям, сюжетам. Вынь, да положь нам страстный или забавный случай с финалом, хорошо, если счастливым, но можно и трагическим – чтобы растрогаться, слезу пустить.

Здесь нечто иное.

Как будто непринужденно беседуем.

С вами, с Куликом и его товарищами, с кем угодно. С котами, собаками, ежиками, бурундуком Василием. Да хоть с растениями.

Сидим себе летним вечером где-нибудь на завалинке в Калиновке и разговариваем под сурдинку. Запах жасмина, стрекотание цикад, звезды…

Во всяком случае, хочется, чтобы так было.

Сабакин

Кулик сказал:

– Взять, к примеру, театр. В театре друг дружку за волосы таскают, по углам тискаются – страстишки изображают. Обычно плохо играют, знаю, что понарошку, а все равно верю. Всегда. Как дитя малое, честное слово. Там ведь на театре, все как в жизни. И чистые люди, и подлецы представлены… Страдаю, смеюсь… Меня гардеробщик знакомый пускает, когда у него получается. Сижу тихонько, а так порой хочется зарыдать в голос или «браво» провозгласить… А вообще, они как-то в одночасье сделались глупыми.

– Кто? – спросил я.

– Драматурги, режиссеры, актеры… да все. Буквально на глазах… Помню, я однажды, еще в далеком детстве на Сабакина попал. Он так натурально проживал. И умирал натурально. Я был уверен, что он не по сюжету – на самом деле скончался. Меня старшие утешали, объясняли – я не верил. Хотя сделал вид, что поверил. Долго горевал… Я и теперь не уверен, что смерть его была разыграна… Кстати, вы не знаете, какова его судьба?.. Сабакина Павла Петровича?

– Первый раз слышу это имя.

– Да что вы?! Сабакин! Актер шекспировского толка… Удивительно неприятную, даже отталкивающую внешность имел, но обаяние чудовищное. Заикался. В ту пору заик на театре жаловали. Таланту все прощалось. Ценить умели. Бывало, ничего не сделает, только руками разведет, а в зале оторопь. Бывало, чихнет, а у зрителя обморок. Бывало, сам уйдет, а образ свой оставит за столом или в углу семечки лузгать понарошку. И все его образ видят и волнуются… Точно не слышали?

– Нет.

– Сабакин

– Нет.

– Павел Петрович.

– Нет, увы.

– Все же умер, наверное. Такие богатыри долго не живут: сердца и ноги слабнут… А сами-то никогда не хотели быть актером?.. Или режиссером? Не киношным, а именно театральным, когда что-то можно еще исправить.

– Не задумывался.

– А надо бы подумать, – сказал Кулик. – Успеть подумать обо всем надобно. Жизнь короткая.