Висячие сады Семирамиды

Двадцать пять, двадцать шесть, двадцать семь… Еще пара лет – и никто не возьмет, думала она про себя, и она превратится в старую незамужнюю тетку. С такими опоздавшими выйти замуж она регулярно встречалась в коридорах института – состарившиеся, сорокалетние институтские девы на выданье, женщины без определенного возраста. Они и одевались соответствующе: джинсы, свитер – своеобразная рабочая униформа; и так изо дня в день, в одном и том же, ничего женственного. Лица не женского, а среднего рода. Один сотрудник, говоря про этих старых институтских дев, рассказал ей анекдот про Йоко Оно: Джон Леннон привел в студию Йоко Оно и говорит Харрисону с Маккартни: «Знакомьтесь ребята, это моя новая девушка». Маккартни посмотрел на Йоко и спросил Харрисона: «Как ты думаешь, это он или она?» Харрисон ответил: «Это Оно».

Вот и она тоже могла со временем прийти по этой торной дороге к тому же финалу: превратиться в Оно – лицо не женского, а среднего рода.

Вдруг счастье, казалось, забрезжило на горизонте ее жизни: она познакомилась с режиссером документального кино. Он был старше ее на тринадцать лет. Он снимал документальный фильм про академика Николая Яковлевича Марра. В двадцатые годы в их институте проходили выездные заседания Яфетического института, и режиссер приехал для съемок фильма о деятельности Марра. Ее прикрепили к этой съемочной группе в качестве сопровождающей: она выписывала на них пропуск у начальника охраны, а затем у служебного входа поджидала их. В течение дня они снимали различные эпизоды будущего фильма: протоколы и материалы этих самых выездных заседаний в архиве института, залы и кабинеты института, где проходили эти выездные заседания. Озвучивал тексты молодой человек по фамилии Карасик. Это был полный, невысокого роста молодой человек. У них в университете парней такого физиологического типа называли Колобок. Режиссер гонял Колобка взад-вперед по коридорам и кабинетам, по ходу движения тот должен был произносить различные тексты: «Вот здесь, по этим коридорам института, в двадцатые годы частенько прогуливался академик Николай Яковлевич Марр»; «В этом кабинете – тогда он, правда, выглядел несколько иначе – проходили выездные заседания Яфетического института»; «Вот сохранившиеся документы тех самых выездных заседаний».

В один из вечеров, за день до отъезда, режиссер в знак благодарности пригласил ее в ресторан украинской кухни «Водограй» на Караванной улице. Из ресторана он поехал не в гостиницу, а к ней, на Пловдивскую. На следующий день позвонил жене, сказал, что еще на пару дней ему нужно остаться в Питере, кое-что доснять. В институте он уже не появлялся, а все эти три дня провел с ней – гуляли по городу, ночевали на Пловдивской. Она взяла для этого три дня отгулов. И вот так начался их бурный роман.

У него была семья, двое детей. Она думала, что с помощью ребенка ей удастся привязать его к себе. Он, как стрелка метронома, метался между Петербургом и Москвой. На весах с одной стороны были она и ее ребенок, с другой – та, полная, некрасивая сорокапятилетняя женщина, чью фотографию он ей как-то показывал, и двое детей: мальчик семнадцати и мальчик четырнадцати лет.

Как-то он ей сказал:

– Я так больше не могу!

Он остался со своей женой, она с его ребенком.

Первое время он помогал ей – высылал денежные переводы. А потом режиссер перебрался в Сургут, и переводы прекратились.

Теперь она была одна – одна на всем белом свете, а на руках у нее был маленький ребенок, которого ей предстояло одной поднимать и ставить на ноги. Подавать на алименты было бессмысленно – они ведь не были расписаны, доказывать с помощью анализов ДНК, что это его ребенок и, как некие хабалки, мелькающие на всяких ток-шоу, шантажировать и пытаться через скандал добиться от него алиментов – нет, никаких скандалов она не хотела. Как есть, пусть так и будет.

По ночам ее часто преследовал один кошмарный сон.

Ей снилось, что она падает в какую-то глубокую пропасть, в темную бездну. Вокруг плотная, вязкая темнота – ничего не видно. Страх заполняет всю ее душу. Ей кажется, что еще немного – и она ударится о камни и разобьется. В этот момент она слышит чей-то крик: «Лилит!» И всякий раз на этом месте она просыпалась. Гулко стучало сердце. Потом она долго лежала, не могла уснуть.

Перерыв в работе в институте затянулся на целых пять лет: вначале декретный отпуск, а потом три года отпуска после родов и еще год, который она брала за свой счет, пока устраивала ребенка в садик. Жила на скромное пособие по уходу за ребенком и за счет различных подработок: подруга из машбюро на Лиговке приносила печатать различные рукописи.

Состав отдела за эти годы поменялся. Из старого состава остались только заведующая Елена Меировна Флейшман и три пожилых сотрудницы. На место ушедших пришли молодые, амбициозные барышни с ничего не значащими голливудскими улыбками на лицах. Она была старше их на семь лет, но между ними была глубокая пропасть. Они были очень хорошо подготовлены технически. Если для нее компьютер был всего лишь разновидностью пишущей машинки, то для них он был техническим средством, с помощью которого они могли легко перелицевать чужие тексты и скроить из этих компилятивных кусков свою статью. При этом они не испытывали каких-либо моральных угрызений из-за того, что пользуются чужими наработками и чужими материалами.

Им удалось то, что в прежние годы не удавалось никому из сотрудников отдела: подобрать ключи к тщеславному сердцу Флейшман.

Тщеславными людьми, людьми с гипертрофированно болезненным самолюбием, как известно, легко манипулировать. Зная о слабости Флейшман, о ее болезненной щепетильности относительно собственной значимости, они умело манипулировали ею. В выступлениях на конференциях они все время подчеркивали значимость Флейшман: «Исследование основано на теоретических и практических разработках известного российского антрополога Флейшман»; «Обработка материалов социологического опроса проводилась в соответствии с рекомендациями Елены Меировны Флейшман», и обязательно в конце статьи следовали обороты «про сердечную признательность Елене Меировне Флейшман, чьи ценные советы помогли реализации этого проекта» или же «этот проект невозможно было бы реализовать без помощи Флейшман». Как заметила одна старая сотрудница, «Флейшман сейчас испытывает вторую молодость, такого благоухания елея ее восхваления, такой сладкой патоки лести ей не приходилось слышать все предыдущие десятилетия».

Нет, она не умела и вообще считала дурным тоном кем-то манипулировать (исключение только мужчины, но это не было связано с карьерой как таковой) и таким образом двигаться по карьерной лестнице.

Глядя, как ловко и умело они обрабатывают Флейшман, она язвительно думала: «Российские дипломаты в лице этих молодых беспринципных карьеристок потеряли весьма ценные кадры, лишились хороших специалистов».

Они были порождением современного общества потребления, беспринципной эпохи конформистов и приспособленцев, всякого рода политических перевертышей. Они очень хорошо чувствовали быстро меняющую политическую конъюнктуру: с легкостью, по несколько раз в день в зависимости от окружающей их компании меняли свои политические убеждения, но были весьма осторожны в публичном пространстве: на их страницах в социальных сетях были невинные пейзажи с видами различных церквей и городов.

Они ловко и умело эксплуатировали болезненное самолюбие Флейшман. А между собой ерничали и язвительно комментировали гипертрофированную самовлюбленность Флейшман, ее болезненную щепетильность относительно собственной значимости. Флейшман, глумливо посмеивались они, в статьях своих коллег обычно смотрит только на ссылки – сослались на нее или нет, «поэтому, чтобы не получить в ее лице врага, обязательно нужно привести какую-нибудь цитату из работ Флейшман, пусть даже она никогда этими проблемами и не занималась», как некогда в советские времена в научных статьях гуманитариев обязательным было цитирование работ так называемых классиков марксизма-ленинизма, и тогда все будет о’кей.

Эти молодые карьеристки были благополучны и в семейной жизни: имели обеспеченных мужей, которые приезжали за ними на дорогих иномарках. Но будь она мужчиной, она бы никогда не стала встречаться с такими. И глазу не за что было зацепиться: низкорослые, как пони, с толстыми, жирными задницами. Это же нужно, глядя на этих молодых карьеристок, зло думала она, дойти до такого отчаяния, так глубоко истосковаться по женскому теплу, чтобы решиться жениться на таких душевно и физически безобразных бабах… Но почему-то в ее жизни не встречались такие вот истосковавшиеся по женскому теплу успешные мужики…

В отличие от этих молодых карьеристок, ее дела в институте совсем разладились. Она устроила ребенка в садик, но сперва ей приходилось какое-то время оставаться с ним. Забирала она его тоже пораньше. Каждое утро она с боем собирала ребенка: он хныкал, не хотел идти в сад. Из-за детсадовских проблем она приходила на работу к десяти, а уходила в половине пятого. Вдобавок ко всему ребенок часто болел. На одном из приемов в детской поликлинике врач-педиатр заметила:

– У вас здоровый ребенок. Это просто протест организма. Обычное дело для детей его возраста.

Она несколько раз продлевала в аспирантуре академический отпуск, но теперь, когда она уже вышла после декретного отпуска на работу, оснований для очередного продления академического отпуска не было. Для ежегодного отчета аспирантов ей нужно было подготовить черновой вариант диссертационного сочинения, но у нее, как говорят в народе, «и конь не валялся». Она ничего не успевала.

Как-то утром ее пригласила в свой кабинет Флейшман.

– Вам не кажется, что вы работаете по особому графику: приходите к десяти, а уходите в пять? Вы завалили всю научную работу, – сказала Флейшман – По вашей исследовательской теме и вашей диссертации ничего не написано. Я не знаю, чем и как вы будете отчитываться перед Ученым советом.

– У меня ребенок, и по-другому не получается. Некоторые наши сотрудницы тоже ведь работают по особому графику: приходят в такое же время и уходят, как и я, в пять. Детей у них нет, у меня все-таки несколько отличная от них ситуация. Бабушек нет, и мне не с кем оставить ребенка, – попыталась оправдаться она. – Иногда помогают подруги, но у них свои проблемы, и не всегда получается упросить их посидеть с ребенком.

– Знаете, это не Вам определять, кому во сколько приходить и уходить с работы. Вы здесь никто, а заведующая здесь я, поэтому будьте любезны решать свои вопросы не за счет рабочего времени. У нас не благотворительная организация, а научное учреждение. Позволю себе заметить, – холодным взглядом сквозь очки окинула ее Флейшман – что, прежде чем заводить ребенка, надо было серьезно взвесить, в состоянии ли вы нести это бремя, тем более что, как вы говорите, вам не на кого положиться, у вас нет бабушек и дедушек. В конце концов, Вам ведь было не пятнадцать лет, когда это случилось, а двадцать семь, если не ошибаюсь!

Высокомерный тон Флейшман и ее реплика про бремя и завести ребенка (завести, подумала она, можно кошку или собаку, но не ребенка) вывели ее из себя, и она запальчиво, резко, чего раньше никогда себе не позволяла в разговоре с заведующей, ответила ей:

– Это моя личная жизнь! Мне кажется, это не Ваше дело – обсуждать, правильно я сделала, что родила ребенка, или нет! Я к Вам не обращалась, чтобы вы нашли мне сиделку.

– В таком случае, – с металлическими нотками в голосе сказала Флейшман, – будьте любезны приходить на работу вовремя и уходить вовремя. Рабочий день, позвольте вам напомнить, у нас начинается в девять пятнадцать, а заканчивается в семнадцать сорок пять. Будьте любезны укладываться в эти рамки. В противном случае Вам придется разбираться с дирекцией, и полагаю, что в этом случае нам с Вами придется расстаться. У нас научное учреждение, а не богадельня. Вас ведь никто, если не ошибаюсь, сюда силком не затаскивал. Вы сами пришли, сами просили принять Вас на работу. Никто Вам эту работу не навязывал, это было ваше решение – писать диссертацию, так что будьте любезны выполнять то, за что Вы взялись.

Удивительно, подумала она про себя, Флейшман все время кичится своей образованностью, а говорит, как какая-то малообразованная уборщица: «Вас никто сюда силком не затаскивал» – затаскивают в постель, а не на работу в институт.

– У нас здесь у каждого сотрудника есть определенный фронт работы, который он обязан выполнять, если хочет работать в нашем учреждении, – продолжала Флейшман. – Если Вы не справляетесь, то лучше честно об этом признаться, не заставлять других принимать за Вас неудобные решения.

При слове «фронт» она вспомнила разговоры, которые ходили среди сотрудников института про Флейшман и ее родственников.

Рассказывали, что из-за своего склочного характера Флейшман не хотели принимать в партию (тут даже не помогла рекомендация и поручительство ее подруги – парторга института Авижанской). Но тут Флейшман пустила в ход рассказы про своего деда – красного комиссара, который «брал Перекоп» (позднее некоторые из сотрудников, пересказывая слова Флейшман о своем деде – красном комиссаре, язвительно добавляли: «Наверное, на пару с Розалией Самойловной Землячкой очищал Крым от белогвардейской гидры»), и про своего отца, майора НКВД, который после войны вылавливал в Эстонии на хуторах «лесных братьев» («Наверное, – язвили сотрудники института, – со столь же суровой большевистской беспощадностью, как некогда его отец очищал Крым от белогвардейцев, он зачищал эстонскую землю от всякого рода националистов и фашистских прихвостней»). Ее рассказы про славное большевистское прошлое своего деда и отца возымели действие, и она уже без всяких препон была принята в партию. В институте рассказывали и про другого родственника Флейшман – сотрудника одного из ленинградских музеев, про которого говорили, что он писал доносы на Льва Гумилева.

«Да, она дочь своего отца. Воистину, яблоко от яблони недалеко падает», – слушая рассуждения Флейшман про фронт и про неудобные решения, подумала она.

Спустя неделю после разговора с Флейшман ее вызвал заместитель директора института по научной работе Владимир Алексеевич Файбусович.

– От заведующей вашего отдела Елены Меировны Флейшман поступила служебная записка, в которой сообщается, что Вы завалили научную работу, не соблюдаете рабочий режим: приходите с опозданием на два часа и уходите на час раньше.

Она попыталась объяснить, начала было говорить про ребенка, что она одна – нет бабушек и дедушек и ей самой приходится отводить и забирать ребенка из садика, но Файбусович ее грубо перебил:

– Это Ваши личные проблемы! Решайте их не за счет нашего учреждения! Я должен отреагировать на эту докладную. Для начала объявляю Вам выговор. Если не сделаете выводов, последует второй, и тогда нам придется с Вами расстаться!

Со стороны молодых сотрудниц она тоже чувствовала враждебность. Возможно, Флейшман передала им, что она в качестве оправдания сослалась на то, что другие сотрудницы также приходят на работу с опозданием и уходят раньше времени. Конечно, она была не права, ей не следовало это говорить: каждый отвечает за свои поступки. Она оказалась не готова к разговору с Флейшман, и как утопающий в попытке спастись готов ухватиться за соломинку, так и она сослалась на то, что другие сотрудники приходят и уходят с ней в одно время.

Круг вокруг нее сжимался. За первым выговором последовал еще один – за опоздание, и она, не дожидаясь, когда ее будут увольнять по статье за систематические прогулы, сама написала заявление об увольнении.

И только сейчас, когда она вдруг оказалась на улице, она поняла, что совершенно не подготовлена к жизни. Пошла череда различных профессий и мест работы, на которых она подолгу не задерживалась: библиотекарь, машинистка в машбюро на Лиговском проспекте, продавец-консультант в сетевых книжных магазинах, а потом на несколько лет застряла в букинистическом магазине. После закрытия букинистического магазина устроилась в магазин по продаже очистителей воды. Теперь она, как некогда ее мама, записывала в блокнот приход-расход.

Как всякая честолюбивая мама, она выбирала для своего сына лучший садик, лучшую школу. Но ее честолюбие, в отличие от прочих мамаш, не носило системного характера. Иной раз, когда сын просился на улицу встретиться и погулять с друзьями, она жестко его отчитывала: «Вначале ты должен сделать уроки», а в другой раз просто кивала головой в знак согласия. Она могла пожурить его за плохие оценки, упрекнуть, пытаясь задеть его самолюбие: «Неужели тебе приятно, когда твоим одноклассникам ставят пятерки, а у тебя двойка? Неужели тебя радует выглядеть в глазах твоих одноклассников каким-то дебилом?» А могла в аналогичной ситуации, когда сын робко начинал рассказывать, что за контрольную ему поставили тройку, рассеянно ответить: «В жизни всякое случается». Она даже не пыталась вникнуть, что стало причиной этой тройки – предвзятое отношение учительницы или же неподготовленность сына. Ее мысли в это время вертелись вокруг мужчин, прихода и расхода…

Она была мать-одиночка, иными словами, она была мамой, отцом, бабушкой и дедушкой, иногда сантехником, иногда плотником. Ей не на кого было опереться. Родители находились на Южном кладбище, друг возле друга. Туда она ездила раз в год, после Троицы. А из живых рядом никого. Дальние родственники были разбросаны по всем уголкам бывшего Союза – от Камчатки до Риги. У подруг, с которыми она когда-то дружила, давно уже была своя жизнь. С теми немногими, с кем она еще поддерживала отношения, она могла только посудачить по телефону.

Во время родительских собраний она пристально рассматривала родителей одноклассников своего сына. Она пыталась разобраться, что в них есть такого, что позволило этим женщинам благополучно устроить свою жизнь и чего не хватало ей в отношениях с мужчинами. Встречались среди них красавицы, но в основном это были женщины, на которых она, будь она мужчиной, ни за что бы не посмотрела. Что особенного в их мужьях, ездящих на дорогих иномарках? Что в них есть такого, чего не хватало мужчинам, с которыми она встречалась? Может, им просто повезло в жизни в нужный момент оказаться в нужном месте: океанский прилив выбросил их чуть подальше, чем остальных? Им повезло, что, когда советские чиновники высших рангов принялись распиливать государственную собственность, эти люди оказались ближе к кормушке, чем остальные. Но достаточно ли для этого только везения? Ведь из сотен тысяч руководителей, в чьей власти было право распоряжаться собственностью, далеко не все смогли этим воспользоваться, далеко не у всех оказались необходимые для этого качества. А кроме того, далеко не у всех, кто сумел организовать свое дело, первоначальный капитал создавался именно таким легким путем присвоения государственного имущества. Кто-то начинал с нуля, как рыжий Муту, копейка к копейке складывая прибыль, путем различных комбинаций и рискованных предприятий добывая деньги.

Ее роман с рыжим Муту, бессарабским румыном, случился после отъезда Германа в Штаты и незадавшегося романа с режиссером документального кино. В то время рыжий Муту учился в каком-то паршивеньком институте, в котором изучали холодильные и прочие установки, и жил в таком же паршивеньком общежитии этого института.

Она никогда не спрашивала, что подвигло этого бессарабского румына сорваться из своей деревеньки и броситься в омут жизни большого города и почему он из сотен различных вузов выбрал именно этот паршивенький вуз холодильных установок. Возможно, единственной причиной было то, что туда сложнее было не поступить, чем поступить, и что там давали общежитие для иногородних. В ту пору, когда она познакомилась с рыжим Муту, у него за душой не было ничего, кроме самоуверенности и наглости. Могла ли она тогда предположить, что из этого наглого и самоуверенного румына что-то выйдет? Такое ей даже в голову не приходило. Могла ли она его тогда удержать? Будь она помоложе, когда ее когти были еще остры, она наверняка бы смогла его удержать, но в ту пору ей было уже тридцать четыре, а он был на четырнадцать лет младше. Впрочем, нет, будь она помоложе, и тогда не смогла бы удержать Муту. Таких мужчин выбирают не женщины, а они женщин. Рыжий Муту смотрел на женщин так, как некоторые женщины на мужчин, дотошно высчитывая, какие дивиденды принесет с союз с ним. Для него она была тем же, чем является красивая брошь на платье модницы: мода меняется – и с брошью расстаются, заменяют на другое украшение. Возможное, единственное, что его привлекало к ней, была ее квартира, но то ли это, ради чего нужно связывать свою судьбу с женщиной, которая на четырнадцать лет старше, при этом уже не самой яркой красавицей. Она, наверное, интуитивно чувствовала, каким будет финал этой короткой новеллы с рыжим Муту. У него появится девушка, которая будет отвечать его требованиям, и встречаться с ней он будет все реже и реже. При этом он будет ей лгать, что загружен на работе и прочее. А потом в один из дней разыграет сцену, скажет, что повстречал девушку, в которую влюбился, а он из тех людей – он это подчеркнет, – которые не умеют и не могут лгать, поэтому они должны расстаться. А потом еще скажет, что он всегда будет помнить ее, что встреча с ней относится к его самым дорогим воспоминаниям. Выскажет все те ни к чему не обязывающие слова, которые обычно говорят при расставании. Она опередила его. Во время одной из встреч она сказала, что всякий раз, когда она встречается с ним, она испытывает неловкость от того, что она, уже немолодая женщина, встречается с молодым человеком. Это нехорошо, сказала она. Мы принадлежим к разным поколениям. Это неправильно – отнимать тебя от твоего поколения, от твоих сверстников. Мне кажется, что с девушкой твоего поколения тебе будет интересней. Между нами слишком большая разница в возрасте, и с каждым годом она будет все более и более ощутима. Неравноценные союзы, заметила она, как правило, распадаются. Ее тогда задело, как легко он все воспринял: не пытался ей возражать, не стал настаивать на продолжении встреч. Может быть, он давно уже вел двойную жизнь: встречался с ней и еще с какой-то молодой девушкой-студенткой. Может быть, там, в студенческом общежитии, подумала она, она давно уже стала предметом насмешек. Может быть, собираясь к ней, он говорит своим друзьям в общежитии: «Пошел к своей старухе». А те, в свою очередь, судачат о красивой старухе, которая бегает за двадцатилетним юнцом. Единственное, что он тогда сказал ей, – что ему с ней было приятно, что она интересная женщина. Он ушел, а ее внутри жгла горечь расставания. А может, она затеяла этот разговор вовсе не для того, чтобы опередить его и расстаться с ним чуть пораньше, чем они бы расстались. Может, ей хотелось, чтобы он в ответ на ее слова решительно сказал: «Нет, нет, я не хочу с тобой расставаться, мне не нужны молодые девушки, мне нужна только ты». Но ничего такого он не сказал. Он ушел легко и просто. Он заверил ее, что они остаются друзьями, что он будет время от времени приходить к ней и звонить ей. Она знала, что за этими словами пустота: он никогда больше к ней не приедет, не будет ей звонить. Такие, как рыжий Муту, всегда идут только к своей цели.

А потом она стала встречать его на уличных рекламных щитах. С баннеров, рекламирующих мобильные телефоны, смотрел на прохожих рыжий Муту. У него был все тот же наглый и самоуверенный взгляд. Совершенно случайно в журнале «Компания» она встретила статью о рыжем Муту, из которой узнала, что рыжий Муту руководит фирмой, которая занимается продажей мобильных телефонов и разработкой различных интернет-систем. В краткой справке, которая приводилась перед статьей, было написано, что его фирма является одним из самых успешных и развивающихся предприятий, занимающихся Интернетом и продажей мобильных телефонов на российском рынке. И после этой справки была помещена фотография рыжего Муту. У него был все такой же наглый и самоуверенный взгляд.

Она была всего лишь малозначительной ступенькой в его жизни, через которую перешагнули и забыли. Теперь она понимала, что у нее не было никаких шансов удержать его.

И после рыжего Муту в ее жизни появлялись мужчины – мужчины-однодневки. Они, подобно тому как ночные бабочки облепляют фонарные столбы, слетались на ее тепло и с рассветом исчезали. Редко с кем из них ее легковесные флирты затягивались дольше, чем на пару недель. Одни бабочки меняли других: для них она была «баба с прицепом», с которой можно покувыркаться в постели, но взваливать на себя ее ребенка никто не хотел.

А потом пришел день, когда она прекратила все эти случайные связи, все эти недолговечные отношения с ночными бабочками-однодневками. Она смирилась со своим одиночеством. Никто не покупал ей цветов, никто не дарил ей подарков по разным праздникам. И в этих условиях она стала чем-то вроде андрогина – мужчиной и женщиной в одном лице; сама для себя устраивала праздники: покупала цветы, коробки конфет, духи – все то, что другим женщинам дарили их любимые мужчины. Ей же все это приходилось делать самой: каждую пятницу после работы она заходила в цветочный магазин и покупала новый букет – розы, гиацинты, нарциссы, а то просто полевые цветы и с этим букетом шла по городу. Она ловила на себе взгляды прохожих и читала в их глазах: «счастливая». Они думали, что вот идет женщина, которой ее любимый мужчина подарил цветы. И вот так, под восхищенные (а может, завистливые) взгляды окружающих ехала она через город в свой спальный район, чтобы дома водрузить эти цветы в вазу – до следующей пятницы, когда очередной букет придет ему на замену.